Поминальная свеча

(Памяти бабушки)
Затопили нас волны времён,
И была наша участь мгновенна...
А. Блок

1.
Я найти могла б — чего уж проще —
Переулок тот московский и теперь,
Старый особняк в Марьиной Роще,
Не в квартиру ту, а в моё детство дверь.

Вешалка рогатая в прихожей,
Шубка ношеная с муфточкой из котика,
С красною подкладкою галошки,
Бабушкины фетровые ботики.

Шляпные картонки и корзины,
Дядин зонтик, саквояж и краги,
Душный запах то ли нафталина,
То ли залежавшейся бумаги.

Справа кухня. Бабушкино царство.
Ступки звон и примуса гуденье,
Шкаф резной — там травы и лекарства,
Медный тазик с ручкой — для варенья.

В спальне — изразцовая лежанка,
Медные начищены отдушины,
Низенький диванчик-оттоманка
С вышитыми крестиком подушками.

И кровать с никелированными дужками
Под пикейным белым покрывалом,
Коврик, кружевные накидушки,
Аромат лаванды и сандала.

На стене географическая карта,
Мраморного столика овал,
Бюст Наполеона Бонапарта —
Удивительно, как он сюда попал.
;
Томик Надсона — печального поэта,
Лупа с перламутровою ручкой —
Бабушка читала с ней газету
Или книжки мне, любимой внучке.

В зальце маленьком — обои полосатые
И украшенный резьбой большой буфет,
Дедушки, вальяжного, усатого,
Но, увы, покойного, портрет.

Если трону дедушкин стаканчик
Или выцветших бессмертников букетик,
Укоризненно фарфоровый болванчик
Покачает головою на буфете.

Посреди под скатертию плюшевой
Стол обеденный на дюжину персон.
На стене часы. Любила слушать я
Их торжественный, густой, глубокий звон.

А в простенке меж окон машинка швейная
Под расшитой гарусом дорожкой,
Возлежит на ней альбом семейный
С медною затейливой застёжкой.

Звон подвесок на стеклянном абажуре,
В изразцовой печке стынет жар,
На столе от лампы круг ажурный,
Пирожки с капустой, самовар.

К бабушке приехали подруги.
Идиш, русский. Чай с вареньем пьют.
Как учтиво слушают друг друга...
Безмятежность, тишина, уют.

А в минуты грустные особенно
Открывали чемоданчик-патефон,
“Что день грядущий... “— заливался Собинов...
Неповторимый, незабвенный сон.

2.

И теперь я иногда листаю
Чудом сохранившийся альбом,
Он — как странно — мне напоминает
Старый густонаселённый дом.

Стены — глянцевые плотные страницы,
Рамки, как окошечки в стене,
А в окошках — лица, лица, лица
Оживают, будто в чудном сне.

Близкие и дальние родные,
Бородатые мужчины в сюртуках,
Дамы в бархате, накидки кружевные,
И глазастые младенцы на руках.

Барышня, мечтательная, кроткая,
Оперлась на стол с фигурной ножкой,
Шейка тонкая, жемчужинка в бархотке,
Пуговки на кожаных сапожках.

Девочка в крахмальных панталончиках
С круглым гребнем в длинных волосах
И старушка с крохотной болоночкой.
А на заднике сияют небеса.

Ну а это что за прелесть, что за лапушка?
Жизнь счастливая, наверно, впереди...
То моя молоденькая бабушка
В модной шляпе с медальоном на груди.

А вот здесь она замужней дамой,
Как корона, пышная причёска,
Рядом моя маленькая мама
С бантом на отглаженной матроске.

Бабушкин племянник — вот он справа
Музыкант, студент консерватории.
На гастроли улетел в Варшаву,
Из Варшавы — дымом крематория.

Новобрачная. Восторженное личико.
Рядом муж, влюблённый, молодой,
Новенькие кубики в петличках...
Время смерти — год 37-й.

Две сестрёнки в кофточках нарядных,
Так милы, так веселы и молоды!
В Ленинграде друг за другом в год блокадный
Умерли от голода и холода.

Вот троюродный брат, он был поэтом.
А как пел — ну просто божий дар!
Только помнит кто теперь об этом?
Место смерти — Киев, Бабий Яр.

Что с другими — я не знаю толком,
Если всё узнать — сойдёшь с ума...
А по ком звонит далёкий колокол,
Я не спрашиваю — знаю и сама.

Жизнь земная — краткое мгновение,
И покорно, полоса за полосой,
В свой черёд ложатся поколения,
Словно травы под безжалостной косой.

Знаю: это неизбежно, непреложно,
Всё равно скорбит и плачет сердце...
И альбом я закрываю осторожно,
Ведь обложка — в царство теней дверца.

3.

На носу пенсне на шёлковом шнурочке,
Стёклышки и дужка золотая...
Бабушка, мой преданный дружочек,
Мудрая, несчастная, святая.

Блузка сколота коралловою брошкой,
А поверх — в цветочках фартук синий,
Гоголь-моголь трёт серебряною ложкой,
Чудом избежавшею торгсина.

Помню этот фартучек в цветочек,
К празднику в нём щук фаршировала —
Мне особый предназначен был кусочек —
И над примусом, колдуя, напевала:

“Рыбку варила, тайно доливала.
Милого любила, тайно целовала.
Нет, нет, пет — он меня не любит.
Нет. нет. нет — он жизнь мою погубит.
Да, да, да “.

На щеках её морщинки-паутинки,
Надо лбом волос пушистых венчик,
Слышу до сих пор: моя кровинка,
Моя ласточка, мой заинька, мой птенчик.

Дух прощенья, дух любви целебной
Там, где бабушка была, всегда царил,
Слов таких мне с той поры волшебной
Никогда никто не говорил.

“Ну не плачь, а то промокнут глазки,
Дай положим грелку на животик.
Слушай, детка, расскажу тебе я сказку,
Как луну искал мышонок Тотик“.

Вытащит занозу из ладошки
И меня к груди своей прижмёт:
“Ну не надо, успокойся, моя крошка,
Вот увидишь — всё до свадьбы заживёт“.

Знала бабушка, да только не сказала,
Напускала на себя беспечный вид:
В жизни горя — много, счастья — мало.
После свадьбы снова заболит.

В детском горе меня нежно утешала,
Покупала мне ореховые вафли,
А сама так тяжело вздыхала
И пила успокоительные капли.

На обоях колыханье смутных теней,
Бусин абажурных звон капельный,
Засыпала я под бабушкино пенье,
Под мелодию старинной колыбельной:

“Ходит Бай по стене.
 Носит сумку па ремне.
В этой сумке сладки и сои.
Пусть тебе приснится он“.

4.

Рядом с печкой, вытопленной жарко,
На паркете, пахнущем мастикой,
Лапы вытянув, грустит овчарка,
Дядина собака, кличка — Дика.

“Ну зачем, скажите, вам собака,
Разве нет у вас других забот?"
Бабушка в ответ тихонько плакала:
“Сын оставил, он и заберёт".

Дикины глаза полны печали,
Видно, сердцем чуяла: беда.
Обе ждали. Обе тосковали.
Обе не дождались. Никогда.

Раз я слышала — подруге самой близкой
Бабушка чуть слышно прошептала:
“Десять лет без права переписки"—
И, лицо закрыв, так страшно зарыдала.

Говорили, что “без права переписки" —
Это... Верить не хотела, не могла,
Знака тайного, привета иль записки
Так наивно, так мучительно ждала.

Сникла, сгорбилась и быстро поседела,
Навсегда с лица сошла улыбка,
Бабушка с тех пор уже не пела,
Как она фаршировала рыбку.

И не чистила уже отдушин медных.
Знаменитые тогда на всю Москву
Всё лечили опытные медики,
Только не сердечную тоску.

А потом воздушные тревоги
И на окнах из газетных лент кресты.
Паника. Забитые дороги.
В прошлое сожжённые мосты.

“Ах, устало сердце, нету силы.
Не поеду. Мне ведь сына надо ждать!"
— “Немцы под Москвою!" — На носилки
И в Казань, в больницу, умирать.

На земле её давно уж нет — полвека,
Только снимки старые остались...
Где теперь ты, бабушка Ревекка?
Где тот милый, с кем вы тайно целовались?

На моей руке её колечко —
Будет кто потом его носить?
Помню бабушка певала: “На припечке… “
Что там дальше — некого спросить.

Её образ тихий и печальный
Сердце с благодарностью хранит,
В годовщины свечка поминальная
Всё горит. Пока ещё горит...

А когда уйду, никто не вспомнит
Её песенки и меткое словцо,
Тёплый мир её уютных комнат,
Умное, усталое лицо.

Ни могилы, ни плиты, ни эпитафии...
Годы в вечность утекают, как вода.
Всё тускнеют и ветшают фотографии,
Срок придёт и не останется следа.


1992