Роберт Бархем - Томас Инголдсби

The Jackdaw of Rheims

The Jackdaw sat in the Cardinal’s chair!
Bishop and Abbot, and Prior were there;
  Many a monk, and many a frier,
  Many a knight, many a squire,
With great many more of lesser degree –
With sooth, a goodly company;
And they served the Lord Primate on bended knee.
  Never, I ween,
  Was  a prouder seen,
Read of in books, or dreamt of in dreams,
Than the Cardinal Lord Archbishop of Rheims!   

   In and out
   Through the motley rout,
The little Jackdaw kept hopping about; 
   Here and there,
   Like a dog in a fair,
Over comfits and cates,
   And dishes and plates,
 Cowl and cope, and rochet and pall,
Mitre and crosier, he hopped upon all!
   With saucy air,
   He perched on the chair
Where, in state, the great Lord Cardinal sat
In the great Lord Cardinal’s hat;
   And he peered in the face
   Jf his Lordship grace,
With a satisfied look, as if he would say,
“We two are the greatest folks here to-day!”
   And the priest, with awe,
   As such freaks they saw,
Said, “The devil must be in that little Jackdaw!’    

The feast was over, the board was cleared,
The flawns and the custards had all disappeared,
And six little singing-boys – dear little souls!
In nice clean faces, and nice white stoles,
   Came, in order due,
   Two by two,
Marching the grand refectory through! 

A nice little boy hold a golden ewer,
Embossed and filled with water, as pure
As any that flows between Rheims and Namur,
Which nice little boy stood ready to catch
In a fine golden hand-basin made to match.
The nice little boys, rather more grown,
Carried lavender-water and eau-de-Cologne;
And a nice little boy had a nice cake of soap,
Worthy of washing the hands of the Pope.
   One little boy more
   A napkin bore,
Of the best white diaper, fringed with pink,
And a Cardinal’s hat marked in “permanent ink.”

The great lord Cardinal turns at the sight
Of these nice little boys dressed all in white:
   From his finger he draws
   A costly turquoise ,
And, not thinking at all about little Jackdaws,
   Deposits it straight
   By the side of his plate,   
While the nice little boys on his Eminence wait;
Till, when nobody’s dreaming of any such thing,
That little Jackdaw hops off with the ring!   

   There’s a cry and a shout,
   And a deuce of a rout,
And nobody seems to know what they’re about,
But the monks have their pockets all turned out;
   The friars are kneeling,
   And hunting and feeling
The carpet, the floor, and the walls, and the ceiling.
   The Cardinal drew
   Off each plum-coloured shoe,
And left his red stockings exposed to the view;
   He peeps and he feels,
   In the shoes and the heels;
They turned up the dishes, they turned up the plates,
The take up the poker and poke out the grates,
    They turn up the rugs,
   They examine the mugs –
   But no! no such thing  ;
   They can’t find THE RING! 
And the abbot declared that “when nobody twigged it,
Some rascal or other had popped in and prigged it.”   

The Cardinal rose with a dignified look,
He called for his candle, his bell, and his book!
    In holy anger and pious grief,
    He solemnly cursed that rascally thief!
    He cursed him at board, he cursed him in bed;
    From the sole of his foot to the crown of his head;
    He cursed him in sleeping, that every night
    He would dream of the devil, and wake in a fright;
    He cursed him in eating, he cursed him in drinking,
    He cursed him in coughing, in sneezing, in winking;
    He cursed him in seating, in standing, in lying;
    He cursed him in walking, in riding, in flying,
    He cursed him in living, he cursed him in dying! –
Never was heard such a terrible curse!
    But, what gave rise
    To no little surprise,
Nobody seemed one penny the worse! 

   The day was gone,
   The night came on,
The monks and the friars they searched till dawn;
   When the Sacristan saw ,
   On crumpled claw,
Come limping a poor little Jackdaw;
   No longer gay,
   As on yesterday;
His feathers all seemed to be turned the wrong way;
His pinions drooped , he could hardly stand,
His head was as bold as the palm of your head;
   His eye so dim,
   So wasted each limb,
That, heedless of grammar, they all cried “THAT’S HIM!
That’s the scamp that has done this scandalous thing!
That’s the thief that has got my Lord Cardinal’s ring!” 

   The poor little Jackdaw,
   When the monks he saw,
Feeble gave went to the ghost of a caw,
And turned his bold head, as much as to say,
“Pray be so good as to walk this way!”
   Slower and slower
   He limped on before,
Till they came to the back of the belfry door,
   Where the first thing they saw,
   Midst the sticks and the straw,
Was the RING in the nest of this little Jackdaw!

Then the great Lord Cardinal called for his book,
And off that terrible curse he took;
   The mute expression
   Served in lieu of confession,
And being thus coupled with full restitution,
The Jackdaw got plenary absolution!
   When these words were heard,
   The poor little bird
Was so changed in a moment , ‘twas really absurd;
   He grew slick and fat;
   In addition to that ,
A fresh crop of feathers came thick as a mat!

   His tail waggled more
   Even than before;
But no longer it wagged with impudent air,
No longer he perched on the Cardinal’s chair,
   He hopped now about
   With gait devout; 
At matins, at vespers, he never was out;
And, so far from any more pilfering deeds,
He always seemed telling the Confessor’s beads.

If any one lied, or if any one swore,
Or  slumbered in prayer-time and happened to snore,
   The good Jackdaw
   Would give a great “Caw!”
As much as to say, “Don’t do so any more!”
While many remarked, as his manners they saw,
That they “never had known such a pious jackdaw!”
   He long lived the pride
   Of such country side,
And at last in the odour of sanctity died;
   When, as words were to faint
   His merits to paint,
The Conclave determined to make him a saint;
And on newly-made Saints and Popes, as you know
It’s custom, at Rome, new namesto bestow,
So they canonized him by the name of Jim Crow!
             R.H. Barham

          Галка из Реймса

На почетное место галка взобралась
В зале, где церковная и светская  знать
    собралась:
Прелаты, епископы, а также аббаты,
Рыцари, сквайры, аристократы.
Они все в почтении,
Припав на колени,
Просии у примаса благословление.
Как я полагаю,
Насколько я знаю,
Вряд ли представит кто-либо из вас,
Как величав был реймский примас.

Галка скакала,
Садясь где попало,
И удержу в том никакого не знала,
Носилась в угаре,
Как пес на базаре,
По яствам, сластям,
Садясь тут и там.
Влекло эту птицу
К посоху длинному и патерице.
Она дерзко скакала по сутанам и рясам
И взгромоздилась на кресле примаса.
А тот кардинальскую шапку надел
И величаво в том кресле сидел.
   Галка взирала
   На лицо кардинала,
Как бы хотела сказать эта птица:
«Мы здесь, конечно, главные лица!»
   Монахи, увидев, что она
   К ним непочтением дерзким полна,
Вскричали: «В ней поселился сам сатана!»

Окончена трапеза, очищен был стол, 
И миг омовения рук уж пришел.
Поющие мальчики, как ангелочки,
На них белоснежные были сорочки,
   Вошли шестеро дружно туда,
   Образовав у стола два ряда,
Доставлена ими для мытья рук вода.   

В руках одного был кувшин золотой,
Наполненный доверху чистой водой;
Другой же прислужник держал золотой таз,
Который сверкал, как огромный алмаз;
Еще два мальчика предлагали с поклоном
Воду с лавандой и одеколоном;
Благоговейно держал в руках  пятый
Мыло, достойное рук даже папы;
   А у шестого в ряду детки
  Для вытирания были салфетки
Из тонкого белого чудо-атласа
С красною вышивкой шапки примаса. 


Взирая умильно на мальчиков в белом,
Он жестом решительным с пальца снял смело
Перстень из золота с дорогой бирюзой
И положил на стол рядом с собой.
Казалось, ничто не грозило бедой.
Его преосвященство
И все духовенство
Были в то время в полном блаженстве.
Кто мог бы предвидеть такую напасть,
Что галка способна тот перстень украсть.   

  И вдруг в один миг
  Поднялся  гам и крик,
Карманы все вывернуть брошен был клик,
Хотя и неясно, почему шум возник.
   Не для молений
   Каждый встал на колени,
Чтобы ощупать ковры в исступлении.
   Между тем Кардинал
   Свои туфли снял,
Чулки фиолетовые всем показал,
Ощупал носки, ощупал и пяты
Обуви, с ног предварительно снятой.
Проверена тщетно была вся посуда -   
Чашки, тарелки, плошки и блюда,
Заглянули в кувшины,
Осмотрели камины,
Обыскан был полностью тщательно зал,
Но, увы, перстень бесследно пропал.
Аббат заявил, что эта пропажа -
Самая подлая, гнусная кража.

С достоинством поднялся кардинал.
«Свечу, звонок и книгу мне»,- сказал.
В глубоком горе, с гневным взором
Он проклял негодяя-вора.
«Чтобы ему не пилось и не елось!
Чтоб не стоялось, не сиделось!
Чтоб без конца ему чихать!
Чтоб он не мог совсем лежать!
Чтоб он не мог летать, скакать!
Чтобы ему дьявол всегда снился!
Чтоб карачун с ним приключился!
Чтоб на том свете после смерти
Его на части разорвали черти!»
   Но, сказать кстати,   
   От страшных проклятий
Никому хуже не стало,
Что всех удивляло.

   Суматоха вся эта
   Шла вплоть до рассвета,
Пока ризничий не нашел галку бедную эту.
   Она ковыляла
   По полу зала
И сильно на правую лапу хромала,
   Шла не спеша,
   Едва лишь дыша,
У нее перья торчали, как иглы ежа. 
Вдобавок ко всем прочим бедам
Голова облысела, как у старого деда,
   Глаза потускнели,
   Глядят еле-еле.
Монахи вскричали: «Держите воровку!
Она перстень украла вчера очень ловко.
Вяжите ее поскорее веревкой!»

   И бедная, жалкая, серая птица,
   Увидев монахов свирепые лица,
Пыталась у них снисхожденья добиться.
Она своим видом как бы хотела сказать:
«Сейчас я должна кое-что показать».
   Она повела всех добровольно
   К задней двери большой колокольни,
Бредя потихоньку, немного вразвалку,
К месту, где лежала солома и палки,
Ленточки, нити, остатки мочалки.
ПЕРСТЕНЬ был спрятан в гнезде этой галки!

Видя все это, Кардинал книгу взял
И с галки проклятие страшное снял.
   Немое внимание
   Служило признанием,
И в завершение
Бедная галка получила прощение.
   Сразу чудо свершилось:
   В галке всё изменилось
И оперение на ней появилось.
   Она стала стройной
   И очень спокойной
И с поведением очень достойным.

   Она хоть виляла
   Хвостом, и немало,
Но не дерзко и нагло, как это  раньше бывало.
Она уважала сутаны и рясы
И не садилась на кресло примаса.
   Она набожной стала
   И где ни попало уже не скакала,
А чтоб  не взыграли воровские нотки,
Перебирала духовнику четки.

Если кто лгал, бранился привычно,
Во время молитвы дремал апатично,
Галка кричала пронзительно, зычно
И смысл ее крика был понятен отлично:
«Так поступать совсем не прилично!»
Все говорили, что галки манеры
Есть образец чистой, истинной веры.
   Она долго жила
   И счастливой была,
И тихо, спокойно потом умерла. 
За праведный образ жизни такой –
Набожный, скромный, чистый, благой,
Конклав объявил эту галку святой.
Для каждого папы, а также святого
Новое имя после смерти готово,
Поэтому галку назвали «Джим Кроу».
     Р.Х. Бархэм (1788-1845)

             Misadventures at Margate
              A Legend of Jarvis’s Jetty

I was in Margate last July, I walk’d upon the pier,
A saw a little vulgar Boy – I said , “What make you here? –
The gloom upon your youthful check speaks anything but joy;”
Again I said, “What make you here, you little vulgar Boy?”

He frown’d, that little vulgar Boy – he deem’d I meant to scoff:
And when the little heart is big, a little “sets it off;”
He put his finger in his mouth, his little bosom rose, -
He had no little handkerchief to wipe his little nose!

“Hark! don’t you hear, my little man? – it’s striking nine, I said,
“And hour when all good little boys and girls should be in bed.   
Run home and get your supper, else your Ma’ will scold – Oh! fie!   
It’s very wrong indeed for little boys to stand and cry!”

The tear-drop in his little eye again began to spring,
His bosom throbb’d with agony – he cried like anything!
I stoop’d, and thus amidst his sobs I heard him murmur – “Ah,
I haven’t got no supper! and I haven’t got my Ma’!!
 
“My father, he is on the seas, - my mother’s dead and gone!
 And I am here, on this here pier, to roam the world alone;
I have not had, this live-long day, one drop to cheer my heart,
Nor ‘brown’ to buy a bit of bread with, - let alone a tart.

“If there’s a soul will give me food, or find me in employ,
By day or night, then blow me tight!” (He was a vulgar Boy);
“And now I’m here, from this here pier it is my fixed intent
To jump, as Mister Levi did from off the Monu-ment!’

Cheer up! cheer up! my little man - cheer up! I kindly said.
“You are naughty boy to take such things into your head:
If you should jump from off the pier, you’d surely break your legs,
Perhaps your neck – then Bogey’d have you, sure as eggs are eggs!

“Come home with me, my little man, come with me and sup;
My landlady is Mrs. Jones – we must not keep her up –
There’s roast potatoes on the fire, - enough for me and you –
Come home, you little vulgar Boy – I lodge at Number 2.” 

I took him home to Number 2, the house beside “The Foy”,
I bade him wipe his dirty shoes – that little vulgar Boy, -
And then said to Mistress Jones, the kindest of her sex,
“Pray be so good as go and fetch a pint of double X!”

But Mrs. Jones was rather cross, she made a little noise,
She said she “did not like to wait on little vulgar Boys”.
She with her apron wipe the plates, and as she rubb’d the delf,
Said I might “go Jericho, and fetch my beer myself!”

I did not go Jericho – I went to Mr. Cobb –
I changed a shilling – (which in town the people call a ”Bob”) –
It was not so much for myself as for that vulgar child –
And I said, “A pint of double X, and please to draw it mild!”

When I came back I gazed about – I gazed on stool and chair –
I could not see my little friend  - because he was not there!
I peep’d beneath the table-cloth – beneath the sofa too –
I said, “You little vulgar Boy! Why what’s become of you?”

I could not see my table-spoons – I look’d, but could see
The little fiddle-pattern’d ones I use when I’m at tea;
- I could not see my sugar tongs – my silver watch – oh, deer!
I know ‘twas on the mantel-piece when I went out for beer.

I could not see my Mackintosh – it was not to be seen!
Nor yet my best white beaver hat, broad-brimm’d and lined with green, -
My carpet-bag – my cruet-stand, that holds my sauce and soy, -
My roast potatoes! – all are gone! – and so’s that vulgar Boy!   

I rang the bell for Mrs. Jones, for she was down below,
“ – Oh, Mrs. Jones! what do you think? – ain’t this a pretty go? 
- That horrid little vulgar Boy whom I brought here to-night,
- He’s stolen my things and run away!!” – Sais she, “And serve you right!!”

* * * 

Next morning I was up betimes – I sent the Crier round,
All with his bell and gold-laced hat, to say I’d give a pound
To find that little vulgar Boy, who’d gone and used me so;
But when the Crier cried “O Yes!” the people cried , “O No!”   

I went to “Jarvis” Landing-place, “the glory of the town,”
There was a common sailor-man a-walking up and down;
I told my tale – he seem’d to think I’d not been treated well,
And called me “Poor old Buffer!” – what that means I cannot tell.

That sailor-man, he said he’d seen that morning on the shore,
A son of – something – ‘twas a name I’d never heard before,
A little “gallows-looking chap” – deer me; what could he mean?
With a “carpet-swab” and “muckingtogs, and a hat turned up with green.

He spoke about “precious eyes”, and said he’d seen him “sheer”,
- It’s very odd that sailor-man should talk so very queer –
And then he hitch’d his trousers up, as is, I’m told, their use,
It’s very odd that sailor-men should wear those things so loose.

I did not understand him well, but think he meant to say
He’d seen that little vulgar Boy, that morning swim away
In Captain Large’s Royal George about an hour before,
And they were now, as supposed, “somewheres” about the Nore,

A landsman said, “I twig the chap – he’s been upon the Mill -   
And ‘cause he gammons so the flats, he calls him Veeping Bill!” 
He said, “he’d done me very brown,” and “nicely stow’d the swag.”         
- That’s French , I fancy, for a hat – or else a carpet-bag.

I went and told the constable my property to track;
He asked me if “I did not wish that I might get it back!”
I answered, “To be sure I do! – it’s what I come about.”
He smiled and said, “Sir, does your mother know that you are out?”

Not knowing what to do, I thought I’d hasten back to town,
And bag our own Lord Mayor to catch the Boy who’d “done me brown.”
His Lordship very kindly said he’d try and find him out,
But he “rather thought that there were several vulgar boys about.”

He sent for Mr.Withair then, and I described “the swag”,”
My Mackintosh, my sugar-tongs, my spoons, and carpet-bag;
He promised that the New Police should all their powers employ;
But never to this hour have I beheld that vulgar Boy!

                Moral

Remember, then, what when a boy, I’ve heard my Grandma’ tell,
Be warn’d in time by other’s harm, and you shall do full well!
Don’t link yourself with vulgar folks, who’ve got no fix’d abode,
Tell lies, use naughty words, and say they ‘wish they may be blow’d!’

Don’t take too much of double X! – and don’t at night go out
To fetch your beer yourself , but make the pot-boy bring your stout!    
And when you go to Margate next, just stop and ting the bell,
Give my respect ts to Mrs. Jones, and say I am pretty well!”         
 
                R.H.Barham

              Злоключения в Маргите
              Легенда причала Джарвиса

Бродя бесцельно в Маргите*, в июле, у причала
И увидав оборвыша, спросил его я для начала:
«Что ты тут делаешь в столь поздний час?
На тебе лица нет. Что случилось в этот раз?»

Он посчитал, наверное, что буду я его бранить
И приготовился слезливо, жалобно и долго ныть.
Стал хныкать он, в тупик его поставил мой вопрос.
У него не было платка, чтоб вытереть сопливый нос.

«Разве не слышишь, - я ему сказал, - девять часов пробило
И детям спать ложиться время наступило?
Ступай домой, тебя там ожидает мать.
Не подобает мальчикам так хныкать и рыдать.

И снова по его щекам слезы обильные катились
И громкие рыдания взахлеб опять возобновились.
К нему я наклонился и он пробормотал:
«Страдаю я от голода, я предков потерял.

Папаня в море, а маманя дала дуба,
Сам я кантуюсь постоянно у морского клуба.
Я целый день голодный, под открытым небом,
У меня нет бабок, чтоб закусить немного хлебом.   

Если бы кто работу дал и накормил путёво,
Вот было б здорово, вот это было б клёво!»
А так я жду последнего момента,
Чтоб прыгнуть вниз головою с монумента».

«Ты успокойся, мальчик, - я ему сказал, -
Хочу тебе я объяснить, чтобы ты это осознал.
Ты можешь ноги поломать, спрыгнув с  причала,
Или сломать шею, и тогда пиши пропало.

Пойдем ко мне скорее, подальше от беды,
Моя домоправительница добрая и даст тебе еды.
Есть у меня картофель, стоит он на огне,
Его достаточно, чтобы насытиться тебе и мне». 

Привел к себе домой я этого грязного юнца
И велел ноги вытереть у моего крыльца.
Затем я попросил домоправительницу, милейшую из дам,
Сходить в лавчонку и принести холодного пивка нам.

Но миссис Джонс рассердилось, что бывает с ней,
Сказав, что не намерена она обслуживать бомжей.
Она вытирала фартуком посуду всю ретиво.
И я сказал: «Схожу я в лавку и принесу сам пива».

Отправился я в лавку, ее хозяин Кобб,
Я разменял лишь шиллинг, на жаргоне – «боб».
Я заказал там пива с пенкой, скорей не для себя,
А для своего гостя – этого вульгарного дитя.

Вернувшись вскоре, удивлен я был –
Моего маленького гостя давно уж след простыл.
Искал оборванца под столом, диваном и в комоде я,
Кричал: «Эй, где ты, отпрыск чертова отродья?»

Я обнаружил, что пропал столовый мой прибор -   
Отличных ложек, вилок и ножей узорчатый набор.
Я не нашел щипцы для сахара, часы из серебра,
А также недоставало в доме и прочего добра.
 
Пропал мой макинтош, украшенный цепочкой,
Шляпа бобровая с зеленой оторочкой,
Мой саквояж, подставочка для соуса и сои.
Пропал жареный картофель! Да что это такое?

Расстроившись, я миссис Джонс в сердцах сказал:
«О, миссис Джонс, меня этот хмырь вчистую обобрал!
Я лопухнулся, я сел в лужу, вот досада!
На это миссис Джонс ответила: «Так вам, сэр, и надо!».

На следующее утро я глашатая послал,
Он по всем улицам Маргита со звонком кричал,
Что тот, кто мерзкого плута найдет, согласно
Моим словам получит фунт. Но было всё напрасно. 

Отправился я на пристань Джарвис – «городская слава»,
Ходил по ней простой моряк – налево и направо.
Я рассказал ему свою историю. Он, выплюнув окурок,
Сочувственно сказал мне: «Вот так придурок!»   

«Я видел здесь, - продолжил он, - бродил какой-то сукин сын»
Что значит «сукин», знает только он один.
«Какой-то висельник», - сказал он. Что он имел в виду?
Я это слово вряд ли в Оксфордском словаре найду.

На нем был «мойкинтош», - добавил он, - и шляпа.
Она из какого-то дерьма, а может быть, из драпа».   
Затем задрал он почти до колен свои штаны,
Как это делают матросы – чуть ли не на полдлины.

Сказать по правде, трудно все его слова  понять,
Но все-таки я думаю, что он хотел сказать,
Что сорванец уплыл примерно час назад,
И капитаном на восток, как видно, курс был взят.

Один прохожий рассказал: «Его уже я как-то бил.
Дома слезой он «чистит», зову его «плаксивый Билл».
Обставил здорово он лоха, ничтяк салага и друган».
Думаю, это по-русски – «дружище», «шляпа» и «болван».

Я рассказал констеблю всё как было, ерзая на стуле. 
Он переспросил: «И вы хотите, чтобы вещи вам вернули?»
«Конечно, я хочу», - ответил я упрямо.
Он улыбнулся мне: «Что вы не дома, знает ли ваша мама?»

Раздумывая, чтоб дальше в этом деле предпринять,
Пошел я к лорду-мэру, просил его преступника арестовать.
Его светлость обещал, что он накажет его строго,
Добавив, что «таких беспризорников здесь очень много». 

Он вызвал Витера, ему я описал украденное у меня добро –
Свой макинтош, свой саквояж, щипцы для сахара и серебро.
Новая полиция приложит все усилия, меня он заверял.
Но куда скрылся хитрый вор, я так до сих пор и не узнал.

                Мораль

Когда я был еще мальчишкой, мне бабушка внушала:
«Ты сторонись плохих людей и берегись бродяг-нахалов.
Не связывайся с блатными типами, особенно с бомжами,
Они  разжалобить хотят людей на улице слезами.

Ты пивом не злоупотребляй, сиди по вечерам в квартире,
А крепкие напитки пей  - не дома, а в трактире.
Остановись и дай звонок, когда поедешь в Маргит снова.
Привет мой Джонс передавай. Скажи, что я здорова».

             Роберт Х. Бархем (Томас Инголдсби) 

*Маргит – приморский курортный город на юго-востоке Англии.

Роберт Х. Бархем (1788 – 1845) – английский священник и поэт-юморист (странное сочетание!), известный также под псевдонимом Томас Инголдби. В этом превосходном стихотворении Бархем обстоятельно и неторопливо описывает злоключения глуповатого джентльмена. В речах героев встречается много вульгаризмов и сленга. Да и сам рассказчик в волнении также сбивается на сленг. Я не знаю русского просторечия девятнадцатого века, но, наверное, тут оно и не требуется, поскольку оно было бы непонятно нынешнему читателю. При переводе был использован современный жаргон, в основном молодежный.