Всё, что не так склалось...

ВСЁ, ЧТО НЕ ТАК СКЛАЛОСЬ…

2016 — 2019 г.

Наталье Сивохиной посвящается

1.
А мне занесённая снегом страна
не мать, а какая-то… пошлая тётка.
На тракторе катит куда-то зима,
и бешено крутится жёсткая щётка.

Ну что же, надену жилет меховой,
и сяду писать про вино и Ливорно.
И то хорошо, что покуда живой
и сердце открыто. И значит, просторно
синице любой и любому стишку.
И ты, рукавички надев шерстяные,
спешишь неизменно ко мне по снежку,
для счастья рождённая где-то в России.

2.
Наш горестный мир принимая,
о, как весела и бесстрашна!
Ты — ангел промзоны, Наташа,
бунтарка, эльфийка шальная.

Недаром угрюмой, свинцовой
волне, налетавшей упруго,
монетки бросали, подруга,
тогда, на барочной Дворцовой.

О чём говорили? О звёздах!
От ветра приподнятый ворот,
и всхлипами чаек распорот
холодный, арктический воздух.

Как зябко на свете, как славно!
И солнце играет на шпиле!
Надеялись, помнишь? Любили!
О чём говорили? О главном:

о жизни, о смерти. Любою
друг друга запутать шарадой!
И смех серебристый — наградой,
и шрамик над верхней губою.

3.
               — Я не к себе просил у вас уважения…
                Достоевский «Бесы» Ч. 2. Гл. 1.

По той, опалённой, по Малой Морской,
преступной, роскошной, по той, воровской,
шагали с Наташкой. «А странно,
похоже, не любит», — я думал с тоской
и всё говорил про Ивана:
— Убили за то, что нелепый чудак…
Наташка смеялась: — Не стоит
великий роман передёргивать… Мрак,
осеннее небо сырое.
Металась моя, замерзая, душа
меж тьмою и светом фонарным.
— Ну знаешь, товарищ, когда барыша
отведал народ… — А послушай-ка, ша,
безжалостной жутью, пожаром
кончается всякая смута! Увы,
       в стране дураков безголовой
            и мне, и тебе не сносить головы…

А там, на барочной Дворцовой,
горелым несло с неспокойной Невы,
гугнивой, унылой, свинцовой.
Кричала толпа, и бабахал салют —
знобило от царской причуды.
Ещё мы не знали, куда нас пошлют,
в какие сибирские руды.
«А дружба нужнее, особенно там, —
я думал, — для зон и побегов»,
         когда останавливал нас капитан,
                дежурный ловец человеков.

4.
Аравийской жары наглотался июль.
Задремала сосна у стигийских болот.
— Человек — это птица! Ну правда, Натуль?
— Да, Серёжа. Скорей скорлупу расколоть
и в огромное небо умчаться… О том
говорили, шагая по просеке. Гул
электрички вдали, бурелом на шестом
километре. Смекнули, пошли на восток,
раскрывалась вокруг тишина, как цветок,
и звенело над лесом:
— Ты рядом? Ау!..
— Я люблю!

5.
Танцующих берёз корпоратив
за просекой разбрасывает листья.
Лазурь небес просвечивает мглисто,
сентябрьскую печаль позолотив.

А мы шагаем — я и Натали —
с корзинами опят круглоголовых,
«любовь» — не произносим это слово
и грешной не касаемся земли.

Меж нами дружба, кажется, крепка,
почти инопланетная, как небо
в Испании, в каком-нибудь Толедо.
А в голове, ну что ж,
                всегда немного бреда —
зато над нами Бог и облака!
Идём на станцию —
руки
касается
рука…

6.
Новый год отпраздновать у Наташки
собрались. Она веселее пташки.
А глаза грустят. Как же так? Сидим:
оливье, шампанское — красотища!
В голове одних поздравлений тыща,
ёлка-ёлочка светится голубым.

Говорит Наташка, что счастья нету,
что пора бы нашу спасать планету,
что опять чиновники… и т. д.
Я сижу, вино наливаю в чашку —
что-то жалко суперборца Наташку,
и Россию жалко. Мы все в беде.

А чего нам делать? Не знаю даже.
Может, сесть нам около Эрмитажа
на два года… на три… хотя, не суть.
Мне бы эту Наташку обнять и плакать,
до утра с ней о жизни такой балакать,
и забыться, и на плече уснуть.

Пусть приснится Франция и красивый
домик, сад — сирень, алыча и сливы —
устриц блюдо, финики, Дюбонне.
Дочь пришла — на ней ничего под блузкой.
Говорит: — Могла бы родиться русской…
— Бог с тобой, не в этой стране, не-не!..

7.
— Тебя бы в президенты, а Наташка? —
шутили мы, измученные той
бессмысленной, жестокой суетой,
которая и есть Россия, Рашка,
есть Родина, которая любовь.
И Лена, приподняв немного бровь,
сказала: — Ё-моё, какая осень!
Наташка отвечала: — У, страну
разворовали, ****и!.. И — Ну-ну, —
жена бурчала, — живы, но не очень…
А я смотрел на дуб и примечал
подруг моих морщинки и печаль,
и горе на лице у бедной Лены.
А у жены и вовсе колесом
спина согнулась — тела невесом
остаток на коляске. И мгновенно
меня вдруг осенило: «Это мы
в дурные Девяностые лихие
расколотые бурями, в глухие
Двухтысячные». Дуб живой из тьмы
тянулся и шумел. И чёрный ствол,
обугленный, раздвоенный на пол-
окрепшего с умершим братом рядом,
стоял, ещё не тронут листопадом.

8.
Точат сырые слизни
          шляпки боровиков.
   Бедные наши жизни,
         психов и грибников!

То мы лежим в больничке,
то сторожим склады.
     Едем на электричке:
              пиво, туды-сюды…

Жёны сидят на кухне —
каждая, как сундук.
Вот принесёшь и бухнет
на сковородку лук.

Сверху грибы, картошка —
будет нам, что поесть!
    Знает мурлыка-кошка,
           как закалялась жесть.

В смысле, вся правда жизни,
всё, что не так склалось.
Точат грибные слизни
шляпки почти насквозь.

       Дождик осенний каплет,
   полы плаща в грязи.
Бродит безумный Гамлет
с ножиком по Руси.