Пришелец

I

России странствуя вселенной,
То меж холмов, то вдоль реки,
То по долине отдаленной,
Счастлив возница утомленной
Встречать стезею искривленной
Почтовых станций огоньки.
В стенах дорожного трактира
Ему харчевня и квартира,
Да кружка пуншу, если хвор,
С купцом проезжим разговор,
То сериозной, то шутейной,
Над жаркой чашею питейной,
Что обещают небеса
До утра сыпать белым пухом,
Что веси наши полны слухом,
Что прирастет цена овса,
Что дурно чинят мостовые,
Что помельчали чаевые,
Что турка вновь грозит войной,
И чает выступить весной,
Что врут царю его бояре,
И тот в гремливом циркуляре
Засим велит ломать и сечь
Что должно б холить и беречь,
Что завелось средь иудеев
В шинках своих ховать злодеев,
Держа раскольников-витий
На барыши с продаж питий.
Не раз, гоним буранным хладом,
Ни зги не зря над конским задом,
И я понуку слал одрам
Поворотить в разливах снега,
Взыскуя крова и ночлега
По постоялым по дворам.
И там, за стенами подворий,
Где пламень кухни полыхал,
Тьмы презабавных я историй
У очага переслыхал.
Перескажу одну; без гнева
Внемли гармониям напева
Провинциальных этих саг:
Из них звучит былое живо,
Бежав забвения счастливо
Средь ворохов моих бумаг.

II

Евреев мирных вечный род
Живет по заводям местечек,
Судьбы спасаясь от невзгод,
Приемлет вечный свой исход,
Хранит уклад и обиход;
По вечерам при свете свечек
Твердит Талмуд, блюдя мицвот.
Лишь землю озарит восход,
Уже курится дымоход,
Очнувшись от ночных дремот,
Хозяйки вертятся у печек,
Шумят детишки у крылечек,
А старики, устроив сход,
Длиной тщеславятся бород,
И пейсов плавностью колечек,
И знаньем дебрей мишнайот.
С утра в шабат у синагоги
Сынов Израиля парад:
Всяк иудей субботе рад;
Люд полнит вымостки, дороги,
Благочестив, во храм спешит;
Чредой плетутся, паки, паки,
Менялы, шойхеты, маклаки,
Седые старцы и юнаки;
Бекеши, фраки, лапсердаки,
Платки, меховые колпаки —
Народ на площади кишит,
Взыскуя чтения Брейшит,
И на ворота пялит зраки.
Часы пробили. Наконец
Раввин, духовный их отец,
Отверз священные чертоги,
И вот под своды синагоги
Склонить пред Господом главу
Идут гуськом, по старшинству,
Меламед Кац и могель Коган,
Такою честию растроган,
За ними шествуют вослед
Седой Гольдштейн, сутулый дед,
С своей уродливою дщерью,
И, задержавшись перед дверью,
Клоня в раздумье темный лик,
Вздыхает мешкотный старик,
Согбен годами как виною.
«Богатый, — шепчут за спиною, —
Заезжий дом дает ему
До тыщи в месяц одному,
Да и корчма, он в доле с братом.
Сочти!» — «Ах, сладко быть богатым!» —
«А мне б его достаток, я б...» —
Идут, идут — брадат и ряб,
Скорняк Шмульзон и Дрейфус пекарь,
Сметливый Розенфельд аптекарь,
И сойфер ревностный Бухштаб.
И, отделившись вереницей
Перед молельною светлицей
Шумливых от своих супруг,
Они, сокрывшись за мехицей,
В раздумьях замолкают вдруг,
Садятся отрешенны, строги,
В высоких помыслах о Боге,
Царя небесного щедрот
Прося молитвой в день шабата,
Цицит плетут замысловато
И оправляют атарот.
Но вот ликующего гула
Благочестивых горожан
Волна катит: проходом шула
К ковчегу близится хазан;
Как дорогого злата слиток,
Подъемлет шуйцей тяжкий свиток,
Десницей отворяет край,
И над склоненными мужами,
Под своды, выспрь, меж витражами
Несется «Адонай сфатай...»
Оборотясь к руинам Храма,
Стоят потомки Авраама,
Молитвы жаркие творя,
Псалма твердя распевы длинны,
Чела склоняя и тфилины
Во славу Вышнего Царя.
Когда ж смиренны смолкнут хоры,
Сердца молитвой отогрев,
Евреи внемлют слову Торы,
То повторяя нараспев
Ее святые постулаты,
То стихнут, мыслию крылаты,
Господню истину прозрев,
Ее надмирное свеченье,
И, испытавши облегченье,
Молельный завершая труд,
Вослед за Торою идут,
В ковчег священный водружают,
Его толпою окружают,
И на него замок кладут.
Внезапно враз домина храма
Взялась волной живого гама:
Звучит и смех, и болтовня,
И прихожане, гомоня,
Толкуют о делах семейных,
Погодье, ценах бакалейных,
Об урожаях ячменя,
О лени отроков беспутных,
О заграничных слухах смутных,
Что будет в Персии резня,
Что чернь волнуется Варшавы,
Что пали до беспутства нравы,
И где бы подковать коня,
И ладно и ценой доступно,
И не сойдясь в последнем купно,
И веру не прияв ничью,
Глаголет всяк свою рацею,
И покидая ассамблею,
Ко своему спешит жилью.

III

Субботний полдень светом блещет.
По мостовым лиясь кривым,
Отлив людской в проулки плещет,
Течет к воротам домовым.
Алкая сыти и покою,
Старик Гольдштейн, стуча клюкою,
Торопит спутницу свою,
Но та капризится: «Устала», —
Твердит ему, запричитала
И приседает на скамью.
Отец, кряхтя, садится с нею.
Вцепившись в узкий свой насест,
По-птичьи вытянувши шею,
Гольдштейна дочь глядит окрест,
Движенью внемля ненасытно.
Ей все забавно, любопытно:
Проулка шум, разгулье дня,
Мальчишек резвых беготня,
Ройба и гам народа Торы,
Степенных старцев разговоры,
Живой парад бород и шляп,
Собачий лай и конский храп,
Соседок шумные раздоры,
Дворы, колодцы и заборы,
Вороты, ставни и запоры,
Лавчонки, мусорные горы,
Субботы праздной суета,
Физиономия кота,
В окне мелькнувшая чердачном;
Старик сидит и с видом мрачным,
Не в силах горечь превозмочь,
Недвижный, косится на дочь.
Она была дурна собою:
Худа, болезненна на вид,
Ей оспа сыпию рябою
Покровы тронула ланит,
Она вздыхала вдруг недужно,
Она неловко, неуклюжно,
Вприхромку двигалась. Она,
Бывало, сидя у окна,
Могла вперять часами очи
Во смутный мрак осенней ночи,
Пока из тучи вдруг луна
Не появлялася, полна,
И дева жмурилась с испугом
И отпрядала, смятена;
Она была, увы, больна:
Падучей горестным недугом
Она была поражена.
Дом покидая боязливо
Единый на неделе раз,
Молитвы ради, жадных глаз
Дорогой не спускает Рива
С картин сумятицы мирской,
Где жизнь веселием искрится,
Чтоб, воротившись, затвориться
В полубольничный свой покой,
Повесить вестл, надеть передник,
Упрятать косы под чепец,
И на семь дней един отец
Ей будет друг и собеседник,
И духовник, и исповедник,
И опекун, и Торы чтец.
На небе солнца шар калился;
Двором ступая ко крыльцу,
Старик участливый склонился
К ее болезному лицу,
И весь надеждой осветился,
И слышит дочь, робка, тиха:
«Сегодня, Рива, я молился,
Чтоб Бог послал нам жениха». —
«Кто взять меня решится в жены?» —
«Мои расчеты не мудрены:
Детей послушные стопы
Ведут двоих под сень хупы,
Когда отцы о том поладят». —
«Боюсь». — «Пустое! Годы гладят,
Толкут как медные песты
И страхи юных, и мечты,
И сердца глупые порывы.
Вы, дети, будьте боязливы,
Кротки, покорливы всегда.
Я не наделаю вреда:
Авось отцовскою потугой
Тебе случится стать супругой
И с мужем жить до смертных дней,
Как жил я с матерью твоей.
В мечтах я зрел: ты пред каганом
Стоишь в наряде златотканом,
Взойдя к священному венцу:
Нет выше счастия отцу!
Я говорил о том с шадханом.
Он обещался порадеть,
Но прежде чем кольцо надеть,
Терпенья надобно набраться.
Благой не будет скор исход:
Не быстро дело. Ждать нам год,
А то и доле, может статься». —
«Все волей Бога да твоей». —
«Коль так случится, будет славно:
И хорошо, и благонравно,
А в видах денежных подавно:
Уж сколько я провел ночей,
Прозреть изыскивая средства
Во звездной россыпи густой
Преклонных лет покой святой,
Распорядителя наследства,
Кому б оставил я призреть,
Когда придется умереть,
Свою коммерцию, опеку
Над бедной дочерью моей,
Заезжий дом и сбыт питей.
Посколь такому человеку
Тугая следует мошна,
Задача видится трудна,
Однако ж труд и иждивенье
Осилят всяко преткновенье,
И тем окупятся сполна».

IV

К местечку близилась гроза.
Блистали в сумерках зарницы.
Старик Гольдштейн прикрыл глаза,
Не переворотив страницы.
Его неудержно ко сну
Клонило враз, идеже в длани
Он брал Талмуд твердить Мишну,
Ученья рава Бар Нахмани
Хитросплетенья разбирать
Иль аггадические сказы:
Так богатей свои алмазы
В ларце желает озирать
И сочетать их, полусонный,
Но сумрак гуснул заоконный,
Свечей не было льзя зажечь.
Он собирался уж прилечь,
Забывшись дремою до свету,
Но лишь к одру шагнул старик,
Как от ворот раздался крик:
«Впустить казенную карету!» —
«Ох! Вот ведь не было заботы! —
Бормочет старец. — Этот дом
Закрыт по случаю субботы
Для всех проезжих! За Днепром
Стоит австерия Зарембы;
Безвестну страннику зачем бы
И не отправиться туда,
Где топят печь и греют ужин,
И всяк, несыт или недужен,
Там кров снискает без труда:
Шинок его открыт всегда,
Зане поляк с субботой дружен,
Будь по трудам ему и мзда».
Колотят пуще! Торопливо
Старик заковылял к двери
И кличет: «Рива! Где ты, Рива?
Стучат, ворота отопри!» —
«Ло, мелахот!» — «Увы мне, знаю!
Великий Боже! Принимаю
На сердце грех я тяжкий сей.
Его я искуплю тшувою,
И со склоненною главою
Молить тебя душою всей
Я о прощеньи пылко буду.
Дочь, отвори: коль статься худу,
То грех ложится на меня.
Поторопись, неси огня,
Гостям поставим самовар мы,
Добросердечны будем к ним:
Завета гахнасат орхим
Я не забыл». — «Отец, жандармы!
Там, за воротами! Они
Ведут разбойника, взгляни!»
Отец и дочь в великом страхе
Спешат к вратам. В дорожном прахе
Стоит карета. Из нея
Выходит узник. Отстоя
На шаг, застыли конвоиры.
«Эй, иудей! В твои квартиры
Вселить приказано жильца, —
Фельдъегерь молвит у крыльца, —
И содержать на кошт казенный
Клеветника и бунтаря!» —
«Чьей властью?» — «Волею царя!» —
И видит старец потрясенный,
Как грозным стражником ведом,
Уж нечестивец входит в дом.
За ними, горестно стеная,
Бежит и старца дочь блажная,
И створа тяжкая дверная
Скрипит на шкворне на худом.
«На ночь одну ли? Избавленьем
Одарит завтра ль Бог от бед?» —
Несчастный вопрошает дед,
И роковой звучит ответ:
«Наказан вечным поселеньем!»
Блеснул огонь в скопленьи туч;
Загрохотали следом громы.
Возринул вихорь прах летуч,
И легкий лист, и клок соломы,
Нагнул древесные стволы
Своей неистовой рукою,
И воды из небесной мглы
На землю хлынули рекою.
Над лошадьми раздался гик.
Карета тронулась. Остался
У дома плачущий старик.
Холодный ветр как пес метался
По опустелому двору,
С налету в ставни бил снаружи,
Выл в дымоходе, зыбил лужи
И рвал пелены на шнуру.

V

«Отец, я видела рога!» —
«Дитя мое, тебе помстилось». —
«Он демон, сатаны слуга!» —
«В очах твоих, должно, мутилось.
Он человек. Давай войдем
В его каморку: приведется
Нам с ним делить и стол и дом,
Единым греться очагом;
Не растравляй же сердца злом,
Твори добро, когда придется:
О том Давидов есть псалом.
Не ждать же в страхе, в самом деле». —
Стучат и входят. На постеле,
Присев над кипою бумаг
С карандашом, монарший враг
Проворны делает пометы.
Сюртук раскрыт его. Грязна
Пола, с ветшалого сукна
Изникла пугвица, черна
Подбоя ткань, лишь два пятна,
Светлы, венчают рамена,
Где прежде были эполеты.
Старик откашлялся и рек:
«Войди к нам, добрый человек,
Будь гостем в мирном нашем доме.
Пора трапезничать пришла.
Пустует место у стола:
Оно твое. Жандарма кроме,
Никто и слова о тебе
Не молвил. Внемли же мольбе,
Не сокрывай, скажи мне верно:
Не из лихих ли ты людей,
Не государев ли злодей,
Не злотворящий Асмодей
Хозяин твой ли? Было б скверно,
Когда бы это было так.
Ответствуй мне нелицемерно!»
В ответ смеется весельчак:
«Не Люцифер ли мне вожак?
Не внемли сплетне легковерно». —
«Тогда скажи, что это ложь». —
И молвит поселенец ссыльный:
«Ты правды требуешь? Ну что ж:
Не сатана, но царь всесильный
Велел сослать меня сюда,
Не за злодейство, нет! За слово.
Да разве то владыкам ново —
Чинить расправу без суда?»

VI

Сияя блесками металла
И вея жаром от жерла,
Уж самовар сипел устало.
Струя янтарная текла,
Уханьем чайным наполняя
Простор широкого стола,
И Рива, страхи отгоняя,
Еще тревожна, несмела,
Зверка плененного подобье,
Бросает взоры исподлобья
То на несчастного отца,
То на чудного пришлеца,
А тот, теплом угревшись пещи
На лавке подле поставца,
Ведет свой сказ, и у конца
Уже черты его лица
Не мнятся деве столь зловещи:
«В полку своем слывя гулякой,
Я дорожил о том молвой,
И почитал за долг за свой
Развлечь друзей проказой всякой;
Среди поэтов и вояк
Немало встретишь забияк.
В моей квартирке холостяцкой
Сбирался братский наш синклит,
И вот веселие бурлит,
И всякий гость, военный, штатской,
Равно встречалися теплом
За нашим дружеским столом.
Вослед вину и разговоры
Промеж собою мы вели
Об обустройстве сей земли,
И жарки вспыхивали споры,
Извечны спутники пирам,
И жалом колким эпиграмм
Язвились судьи, прокуроры,
Митрополит, светлейший князь,
И выше... Там, не хоронясь,
Мы власти дерзко презирали,
Свободу прочили рабам,
А тем и собственным судьбам
Стези лихие избирали.
Студеным утром декабря,
Ведом повинностию братской,
Мой полк явился на Сенатской
Низвергнуть нового царя.
На бой готов — и вдруг во прах ты
В бесславье сронишь стяжный шелк...
С потерей в дело вышел полк:
Случайный узник гауптвахты
Я стал тринадцатого дня,
На день да ночь... Но без меня
Друзья мои на брань ярились,
И жаркой кровию багрились
Мундиры их, когда валились
Они под вихорем огня:
Картечин жалили их осы...
Там Комендантский дом, допросы;
Но дознавателей силков
Бежал я, словно волк проворный,
Вотще изведши труд их вздорный:
Не быв в рядах бунтовщиков,
Я лишь усмешкою надменной
Встречал профосов словеса,
И Дибич, хитрая лиса,
При всех престолах раб презренной,
Дивился воле не смиренной:
Нашла на камень, знать, коса.
Он отступал, но чрез минуту
Опять грозил и заклинал:
«Быв в стане замышлявших смуту,
Признайся мне: ты знал? Ты знал?» —
«Кто замышлял, уж верно знает,
И боле уж не замышляет,
Нет нужды замысел впрягать,
Где можно верно полагать». —
Суровость хладная судейска
Его покинула на миг,
И он сказал мне напрямик:
«Лукавцы! Хитрость иудейска,
Сколь вы ее ни запасли,
Вас не избавит от петли!» —
И, склабясь, в очеса злодея
Я бросил: «По делам и честь,
И вашей шатье предпочесть
Я и желал бы иудея,
Да жаль, придется взаперти
Мне с вами вечер провести».
Стрела насмешки поразила
Слугу злоречной клеветы;
Он вспыхнул, ярость исказила
Его надменные черты,
И он сказал, лицом пылая:
«Отплате быть за плутовство!
Есть суд и выше моего». —
И так, не вызнав ничего,
Оповестил и Николая.
И государь, разгневан, злобен,
Вскричал: «Смутьянов ученик,
Да он и пред судом шутник!?
В глушь иудейскую, во Жлобин,
Прочь из столицы до звезды!
Мои намеренья тверды:
Он жаждет быть средь иудеев?
Он эту долю обретет!
Он дням средь них утратит счет!
О, племя гнусное злодеев,
Их власть моя во прах сметет!»
В мой каземат глухой до света
Царевы присные вошли,
С худой рогожи совлекли,
Цареву волю изрекли —
И вот ведут! Врата, карета,
Жандарм, глядящий из угла,
Глас часовых у переправы,
Фонарь последний у заставы...
Ночная отступала мгла,
Я ехал по дороге пыльной,
Встречая новую зарю:
Не вольный, не слуга царю,
Бесславный, поднадзорный, ссыльный,
Своей покорствуя судьбе,
Отрознен, как сорняк ковыльный,
От злаков добрых в молотьбе.
Губернский ваш деспот Хованский
Свой долг исполнил христианский
И здесь жилье мне приискал.
Надеюсь, он за то снискал
Себе какие воздаянья:
Царь любит верных. Покаянья,
И в том могу я слово дать,
Ему придется долго ждать:
Я терпелив». Старик поднялся
И молвил: «Бог тебе судья.
Твой грех понять не в силах я;
Но коль ты ложно обвинялся,
Будь в этом доме добрый гость,
Найди здесь мирную обитель,
Изринь из сердца боль и злость,
Не будь жестокий нам губитель.
Да будет тихим твой постой,
И пусть тебе не будут чужды
Наш скромный стол, наш быт простой,
Субботних утеснений нужды;
И мы нужду твою почтим,
Чем сможем: и для иноверца
Найти любовь в глубинах сердца
Исайя учит, досточтим».

VII

Холодным ветра дуновеньем
Разнагощался старый сад,
И пес, ночным измаян бденьем,
Дрожал от утренних прохлад.
Покойный летом, пруд волненьем
Вздымался вдруг, ветрам впопад,
И волн о брег шумел биеньем.
Из пышных изгнана палат,
Сходила осень в каземат
Зимы жестоким повеленьем,
И скор был счет ее утрат.
На ветках инея оклад,
Оледенел и палисад,
Пастух своих не занят стад
По тучным пастбищам вожденьем,
Уже и землепашец рад
Предаться зим отдохновеньям,
Когда внезапный снегопад
Пустится в затишь наугад,
И вдруг снежинок мириад
Зимы дыханья вздымет хлад,
Помчит стремительным движеньем,
И мерно гаснущий закат
Во мгле исчезнет привиденьем.
Об эту пору путник рад
Не длить вечернюю дорогу
И ко трактирному порогу
До ночи сумрака свернуть,
До завтра отлагая путь
По нужде личной ли, казенной,
И до постели довезенной,
До света божьего уснуть.
Кого тепла роскошным даром
Трактир манит? Купца с товаром,
Да в день базарный кустаря,
Уездного секретаря
С таким ничтожным циркуляром,
Что может он за самоваром
И отдохнуть, в пути схитря,
В компаньи славной почтаря
Да ямщика с ветеринаром,
Буран в душе благодаря.
Галдеж и шум в Гольдштейна доме!
Пылает печь. В застолья громе
Старик и Рива сбились с ног:
Артелью режут, куховарят,
Пекут, мешают, жарят, варят,
Несут уху, несут пирог.
Старик в стряпне вельми искусник:
Быть барышу, хороший день.
Но что как сумрачная тень
Сидит его невольный узник,
Храня молчание, в углу?
Не приседает он к столу,
Не занят общим разговором,
Лишь обведет холодным взором
Гостей проезжих пьяный рой,
И вновь мучительну, угрюму,
Свою размысливает думу,
Да отвратясь, вздохнет порой.
Владимир — нашему герою
Мы это имя здесь дадим —
Противный общему настрою,
Сидел насуплен, нелюдим:
Вином, ни карточной игрою,
Ничем нельзя было разжечь
В нем искру чувства; поперечь
Стоял он к общему веселью;
Невмочь и хмеля было зелью
Согреть и ум его, и речь.
Во дни начальны горькой ссылки
В нем не угасли чувства пылки,
Гордыня, не смиренный гнев,
Но неизбывность заключенья
И духа тяжкие мученья
Его сломили. Помрачнев,
Он злой судьбине покорился,
В бесстрастья келье затворился,
И сторониться стал гостей,
Как схимник плотския страстей.
Лишь в разговорах с бедной Ривой,
Покорной, кроткою, стыдливой,
Чужой суетности мирской,
Он, удручен своим уделом,
Вдруг чуял сердцем охладелым,
Что обретал души покой.
Она дичилась поначалу,
И за единым с ним столом
К тарелке никнула челом,
Но все ж, при норове незлом,
Светлела ликом мал-помалу,
И как-то на его слова
Вдруг улыбнулася едва.
Идут недели чередою.
Все припоздняется заря.
Владимир, вставши со звездою,
Из своего монастыря
Гулять выходит, напевая,
И Риве молвив что, кивая,
Уйдет до полудня подчас.
Однако же, единый раз,
Он, собираясь на прогулку
На брег отложистый к реке,
Ее спросил о пустяке;
Она пошла с ним по проулку,
Толковый силясь дать ответ,
Дивясь уму его замет,
Забылась, с кем ступает рядом,
Но встретясь с изумленным взглядом
Прохожего, стремглав чрез сад
В смущеньи кинулась назад.
Когда же, вея холодами,
Январь фигурными слюдами
Оконны стекла измостил,
Понавощил дороги льдами,
Сугробы выстроил грядами,
Тропами стогны расчертил,
И водворил народ в местечке
В покои, где ко доброй печке,
К теплыни, что лучат угли,
Летят, что к лампе мотыли,
Углов озябши обитальцы,
Кто сесть за книгу, кто за пяльцы,
Кто час вечерних несует
Провесть под мирный гул бесед,
Когда посад от мраза вымер,
В ту пору Рива и Владимир,
Дни коротая взаперти —
Приязни кто поймет изгибы? —
Для гостя чуждого могли бы
И за приятелей сойти.
Разинув рот, она внимала,
Как сказам выспренних миров,
Исторьям о громах пиров,
Друзьях, что гибель разнимала,
О блеске бальных вечеров,
О страшных бурях океанских,
О злых набегах басурманских,
О жарких пустошах земли,
Куда сквозь волны и туманы
Ведут пиратов атаманы
Свои за златом корабли.
«Скажи, — вдруг спрашивает Рива,
Во предвкушении пугливо
Персты его во длань беря, —
Ужель ты видел и царя?» —
«А то!» — «Каков он?» — «Ликом страшен,
Главою выше вышних башен,
Подобен бешеному льву;
Невинной вскочит пред юницей,
Как мышь, сгребет ее десницей,
И заревет ей в ухо «У-у!»
Та млеет, лекари хлопочут,
Ведут несчастную в сераль». —
«Да будет уж, ничтожный враль!» —
И оба, не стерпев, хохочут.

VIII

Суббота, праведных царица,
Святого отдыха пора!
Буран за окнами ярится,
Но злые зимние ветра,
Весь мир пленив в жестокой сече,
В бессильи бьются о стекло:
В просторной комнате тепло,
Там зажигает Рива свечи
И улыбается светло.
Старик отвечны ритуалы
Вершит во исправленье душ:
Читает праздничный кидуш,
Святые преломляет халы,
И робко, одолев конфуз,
И чужанину ломит кус;
Вино течет в фиял сребряный,
И чолнт в горшке дымится пряный,
Как бес, блазня чутье и вкус.
Проходит ночь, заря дорогу
Небес находит на путях,
Старик и Рива в синагогу
Сам-друг рядятся второпях.
Их постоялец зрит с усмешкой
На старца: с тесною бекешкой
Тот бой ведет не на живот.
Повержен супостат, и вот
Во предвкушеньи богомолий
Напялил дед колпак соболий,
Затем, сияющий как луч,
На подпоясок ладит ключ
Весьма торжественным манером.
Владимир с видом знатока
Кругом обходит старика
И величает камергером
Великошкловского князька.
Гольдштейн веселый негодует:
«Страшись, насмешник мой лукав,
Я зрю откуда ветер дует —
Вот погоди: весна минует,
Глядишь, и станешь гер тошав».
Пока они рядят бранчиво,
Не больно старец ли жесток,
Убор свой оправляя, Рива
Вдруг ронит шейный свой платок —
Гольдштейну мнится, что нароком —
Владимир примечает оком,
Шутом проказливым к ней скок:
«Владычица, у ваших ног
Ваш паж с низринувшимся платом!
Он вышел в службу не за златом,
Но лишь из преданности к вам!» —
И таковым его словам
Она торжественно внимает,
С трудом удерживая смех,
И, млахи не свершивши грех,
Утрату в руки принимает.
Отец торопит. Чередом
Они неверному кивают,
И до полудня убывают
От дел мирских в молельный дом,
Псалмы идеже распевают.
Когда ж субботы дневный свет
Прогонит ночь, окутав мраком
Небесный свод, покой бесед,
И дремы сень, и цимес лаком
Равно доступны для друзей,
Что коротают в неге кресел
Вечерний час. Владимир весел,
Он собеседнице своей
Урок французского затеял,
И Рива, лепеча едва
За ним диковинны слова,
Его смешит. Язык навеял
Забаву новую избрать:
У ней он выпросил тетрадь,
Виньеток роем осыпает,
На переплете  голубом
Выводит вязию «Альбом»
И мадригал лихой кропает,
И ей подносит, и она
Читает: «В хладном мраке скита
Ты счастье ссыльного пиита,
Ты роза, дивна и нежна…»
И отвечает, смущена:
«Ни от отца, единоверца,
Ни от кого до сей поры
Не подносили мне дары
Столь драгоценные для сердца.
Игра потешна, может быть;
Счастливым будь, шути привольно,
Но мне, провижу, будет больно,
Как час придет ее забыть».

IX

В глазах Гольдштейна злой укор
Горячим углием светился:
«Довольно, Рива, вперекор
Мне речь! Закончим этот спор!
Того довольно уж, что вздор
Я твой выслушивать пустился!
Твой долг святой — блюсти цниют,
Стыдливой быть и благонравной.
И что я вижу? Враг державной,
Какому дали мы приют,
С тобой теперь запанибрата!
Как сердца тем не изгневить,
Что сей мизгирь тебя овить
Сумел тенетами разврата?
Закон не нам ли учрежден,
Чтоб не грешить в едином миге?
Но дух твой веры отчужден:
Я видел взор твой возбужден;
Чуть свет — к нему ты ежеден
Спешишь, его читаешь книги,
Полны суетной чепухи.
Скажи мне, за какой нуждою
Ты все твердишь его стихи?
Своею волей, не нудою,
Зачем проводишь вечера
Утехам предана безбожным,
Речам не внемля осторожным?» —
«Невинна наша с ним игра». —
«Игра? Незрячий разве я?
Тесней чем добрые друзья,
Сидели вы, главами близки.
Не в том забава ли твоя,
Чтоб грехотворничать, тая
Проказы, шалости, записки?
Как можно было, дочь моя,
Подобной мерзостью увлечься?
Не я ль просил тебя заречься
Творить худое на позор?
Не сокрывай, я зрел вечор,
Как, ласков, твой светился взор.
Просил я ране остеречься;
Но ты ладонь его взяла,
И вы пошли вокруг стола;
Ты шла и кланялась как турка!
Не в лицедеи ль выйти вам?
Как он зовет подобный срам,
Кривлянье глупое?» — «Мазурка». —
«Великий Бог! Избавь от зла!
Молю, чтоб мудрость снизошла
На дщерь мою в ее недуге.
Верни, верни мое дитя,
Дай жить ей, счастье обретя,
В законе нашем, при супруге!
Отверзи милости врата!
Коль ей судьба страдать, недужа,
То на руках отца и мужа,
А не фигляра и шута!» —
«Отец, отец! Ты прав кругом
В своем желании благом
Укрыть меня защитной сенью:
Во мне глас разума умолк,
Я предала забвенью долг
И путь забыла ко спасенью.
Я чую сердцем, что грешу.
Молясь, у Бога я прошу
Вернуть мне жребий мой смиренный,
Что у меня пришлец отторг:
Молитвы искренней восторг
И мой покой уединенный.
Но почему-то всякий раз,
Лишь взор его лукавых глаз
Я встречу, сердце изнывает
И птицей рвется из груди
Куда-то ввысь, и впереди
Воображенье открывает
Мое пленительную даль,
Всю душу сладкой негой холя,
И грезы увлекают вдаль,
Туда, за овидь... Воля, воля!
За лес, за тучу, за грозу,
В полет, что птичьему подобен,
И оставляю я внизу
Наш старый дом и милый Жлобин,
И я лечу в заветный край,
Как от дурного сна очнулась,
Из тьмы во свет, в прекрасный рай,
Туда…» — Тут Рива покачнулась,
Тревожный взор забегал, дик,
Персты коркотою схватились,
Безумьем очи помутились,
Глас перешел в визгливый крик;
Припадка душной пеленою
Ее накрыла болесть зла:
Она хрипит, лицом бела,
Уста пузырятся слюною,
Лихой озноб ей тело бьет,
Бессильем члены оплетая,
Старик несчастный вкруг снует,
То гладит дочерь, причитая,
То бесполезною водой
Кропит лицо ей, то на ложе
Влачить пытается, но дрожи
Отцовой ласке не изнять;
Несчастный мается; обнять
Он дочь решился, и в объятьи
Сжимая, молит снять заклятье,
И ниспослать покойный сон
Безвинно страждущей, и он
Так жарко милость божью молит,
Что тот просящему мирволит:
Сознанье во ее зрачках
Явилось вновь, редеют корчи,
Ослабли путы адской порчи,
И Рива птахою в силках
Еще трепещет, затихая,
Отцу кивнула, воздыхая,
И дремлет на его руках.

X

Цвели сады. Во льду наречном
Уже темнели полыньи.
Весна в походе скоротечном
В пределы Севера свои
Гнала морозов злые рати,
Купала мир во солнца злате,
Вела оврагами ручьи,
Звенела буйною капелью
И напояла вонной прелью
Зефира легкие струи.
На пышный пир весенний званы,
Тянулись птичьи караваны,
И в ветках лип, у дальних дач,
Гнездо мостил прилежный грач.
В тепле прогалин черных нежны,
Как из тумана огоньки,
Цветы прелестные подснежны
Явились вдруг, бледны, тонки.
Зеленой гладью по ширинке,
Слиясь в единое пятно,
Расшили почвы полотно
Стежками тонкими травинки,
И, ото сна восстав, на сук
Из кельи вылез схимник жук.
Приободрились и двуноги:
Блюдя порядок вековой,
По обретенной мостовой
К вратам священным синагоги
В часы субботнего утра
Толпа стекается, пестра.
Все те ж характеры и лицы;
По всем окрестным сторонам
Ко иудейския божницы
Они сошлись святым стенам.
И, возгласив благоговейны
Стихи последнего псалма,
Они идут в свои дома,
А между ними и Гольдштейны,
Покинув праведников сход,
Вершат привычный свой поход.
Все дале храм их богомольный.
Старик на дочь взглянул, довольный,
И произнес: «Тебе принесть
Я счастлив радостную весть:
Сегодня дело совершилось,
О коем, помнишь, толковал
Тебе, и к Богу я взывал,
И волей вышней разрешилось
Оно вдруг… Этою весной
Ты станешь мужнею женой.
Вот Бога дар мне вожделенный».
И, встретив Ривы изумленный,
Испугом полнившийся взгляд,
Прибавил: «Свадебный обряд
Начнем помолвкою мы. Скоро
Мы ждем визита жениха.
Смотри ж, скромна будь и тиха,
Смиренность ласкового взора
Яви, послушлива, кротка,
Укрой стол лучшей пеленою,
И долю славь пребыть женою
Моше Дрозда, гробовщика». —
«Дрозд-гроботес!? Великий Боже!
Судьбою ввергнут во вдовство,
Отец, ведь он, должно, всего
Десятком лет тебя моложе!
Угрюмый делатель гробов…
Как обреченно сердце бьется!
Ужели мне, отец, любовь
С гробовщиком делить придется?
Душа в неволе изведется
Среди скудельных коробов».
Старик ответствует сварливо:
«Я знаю что причиной, Рива,
Всей этой ереси дурной;
Кто в дом явясь, как тать ночной,
Тебя худому надоумил,
Кто безрассудною рукой
Отнял души твоей покой.
Господь тебя не образумил!
Моей души вседневный труд
Вливал в дырявый я сосуд!
О путь отцовский, полный терний!
Ты позабыла долг дочерний!
Неволя, вишь! Так что ж, любя,
Мне мнить тюремщиком себя?
Когда прознал я, что супруга
Моше Дрозда, гробовщика,
Слегла от тяжкого недуга
И к избавлению близка
От мук земных, я взял в расчеты,
Что легче будет жизни гнеты
Ему не мыкать во вдовстве;
Он не замечен в плутовстве,
Живет неслышен, неприметен,
За ним худых не ходит сплетен,
И чтоб не длить мне розыск тщетен,
Помыслил я о сватовстве.
Не молод он, как ты — так что же?
Счислимы и его года.
А в девах киснуть вовсегда
Убытка всякого дороже.
Твое замужье — верный знак
Того, что в дней твоих остаток
Войдут призор, покой, достаток…
На что ж еще потребен брак?
Ведомый этим побужденьем,
Как дней шлошим прошла чреда,
Я в дом отправился Дрозда
И сладил, хоть не без труда:
Он не склонялся убежденьем,
Но, починившись, уступил». —
«Ты упросил?» — «Я уплатил». —
«Так вот цена его ответа!» —
«Ты вновь восстала на отца?
Молчи! Но что там у крыльца?
Великий Бог! Все та ж карета!
И тот фельдъегерь почтовой!» —
Старик стоит едва живой,
Боясь едино молвить слово:
Пред ним казенный экипаж,
И офицер, угрюмый страж,
Депеш блюститель, зрит сурово:
«Эй, иудей! Поди сюда!
Уйми слезливо бормотанье.
Жилец твой получил посланье.
Я должен часа ждать, когда
Составит ссыльный извещенье,
Что к бунтам в сердце отвращенье
Он испытал, что глубока
Вина его. Ну а пока
Гляди от ужаса не рухни,
Неси мне разносолов с кухни,
Да водки, да нажарь курей,
Да управляйся поскорей!»
Ног под собой не чуя, Рива
Позадь фельдъегеря гневлива,
Шмыгнув за бричкой кучерской,
Во двор, к Владимиру в покой
Бежит — и встала на пороге:
«Ты не в цепях? Ты не в остроге?
Там твой мучитель окаян.
Да что с тобой? Ты будто пьян». —
«Я пьян не от вина — от вести!
Отец мой, страж фамильной чести,
Спасти меня мечтой горя,
Узрел в святилище царя,
Склоненным подле алтаря,
И, самодержцу павши в ноги,
Сколь из-за слез хватало сил,
Монаршей милости просил
Смягчить опалы кары строги,
И царь, смягчившись, возгласил,
Что он забвенью обвиненья
Готов предать, приняв в расчет
И рода нашего почет,
И бородинские раненья
Пред ним склоненного отца:
Случается, порыв прощенья
И злые трогает сердца.
Но за свое благодеянье
Мое он хочет покаянье —
Что ж, он бы не был государь,
Когда б не следовал закону:
Раба, припавшего ко трону,
Рукой прижми, другой ударь.
Я мнил, что милость бескорыстна…
Мне эта мена ненавистна.
Отвергнуть, оказать отпор?
Явить ли ложно покаянье?
Кто нищ, тому и подаянье
Принять в лишеньи не в укор:
Смешон кичливый оборванец.
Я знаю все: царев посланец
Изустно то мне передал.
Быть так. Довольно я страдал,
Чтоб мой палач утеху мести
Все длил. Урона нет для чести.
Ответа ждет царев гонец.
Решусь: изгнанию конец!»
В ответ нескладно, торопливо,
В волненьи путая слова,
Сквозь всхлипы слышные едва,
Лепечет плачущая Рива:
«Разрушен тихий мой приют,
Свободных дум полет высокий,
Покой мой отнят одинокий:
Меня чужому отдают
На горесть вечную, на муки,
На жизнь велением чужим!» —
И вдруг, схватив его за руки,
Зовет: «Спаси меня! Бежим!»,
Полонена надеждой зыбкой;
Владимир, глядя на нее,
Сокрыть веселие свое
Не может. Отводя с улыбкой
Девичьи длани, он в ответ
Ей, ласков, шепчет: «Рива, нет.
Что за возвышенные бредни?
Куда бы я тебя увез?
Ты приняла, должно, всерьез
Роман, прочитанный намедни».
Но та упрямо, горячо
То нежным гласом друга манит,
То за рукав его потянет,
То теребит его плечо:
«Ты говорил мне о чужбинах,
Пустынных землях дальних стран,
О благородных паладинах,
Послушных ветру бригантинах,
Разверстых путникам равнинах,
О дикой вольности цыган.
В твоих речах иного боле
Меня мара блазнила воли:
Кто станет ею одержим,
Отдаст богатства все на свете
За счастье вырваться из клети.
Молю тебя: бежим, бежим!» —
«Послушай, что за блажь чудная?
Коснея в скуки долготе,
Я отдавался грез тщете.
Что жить, виденья поминая?
Все переможет явь земная,
Найдется мера и мечте.
Я знал и суд несправедливый,
И ссылку в чуждые края.
Ужель ты хочешь, чтобы я,
От глаз людских себя тая,
Как заяц маялся пугливый?
Иль быт цыган тебя прельстил?
Зачем бежать, коль царь простил?» —
И вдруг осекся, наблюдая,
Как Ривы ширятся зрачки,
Как цепенеет кисть руки;
Она схватилась за виски
И застонала, оседая.

XI

Знаток пиес Шакеспеара,
Смешались в коих кровь и кара,
В которых сыщется навряд
Едина без убийства драма,
Царят где семо и овамо
Измена, месть, кинжал и яд,
Сюжетов лихостию всхолен,
Ты, верно, будешь недоволен
Простым концом исторьи сей,
Где несть злодейства, ни смертей,
Ни злата во глубинах штолен,
Ни взятых с бою крепостей.
Се лишь курьез, забавный случай:
Пронзив космический эфир
Стремительный, как луч летучий,
Во хворой девы темный мир
Пришлец ворвался метеором,
Что в небесах оставив след,
Не сотворит ни зла, ни бед,
И канет за далеким бором,
Земли тяжением ведом;
Настала тишь благословенна,
И жизнь, громами потрясенна,
Пошла привычным чередом.
Но ты, о добрый мой читатель,
Мой пред зоилами предстатель,
Избегнешь автору сказать,
Что мало он сыскал злодеев
Среди уездных иудеев,
Что живость действа обязать
Не стал дуэлью да погоней,
Да битвой против беззаконий:
И рад бы был, да негде взять.
Прости, не поминай во гневе
Рассказ мой о болезной деве,
Чье сердце знало вольный плен;
Так птица, что влетела в сени,
Стремится в щель, к заветной тени,
Укрыться между чуждых стен.
И коли чувствам ты владыка,
Не затмевай печалью лика,
Воспоминай о том светло,
Как через миг она ко свету
Метнулась, неверна запрету,
И вдруг расшиблась о стекло —
То естество ее вело:
Превыше воли счастья нету.
Храни на сердце эту мету;
Да канет в мертвенную Лету
Неволей деемое зло.