Егерь

               

   Я должен был снять его пулей где-нибудь в лесу во время обхода территории и, выполнив таким образом свою работу, собрать рыболовные снасти, служившие мне прикрытием, сложить палатку, распятую у реки с пологим песчаным берегом, прыгнуть в громыхающую электричку и уехать прочь. Но, внезапно возникающие обстоятельства, продлевали его жизнь, отодвигали исполнение приговора на следующий день вот уже три дня к ряду, замораживая мой палец на курке винтовки и повергая конечности в оцепенение.
   В очередной  раз, взяв его на прицел в зарослях густого леса, окаймившего рваными пиками деревьев широкую гладь реки я, вновь поддавшись любопытству, повел его, глядя через линзу прицела,  сквозь густые заросли туда, куда отчаянно стремился, рассекая ветки, его быстрый, зоркий, пронзительный взгляд. Он крался. Аккуратно, бесшумно просачивался сквозь заросли, как бесплотный дух. Он вел на кого-то охоту и мне – охотнику, взявшему на прицел его самого, вдруг захотелось дать своей жертве совершить последний хищный прыжок перед гибелью.
   И он прыгнул. Кубарем по земле покатились два человеческих тела. Завязались узлом. И лишь его локти резко отрывались от человеческой массы, взмывали в воздух и снова тонули в
клубке из тел.
Когда клубок распутался, его противник остался лежать на примятой борьбой, пожухлой, не истлевшей полностью прошлогодней листве.  Он поднялся – растерзанный и запыхавшийся, небрежно пнул ногой своего поверженного противника. Сгреб его в охапку – невысокий и достаточно хрупкий на вид, прислонил спиной к стволу старого дуба, быстрым движением достал из кармана брюк толстую витую веревку, связал побеждённому руки за спиной, снова пнул его ногой и на мгновенье исчез в зарослях. А когда снова появился , через плечо его была переброшена изъеденная ржавчиной толстая цепь капкана, а в руках его извивалось рыжее, окровавленное тело худой, облинявшей лисы с перевязанной такой же веревкой пастью. Любопытство моё, совсем выбившись из-под  контроля, повело меня за ним. Я спрятал винтовку в приготовленный заранее  тайник и,   невидимый и хищный, пошел по его следу до самой его усадьбы, примостившейся отдельно от других, почти еще в лесу – только уже редеющем, с большими проплешинами полян.
   Он торопил своего пленника гневными пинками под зад. Изувеченное животное издавало унылые звуки, расслабившись в его руках, лишь изредка ранено поднимая голову, смотрело на него несколько мгновений и снова  безжизненно роняло голову к земле. Он яростно толкнул браконьера в накрененный сарай, аккуратно переложив лису на одну руку, навесил на дверь сарая замок  и,  внеся зверя в дом,  громко захлопнул за собой дверь.
     И что-то в этом происшествии поразило меня до глубины души. Потерянный, я стоял, прислонившись плечом к  тонкому, серому стволу  молодой осины, не смея сойти с места, не желая уходить, не имея мыслей – лишь безотчетное чувство безудержного восторга переполняло меня, лишая способности двигаться. Впрочем, способность эта вернулась, едва я заметил злодейское движение шиферных блоков, служивших крышей сарая, в котором егерь закрыл своего пленника. Из-под крыши этой показалась голова браконьера. Воровито он обвел взглядом двор и, отодвинув шиферный блок в сторону, спрыгнул на землю.
   Не отдавая себе отчета, обуреваемый внезапным острым чувством справедливости, о которой я никогда не задумывался раньше,  я ринулся за ним. Несколько мгновений, и беглец был повержен ниц. Я втолкнул его в чужой дом, войдя в него без приглашения, проволок через сени за шиворот и явил хозяину усадьбы.
– Сбежать хотел, – выдохнул я.
   На мне остановился пристальный взгляд. Взгляд недоверчивый и настороженный, но светлый  – небесного цвета взгляд.
– Теперь это клиент участкового, – в голосе его не было особой ревностности.
Он повернулся ко мне спиной.  На застланном клеенкой столе, расположенном у самого окна,  замерло израненное рыжее тело. Я шагнул в комнату. Снова без приглашения. Он штопал искалеченное тело животного, как опытный портной штопает рваную ткань. Пальцы его – тонкие, трепетные, как у музыканта,   ловко орудовали хромированным инструментом,  похожим на ножницы, зажавшим между лопастей  странно  изогнутую иглу. Игла пронизывала  развороченную капканом плоть, стягивала воедино её разошедшиеся края и, остановившийся взгляд зверя свидетельствовал о том, что ему нисколько не больно.
   Я осмотрелся. Это не было жилище аскета, но никаких благ цивилизации оно не предусматривало. Мужской, скупой, без излишней загроможденности, уют. И только, загнанный в угол, массивный дубовый сервант, наполненный склянками, тюбиками, упаковками ваты и бинтов, шприцами и прочей медицинской утварью , нарушал царящий здесь умиротворённый минимализм.
   Я все ещё не уходил. Он поднял на меня вопросительный взгляд.
–  Из города я...Порыбачить приехал, –  нелепо брякнул я.
   Он странно хмыкнул. От хрупкого на вид человека исходила   мощь, требующая считаться с собой. Моя деятельность предусматривала заочное общение с сильными и опасными людьми, но люди эти были для меня  лишь целями – безличностными объектами  моей работы. Сейчас же передо мной стояла глыба,  упирающаяся в небо острой каменной пикой вершины, скала. Впервые я видел перед собой не цель, а личность, к которой хотелось подойти вплотную, которую хотелось лицезреть не через прицел винтовки, которой хотелось дать отсрочку...
  Я вызвался отвести злодея в участок. А на обратном пути зашел в  свежевыбеленный деревенский магазинчик  за сигаретами.
– А что, ветеринар то  есть у вас в деревне? , – обратился я к продавщице, которая охотно поведала мне, что ветеринар у них первоклассный, излечивающий все болезни, что живность в их селе умирает только от старости.
– Коренной? –  не унимался я.
– Приезжий. Из столицы.
– Что ж заставило его из столицы уехать в глушь такую?
– А бог его знает... Не срослось что-то...
   Не срослось.... Что-то...
   Я вернулся к палатке. Удостоверился, что засыпанная листьями винтовка в пятнистом чехле на месте.  Насадил на крючок жирного червя. Закинул его далеко в зеленоватую воду и замер в ожидании. Леску слегка шевельнул небольшой карасик, я рванул уду и достал его из воды, а после ужинал сладким, пахнущим дымом рыбьим мясом.


   
   А утром меня разбудил громкий собачий визг. Визг  то затихал, то усиливался, то сменялся рычанием. Иногда же серую прохладу утра разрезал пронзительный отчаянный вой. Я покинул палатку и, раздвигая руками густые заросли кустов, пошел на звук. Это была очень крупная похожая на кавказца собака, угодившая передними лапами в капкан. Выбившись из сил в попытках освободиться, пес плакал почти, как человек, иногда, по-волчьи поднимая морду к небу, выл. Добить! Единственное, что пришло мне на ум. Я вернулся с винтовкой и готов был спустить курок, когда за спиной моей раздался голос, остановивший меня.
– Зачем животное губишь?
  Передо мной стоял он. Хрупкий и могучий одновременно.
  Вместо ответа я опустил оружие.
– С винтовкой рыбачить приехал? – хищно сверкнули его глаза.
– С удочками, – сухо ответил я.
   Мы смотрели глаза в глаза, и мне было совершенно ясно , что человек этот понимает кто я и какую цель преследую,  прибыв в эту местность. Он грустно усмехнулся и направился к страдающему от боли животному.
–  Мухтар, – сказал он то ли мне, то ли самому себе. – Большой. Донести поможешь?
   Я молча вынес из палатки теплый плед, которым укрывался ночью и протянул ему. Егерь распечатал шприц и поставил псу укол,  минут через пятнадцать погрузивший животное в сон, затем разжал лопасти капкана и вместе мы уложили собаку на широкий плед.
   Ноша наша была тяжелой, но, не делая передышек, мы быстро доставили Мухтара в егерьский дом. Я помог ему уложить пса на стол перед окном, где накануне он штопал лису, и вышел во двор. Из будки, огороженной вольером, выглядывала рыжая морда той самой лисы. Теперь, осмотревшись, я увидел, что на территории усадьбы построено множество вольеров и почти в каждом находились животные.
– Что будет с ними? – мелькнула мысль в моей голове. Странная мысль. Какая разница что будет с ними? В конце-концов, я могу перестрелять и их.
   Так, размышляя, я вернулся к палатке и проверил тайник с винтовкой, который уже перестал быть тайником, поскольку прятал в него оружие я при егере.
   Егерь! Кто таков? За что приговорен? Любопытство раздирало меня на части. Я должен был узнать о нем что-нибудь ужасное, чтобы моё восхищение этим человеком сошло к нулю потому, что убивать его, я уже знал наверняка, я не хотел.
     Я пошел в деревню с расспросами о нем, но ничего о его прошлой жизни так и не выведал.  И только всеобщее благоговение перед ним мучительно проникало в меня через ушные раковины и терзало неким подобием угрызений совести. Проклятье! Я давно уже не слышал в себе присутствия совести.
    На душе было паршиво. С бутылкой водки и снова без приглашения я вошел в его дом, прошел сени и шагнул в гостиную,  где  на разостланной на полу меховой куртке лежал спасенный из капкана пес. На одну из передних лап был наложен гипс.
– Перелом? – мой вопрос мне самому показался глупым.
– Не оскольчатый, слава богу, – охотно ответил егерь. – Повезло парню.
    Он смотрел на незваного гостя без замешательства и удивления. Медленно перевёл взгляд на бутылку в моих руках, шагнул через высокий порог в кухню, молча распахнул холодильник, нарезал сала, колбасы и огурцов, уселся за круглый ничем не покрытый деревянный стол, сочно стукнув о столешницу стеклом рюмок,  и жестом пригласил меня присоединиться. Мы выпили молча одну и вторую. Наконец, я спросил его о том, что он забыл в этой глуши и зачем он здесь?
    Он хмыкнул:
–  А ты не знаешь?
–  Я и не должен знать. У меня другие функции, – еще в лесу поняв что я рассекречен, я решил не продолжать маскировку.
   Он смотрел на меня светлым небесным взглядом, лишенным страха, но наполненным тоской по чему-то, чего я постичь не мог.
– Я знал, что однажды ты придешь.
  Разлив  еще по одной и залпом опустошив рюмку, я нервно сжал её в ладони. Стекло треснуло. Капли  крови упали на деревянный пол.
– Я хочу знать почему я пришел.
   Он принес мне бутылочку йода и кусок бинта.
– Они привозили ко мне собак после боёв, – тихо заговорил егерь. – Я приводил их в чувство, штопал, лечил. Все это мне было не по душе, но отказать в помощи истекающим кровью животным я не мог, – его глаза  горели жгучей, болезненной  мыслью. – А однажды ко мне привезли человека. Он был искусан до полусмерти.  На нем не было живого места.  А потом снова и снова. И, чем дальше, тем травмы их становились серьёзнее, пока не наступил момент, когда на руках у меня умер один из этих людей. Они закопали его в лесополосе за городом, и из новостей я узнал что тело нашли грибники, – он запнулся, плечи его ссутулились . – Тогда я отказался принимать в этом участие. Мне стали угрожать расправой. Пришлось спрятаться здесь. Но не лечить я не мог, поэтому слава обо мне быстро расползлась по округе и слух обо мне  в конце-концов дошел до них. Это и   привело тебя сюда.
     Его взгляд излучал вселенскую грусть. Моя воскреснувшая совесть   больно кольнула под сердцем.
– Я уйду, – мы смотрели друг-другу в глаза. – Но придет другой. Ты должен уехать отсюда.
– Всю  жизнь бежать? – само отчаянье вырвалось из его уст, и я понял, что он останется.

   Громыхающая электричка, уносила меня в сумрак большого города, во тьму его непроходимой лжи, в ночной кошмар его пороков, страстей и интриг, но мысли мои остались там, за чертой полустанка, в чащах  непроходимого леса, в синеве  лучистых глаз этого светлого человека.
   Мысли путались средь молодых осин. Иудины деревья!  Иудина жизнь! Я чувствовал себя предателем, оставив его там, зная наверняка, что приговор, который вынесен, не подлежит отмене.
   Мучительно хотелось, чтобы он жил. Добро нельзя истреблять.

   Мне не оставалось ничего, кроме того, чтобы найти этот клуб любителей крови, выявить его владельцев и остановить для них земной шар. Я стирал их с лица земли методично и без суеты. Одного за другим выводил из игры по имени жизнь и совесть моя молчала, как немая, как будто она  и не просыпалась никогда. Моя странная, извращенная совесть. Совесть, знающая наверняка кого  нужно казнить, кого миловать.