Амедео

               
Медово имя твое, а время – табачно-пряно,
живешь – как пишешь ты, избегая теней глубоких.
Вчерашней прыти седеет темя, морщинам – рано!
Ты много можешь, ты часто дышишь, течешь сквозь стольких…
Но вот однажды в чаду гашишном ты фею встретил,
случайным всполохом сизых крыльев измял ей платье,
и каждый третий остался лишним в грядущем свете,
и ты позволил себе растаять в ее объятиях.

Она осталась в твоей каморке сырой и тесной,
она любила твое вино пополам с цикутой,
она делила с тобой постель и делилась песней,
и, словно Ева в Саду, любила ходить разутой.
Она смеялась над всей твоей несусветной чушью,
и сокрушалась с тобой над самой ничтожной раной,
а ты писал ее: маслом, гуашью, пастелью, тушью…
И акварелью, случалось даже, когда был пьяный.

Она была до конца верна, хоть болтали много!
она такой же, как ты, была – из породы странной.
Она оставила и отца, и отцова бога
с его, до скрежета на зубах надоевшей, манной.
Сменяв ее на ломоть засохший ржаного хлеба,
она осталась Мадонной Мастера для столетий...
О, Амедео, ее глаза – два бездонных неба –
не уместились на самом лучшем твоем портрете!

В каморке вашей сегодня пахнет вчерашним снегом…
Пускай отпустит ее грехи милосердный Боже!
Она покончила с этим миром одним разбегом,
поверив в то, что на небе ты без нее не сможешь.
Она хотела взлететь, поскольку была крылата,
она хотела тебе вернуть поцелуй последний,
но вот, гляди-ка, твоя жена на снегу распята,
и только синий застывший взгляд – совершенно летний…

Два вечных неба глядят печально, светло и кротко
с холста, которому нет цены между равных прочих –
в дрянной каморке осколком звездного самородка,
сияет сказка среди кромешной парижской ночи.
Монмартр будет о странной паре судачить всуе,
подогревая восторг ценителей и профанов,
но кто еще так полюбит небо, что нарисует
его в глазах, что бездонней самых пустых карманов?