три письма Оле Горнадзе

1.
Оля, как там у нас?
Я тебе не пишу никогда «как там у вас»,
Потому что малая родина не отпускает
никого: в самолет, в кладь ручную,
под юбку гуттаперчевой бортпроводницы –
ползком и ничком,  чтобы однажды
Над черным морем ветер маньчжурский 
[Желтый ветер маньчжурский говорящий высоко]
Птиц голодных носил –  мельтешат,  пританцовывая,
Невесомые и кричат по-нашему,
будто озябшие на оптовых рынках китайцы:
- Калаша, ка- ла – ша! Мель, куня, ски-
Ски-
Тка!

Даже в грецких орехах, что под ноги падают
много маньчжурского есть –
Йод и жир отъевшихся к долгой зиме барсуков.

А вот женщины, Оля, здесь другие.
В них какая-то солнечность что ли и оранжерейность –
Разноцветье круглогодичное, легкомыслие лепестковых одежд.
впрочем,
разноцветье везде…
Иногда раздражает –  монохромии изредка хочется,
особо зимой: снега, в серые шали до пегих бровей закутанных деток –
Их как с мёдом бочонки на санках скрипучих везут.

Так о родине что?
Вот ты скажешь, моя же за мной не пришла
в глушь приморскую?
Ты ошибаешься, Оля.
Тут недавно, в фб,  листала фотографии френда,
Он, вернее, она  в солнечной Грузии  отдыхала,
На фото рассмотрела я дом, что на х'олме стоял –
[Ударение именно так]
И лучи заходящего солнца освещали окно:
Под тяжелое красное дерево –  рамы,
лакированные, в трещинах все, будто
много Арагви весной разлилось.

У тебя ведь по-прежнему те самые,
старые окна?
Ты волшебную Грузию эту
не сменила на мертвенный пластик?
Нет?

Не меняй.

2.

Грустно мне, Оля, бывших соотечественников в фб читать.
Не потому что, прежнюю родину хают, строча на чистейшем русском,
да и шрамы от бцж у нас с ними один в один, как родинки у близнецов,

а потому что сразу случай вспоминается.
Помнишь, детей забирали из захламленной квартиры,
в октябре это было.
Мамаша их заперла и гулеванить ушла,
на неделю.
Дети, что могли,  нашли и съели – гречку сухую, макароны из пакетов,
потом хором под дверью плакать начали.
Соседи милицию вызвали,
дверь взломали и нас вызвали.
Приехали, а в карманах наших шаром кати:
ни булки с маслом, ни конфеты,
ни печенькой завалящей угостить – стыдно и страшно.
Ты сразу двоих на руки взяла,  женщина крепкая,
я – одного,  младшего
и понесли вниз.
А тут мамаша их, дыша духами-перегарами,
поднимается по лестнице.
И дети, что вроде уже нас полюбили,
доверчиво к нам жались,
вырываться стали – котята с отросшими когтями –
Пищать и выцарапываться – к мамаше.
Уезжать не хотели.

И ведь вспоминается, Оля, этот случай без всякого нарратива –
нет логики в образах моих и мыслях, а так же в повествовании.
Да и лучше, наверно, там, за бугром.
Но хоть бы на английском писали свои мысли бывшие соотечественники.

На английском я совсем не понимаю.

3.
Всё бытовуха, Оля. Даже поэзия  бытовуха.
Рифмы сметает, так дворник  листья сметает.
Да и земля им, короче,  пухом, 
Потому что двух богов не бывает:
Или дом  божок: кресло, телек, спицы,
Счастье настороженное будто взгляд подростка.
Или… дома нет, но зато ты птица.
Полетишь над Елабугой. Хрупко, хлёстко
Надорвётся небо по швам и светит
солнце сквозь  зияющие надрывы.

Как оно там, птице,  меж тем и этим
Миром неприглядным и сиротливым?

Это осень всё… и  темней, и гуще   
мысли.
Ветер ломится в окна, двери. 

Кофеёк допьёшь. На кофейной гуще 
две дороги.
Глупости…
Суеверье.