До свиданья, друг мой...

"Да, сном, и только сном, должны его назвать!
И в этом мне пришлось сегодня убедиться:
Мир — только сон...
А я-то думал — явь,
Я думал — это жизнь, а это снится..."
                Ки-но Цураюки.

   Приснился мне нынче далёкий  город, похожий на Кемерово. Серые улицы, серые невзрачные, дома. И люди его населяли такие же - серые и невзрачные.  Совсем как в рассказах уроженца этого города - Евгения Гришковца.
   По улицам они перемещались толпами, как на демонстрации.
   Делать нечего... Не стоять же вечно на одном месте? Я тоже куда-то пошёл, смешавшись с серой человечьей стаей.
   Толпа привела меня на какую-то площадь. Посреди площади стоял эшафот и виселица.
   "Наверное казнить кого-то будут!", подумалось мне, и я решил потихому свалить. Но не удалось.
    Ограниченное пространство площади заполонила  людская масса,  она (площадь) стала напоминать переполненный в час пик вагон метрополитена.
   На эшафот взобрались хмурые люди в спецовках, установили микрофонные стойки. Следом взошёл волосатый, не по сезону одетый трубач, откинул голову как пианист и заиграл какую-то долгую, заунывную мелодию.
   Труба примёрзла к его губам. Музыкант отодрал инструмент и выматерился. Его мат, многократно усиленный аппаратурой, разнёсся над серой площадью. Музыканта тут же скрутил дежурящий у эшафота наряд полиции.
   Всё происходящее снимал оператор с какой-то музейной, допотопной камерой.
   На эшафот взошла представительная дама в чёрном, с люрексом, платье до самого пола. Ей тоже было холодно, особенно открытой спине, но она спину держала прямой.
   Подойдя к микрофону дама чинно раскрыла массивный адрес и провозгласила хорошо поставленным голосом:
   - Дорогие друзья! Горожане и гости города, поприветствуем нашего уважаемого и любимого мэра - Евлампия Армагеддоновича Фуепутало!
   Дама покинула эшафот. На её место встал тучный мужчина средних лет, всем видом своим, а особенно бородой и бобровой шубой (в отличии от музыканта и дамы он был одет по сезону), напоминающий купца или попа из старых советских фильмов.
   Голос у него был зычный и сочный, под стать внушительному облику.
 Говорил он нараспев, сильно окая, совсем как пролетарский писатель Горький на чудом сохранившихся записях.
   - Дорогие друзья! Сограждане! Горожане!
   В этот хмурый декабрьский день, мы, в едином порыве отмечаем годовщину смерти великого нашего поэта Сергея Есенина!
   Признаюсь вам, дорогие друзья! Я и сам пишу стихи. В этом году меня даже наградили медалью!
   Мэр распахнул шубу. На груди висела медаль.
   - Вам там канешно не видно. Скажу словами.
   Медаль эта не из золота и даже не из серебра, а из простого алюминия. Но она мне дороже серебра и злата, потому как на ней он! Есенин.
   Прокашлявшись и громоподобно высморкавшись в шёлковый платок небывалых размеров, мэр продолжил.
   - Вот вы тут, я знаю, серчаете на меня, шепчитесь меж собой, что я деньгу зажимаю. Мол, дескать, жадён... День города плохо отпраздновал, дороги не чиню и прочая.
   Признаюсь... Ситуация с финансированием у нас и правда обстоит не наилучшим образом. Однако я принял к сведению вашу критику и вот, панимаешь, в этот день мы, вернее я, решили устроить для вас настоящий праздник, а вернее шоу.
   Мэр махнул рукой, отошёл от микрофона и присел на табурет под болтающейся петлёй.
   На эшафот взошла группа балалаечников и человек с бубном. Замерли в повисшей над площадью тишине.
   Сквозь толпу с трудом пробился гармонист, взобрался на эшафот, скинул кепку и с залихватским посвистом растянул меха гармошки.
   Балалаечники дружно подхватили, а человек с бубном пустился в пляс, выделывая ногами замысловатые кренделя.
   Ноги его, обутые в сияющие сапоги гармошкой, мелькали в опасной близости от лица Евлампия Армагеддоновича. Тот морщился, отстранялся, но табурет не покинул до самого конца пляски.
   С последним аккордом и перестуком бубна мэр встал. Чинно подошёл к освободившемуся микрофону. Лицо его приобрело скорбное выражение.
   - Однако не стоит забывать по какому поводу мы тут собрались.
А повод не весёлый. Я бы даже сказал - печальный. Ушёл поэт. Невольник чести.
   Мы, вернее я, решили не обходить эту скорбную дату стороной. Наша земля богата на поэтов. Я имею в виду не себя, а моего юного друга, тоже поэта, хоть и без медали, участника поэтических слэмов Фому Андрощука. Поприветствуем, товарищи, нашего земляка!
   Толпа вяло зааплодировала. Где-то на самом краю площади в воздух взлетело несколько шапок и раздались крики:
   - Давай, Фома! Жги!
   - Покажи нам Есенина!
   Мэр улыбнулся.
   - Товарищи в толпе очень верно заметили. Поэт Фома сейчас покажет нам Есенина!
   На эшафот взошёл скорбный, нескладный, субтильного вида юноша, тоже одетый не по сезону.
    Мэр вдохновенно продолжил:
   - Посмотрите как славно потрудились гримёры нашего театра! Вылитый Сергей Александрович!
   Эх, Фома, я бы тебя, ей богу, расцеловал, да в гриме измазаться боюсь!
   Тем временем юноша подошёл к виселице, взобрался на табурет, надел на тонкую, посиневшую от мороза шею, крепкую петлю и заговорил.
   Никто ничего не услышал. Мэр догадался поднести микрофон, но запутался в рычажках и хитрых креплениях стойки.
   На эшафот вновь забрались рабочие, забухали кирзой сапог, настроили стойку как надо. Всё это время юноша отчаянно мёрз и притоптывал ногами. Евлампий Армагеддонович ласково улыбался и заботливо придерживал пошатывающийся табурет, успокаивая Фому:
   - Ничего, сынок, ничего... Потерпи, немного осталось!
   С посиневших от холода губ сорвалось:

   - До свиданья, друг мой, до свиданья.
Милый мой, ты у меня в груди...

    - До свиданья, Фома!
   Молвил мэр и отошёл в сторону.
   Юноша слегка заикался. Тонкая шея чтеца, не покрытая гримом, посинела ещё сильнее.  Эта смертная синева контрастировала с белизной рубашки и белым, загримированным лицом, на котором как два болотных ириса синели губы.

   - Предназначенное расставанье
Обещает встречу впереди...

   Парнишка прервался. Поворотился всем телом к мэру. Табурет снова опасно зашатался и юноша ухватился за верёвку, чтоб не упасть.
   - Евлампий Армагеддонович! А можно я не буду вешаться? Чёт я очкую...
   - Не дури Фома!
   Голос мэра, зычный как у хорошего оперного баса, разнёсся над площадью без всяких микрофонов, усилителей и колонок.
   - Но...
   - А я сказал - не дури! Не порть людям праздник!
  - Но...
   Мэр, досадливо крякнув, пнул табурет. Несчастный висельник захрипел, задёргался, из под штанины потекла тонкая струйка мочи.
   Евлампий Армагеддонович взял микрофон. Откашлялся.
   - Приношу свои извинения за небольшую техническую накладку. Сами понимаете - актёр волнуется.
   К предстоящей годовщине смерти другого замечательного поэта, Александра Сергеевича Пушкина, обещаю вам шоу не хуже этого!
   Мэр обратился к группе сопровождающих лиц:
   - Тело не убирайте, пусть повисит.

                Конец.

   Автор выражает признательность за идею написания этого рассказа поэтессе Ангелине Новочеркасской.

   Все события и герои вымышлены. Любые совпадения с реальными личностями случайны.