Невыносимый Над. Часть 2-я, о вдохновении

Часть вторая, о вдохновении.

Виталэ перестал отвечать на письма и в почтовом ящике завелось привидение.
 С улицы Виталэ вроде бы различал в щели что-то белое, но когда запускал руку под крышку, она царапала пустоту. В конце концов оно напугало служанку и она стала протирать ящик изнутри, если видела, что там никого нет. И привидению это надоело. Но надвигалась весна и ящик долго не пустовал, его облюбовали синицы.

- Виталэ, я привел... - начал было Веги, но тут почему-то всегдашняя его угрюмая невозмутимость изменила ему и, с непривычки истончив в сильной, сдерживаемой улыбке толстые губы, он продолжил: - по-моему, как раз то что вы просили. Он, правда, слегка холеный, но если не баловать, сбросит тело и возмущаться не будет. Грудь у него как камень. Он сам так сказал: как два морских валуна. Я не поверил, но потом сам убедился.
Когда они дошли, Виталэ увидел сквозь витражную дверь со спины человека с длинной шеей, компактным торсом и красивыми длинными конечностями.
- Он напоминает, - сказал Виталэ.
- Он не напоминает, - нажал Веги, - он и есть ифра.
Виталэ понаблюдал немного за человеком за дверью, чуть побледнел и спросил:
- Где ты его нашел? - и вопрос был не из тех, чтоб можно было пустить мимо ушей, как предпочел бы Веги. Он укоризненно переспросил:
- Где я его нашел? Обещайте, что я не вылечу из мастерских.
- Обещаю, - удивленно вскинул брови Виталэ.
Веги открыл было рот, подышал, закрыл его и несколько раз кивнул, после чего к нему вернулось его угрюмое безразличие.
- Нет. Вы меня выставите.
- Ну как хочешь, - попробовал еще раз Виталэ, хотя и знал, что Веги не ловится на "как хочешь", и вошел.
- А, - сказал ифра, увидев его, - вот где я. Садже. Считайте, что я подал вам руку. Вы меня помните?
- Да, - сдержанно бросил Виталэ. - Приятно видеть, что ты вернулся.
- Вернулся? - переспросил ифра. - Ссс...пасибо.
- Откуда же ты?
- А разве... этот... йуноша... не сказал?
- нет.
- Молодец.
- Побоялся, что я его выгоню.
- А. Ну тогда и я не скажу.
- Я его не выгоню.
- Я был бы рад забыть, как это место называется.

***
Из дальнего крыла, от чеканщиков, доносился приглушенный стенами медный стон. В ювелирной маленький подмастерье с жалобными глазами шлифовал кубок и время от времени взывал к мастеру:
- Может хватит, а? Я уже отражаюсь.
Мастер, худой, с окладистой черной бородой мужчина, показывал уже готовый кубок  хмурому юноше и объяснял преимущества собственной техники над любой другой. На бокале сидел золотой шмель со слюдяными крыльями.
- Да, - кивал тот, - это поразительно. Только меня Веги зовут, а не Вега. Да. Это тонкость. Только из него пить нельзя же.
- Да я же тебе объясняю битый час, тут пазик и здесь!
- По нему мухи лазят, - поморщился Веги.
Дверь была распахнута и через коридор в такую же распахнутую дверь была видна мастерская живописи. Несколько человек рисовали складки с посаженной на подиум и завернутой старухи. Среднего роста полный молодой человек со взбитыми в нарочитый беспорядок волосами ходил меж другими и посмеивался:
- Это что? пеленка или саван? Он у тебя похож то ли на престарелого младенца, то ли на молодящийся труп.
На него не обращали внимания. Он подошел к сидящему отдельно хрупкому красавчику с утонченным теллурским лицом, кажется, подбеленным, долго стоял за его спиной, наблюдая его сюжет, изображавший балаган с лошадьми, собаками и Пьеро. Пьеро хоть и сидел на первом плане, создавал впечатление забитого в угол. Зритель будто и смотрел из угла, лицом в который сидел Пьеро.
- Сдохнуть можно. Виталэ прав, ты художник нюанса. У тебя всегда столько деталей, которые на первый взгляд не имеют значения. Вот, например, у Коломбины лошадь с косами, а у арлекина ежиковоподобная. А игрушечная, по-моему, пегас. А перо как у Коломбины из прически. И собачки, похоже, неспроста, им все равно, арлекин этот обезьянчатый, красивая женщина или поэт. Лишь бы гавкнуть что-нибудь.
Юноша потянулся и съязвил:
- на твоем месте я бы молчал.
- Иди сядь на мое место и молчи, - беззлобно отбрил толстяк.
- Могу, - снова потянулся юноша. - Но тебя это не спасет. Кажется будет дождь, - и протяжно прокричал в ювелирку, то есть на противоположную сторону дома:
- Веги, у вас в окне темнеет? У нас темнеет.
- Ты так спрашиваешь, будто наш дом до неба, - отбурчался Веги.
Виталэ завел в учебку гостя, слил с одышкой "садже" и спросил, отчего не горит свет.
- Мы начали при дневном, - ответил темноволосый кареглазый парень из полукруга перед натурой. Он был так же единственным кто ответил на приветствие, остальные были слишком заняты, включая балабола, который усердно делал вид.
Виталэ улыбнулся. Улыбка на его гладком лице была похожа на молоденький  месяц в широком небе.
- Хорошо, Алан, отпустите человека. Я привел вам новенького, пока занимайтесь, а я пойду. К столу что-то тянет... Бранить сегодня не буду, отдохните, подумайте сами. И вообще будет лучше, если я над душой не буду висеть пока знакомитесь. Я пошел, Мартик, - и он ушел, и ифра, остановившийся было в дверях, был вынужден шагнуть внутрь, чтоб его пропустить. Насмешник захрюкал в кулак: "Мартик! Бобик! Тузик! Бузик!"
- Проходи, не стесняйся, - сказал, улыбаясь, Алан. - Может, пока тебе не мешать?
Ифра шагнул к теллурцу с его балаганом, ближе всего сидевшему к двери, и со смущенной улыбкой произнес:
- Виталэ сказал - учебная, а я смотрю, здесь крутые мастера...
- Ну, кто крутой, а кто и всмятку, - глядя на болтуна, отозвался теллурец.
Болтун оперся о мольберт и начал:
- Держись от него подальше, Мартик. Это называется Невыносимый Над. Он конечно крутой, никто не отнимет, но это самый вонючий хорек в этой норе, после Сути, конечно, но этого ты потом узнаешь. Если он тебя похвалит, можешь быть уверен, это оскорбление. Когда он роняет кисть, он так вопит, будто его бревном придавило, а когда народ пугается и портит себе эскизы и белье - сидит и улыбается. Мы его тут все тихо ненавидим...
- Мольх, - укоризненно сказал Алан.
-  эээ... кхм... я ничего не хочу сказать, - и он хлопнул себя пальцами по губам.
Ифра показал зубы, спрятав глаза.
- Очень тебе благодарен, - лениво проговорил Невыносимый Над, - за изысканное представление и разреши тебе отплатить тем же. Сие славный потомок Желтых львов, из уважения к последним следовало бы об этом умолчать, но он сам афиширует это родство на каждом углу. И если когда-нибудь, что вполне вероятно, ибо натурщиками нас не балуют,  он предложит тебе позировать, упаси тебя боже согласиться, он изуродует тебе лицо по западному образцу. И если бы он мог выставить свет так, чтоб  сделать из тебя блондина, он бы выставил. Хотя если тебе не жаль потерять понапрасну время, попробуй: увидишь, его палитра будет утверждать, что ты темно-рус.
- Скажу тебе по-секрету, - приложив справа левую руку, шепотом закричал Мольх, - он нищий. Он просадил в гадюшнике папашкино состояние и теперь пудрится, потому что у него испортился цвет лица от скверного питания. Это я сам догадался, а так он всем врет, что он голубой.
- Мольх! - снова окликнул Алан и Мольх втянул голову.
- Что-то не припомню, когда бы я мог ляпнуть подобную двусмысленность, - чопорно поджал губы Над.
- ну да, ниже твоего достоинства жонглировать меньше, чем тремя кеглями, - улыбнулся кто-то сбоку и Мольх вскинул голову и так захохотал, что захлопнулась дверь. Которую тут же открыл Веги и спросил:
- Что с тобой? С ума сошел или вспомнил чего?
- Это Вега, наш виртуоз, - не отвечая перешел к следующему Мольх, - Как уже заметил Над, натурщиков у нас маловато, и ты ему, пожалуйста, не попадайся, от тебя одни скулы остануться. Парень ничего, с виду тихий, но отпоры мочит - берегись.
- Меня Веги зовут, - буркнул Веги.
- Ничего не случилось? - внимательно спросил ифра.
- У каждого такое лицо, какого он заслуживает, - отпел Веги, и исподлобья оглядел учебку, - и это не только меня касается.
- Вообще-то он того... Он студент Гайярской школы, - заявил Мольх. - Архитектор и строительный инженер. Подающий надежды. Чтоб ему. Крутой мастер, безусловно. Ну что это я все о себе да о себе. Давай о тебе уже что-нибудь. Тебя как зовут? Не Мартик же.
- Мартин.
- Ты жить сюда?
- Мольх!
- Да... на втором этаже.
- о, тем более, рассказывай что-нибудь.
- Да что ты привязался к человеку, - сказал Алан, который наблюдал за лицом ифры.
- Ну, во-первых, - вздохнул тот, - у меня есть... живность. Поэтому я тут, скорее всего, буду мыть полы.

***
На первый взгляд, ничего страшного: живность его расселилась компактно, черный пес по имени Жаг почти не заходил в дом, благо весна уже набирала силу, а однокрылый ворон появлялся на глаза лишь у своего хозяина на плече, и самостоятельно угловой комнаты на втором этаже не покидал.
Кошки сошлись потом. Сами. Мартин звал всех какими-то нечеловеческими кличками - Хватит, Енотик, Розочка, Шныря, Подушка. Некоторых приручил, некоторых кормил так, за компанию. Одного долго выхаживал, и  как-то раз из окна мастерской ленивый Мольх наблюдал такую картину: через двор, хромая и шевеля обломком хвоста, тяжелой походкой старого воеводы шествовал Проглот, а на него из-за угла, оскалив пасть, несся бродячий пес. Их разделял один прыжок, когда Проглот коротко глянул на пса и даже не замедлил шага... а пес присел с разгону на задние ноги. Проглот подошел к Мартину, собравшему вокруг себя кошачью стаю голов в двадцать пять, и подставил под ласку обрывки ушей.
- Ты как старая дева, - смеялся Вэхит Гера, - кошачья мама. Ты сам-то что-нибудь жрешь?
 Мартин действительно изрядно "сбросил тело", по выражению Веги, и из-за вечно распахнутого ворота рубашки у него отчетливо проступала грудная кость, как у многих ифр, так что драться с ним Веги теперь не рискнул бы, чтоб не рассадить кулаки. Проглота Мартину простили молча, Проглот был крысолов. Но спустя еще пару месяцев на этаже уже не выветривался запах курятника, в окно Мартина влетало кормиться все, что умело летать, и Невыносимый Над как-то раз не закончил в разговоре фразу, что если Мартина не переселят... Иными словами, Мартин выселился на чердак вместе со своим вороном, но полы мыть не бросил.  Мольх, на досуге экспериментирующий в литературе, однажды написал о нем эссэ "Март и его кошки".

***
Мольх был "мальчик из подворотни". Виталэ как-то застукал компанию мелюзги за рисованием на стене голой женщины, и только собрался разогнать всех, прикрикнув из кареты, как прямо из-за спины его раздалась в последствии ставшая крылатой фраза:
- Сдохнуть можно!
И автор ее выкатился в поле зрения.
- Ты где такую грудь видел? И вообще. Ты когда ее в последний раз видел? Ты помнишь? Молоко оботри! - противоречиво посоветовал предшественнику. - Иди сюда. Дай сюда. Иди отсюда.
Отобранный мел описал такой силуэт, что Виталэ удивился. И пока он удивлялся, силуэт приобрел даже руки, и Виталэ простил за отвагу отсутствие гениальности в их изображении, ибо иные из его учеников упорно хитрили, избегая  рук  при всяком удобном случае.
Виталэ понял, что если окликнет его, то потеряет, не найдя. Он попросил кучера, и тот, подкравшись, поймал Мольха за руку, увлеченно дорисовывающую ступни, и привел, как тот ни упирался.
- Во-первых, не бойся, - предупредил Виталэ между воплей. - А во-вторых, ты чей?

Мольх вечно дурачился. Рожи корчить любил на потеху ребятам и перед зеркалом. То рот пальцами до ушей растянет, то зубочистками уши оттопырит и ходит так, и сам громче всех смеялся. Нада это раздражало до крайности. Когда у Мольха получался особенно удачный "урод мифический" и мастерская покатывалась со смеху, Над вежливо улыбался и в крайнем случае замечал, что "господа чудно сохранились для своего возраста - это так по-детски - смеяться над недомыслием".
- Ребят, хватит, - переводил Алан, - некрасиво же.
У Алана задней мысли не было, у него никогда ее не было, ему было чуждо всякое понятие иронии или сарказма, но парни гоготали еще громче, а Над в душе обижался.

Нада Виталэ тоже нашел на улице еще мальчиком. Наду было тогда лет семь, и уж никак не более десяти, и в любом случае он был слишком неразвит физически, а лиха хлебнул, по всей вероятности, столько, что иному и на сорок хватило бы.
Виталэ увидел его из кареты - что это там белеет в канаве? - и прежде чем до его сознания дошло "батюшки, да это же был ребенок!" лошадь уже пару кварталов отмахала.
- Ничего, - сказал кучер, - если на обратном пути он там еще будет, посмотрим.
Он, очевидно, убежден был, что дети в столице на дороге не валяются, во всяком случае, долго, и его спокойствие помешало Виталэ опоздать, куда он ехал. На обратном пути он высунулся из окна, как только позволяла комплекция, и смотрел, чтоб не проехать. Было все еще очень раннее утро, и ребенок лежал как прежде. Лицом вниз, одетый в одни синяки. Виталэ вылез,  выволок его на дорогу, побил по щекам - веки задрожали - и, не долго думая, Виталэ впихнул его в карету и отвез домой. Обтер по дороге, в плащ завернул, ребенок согрелся и глаза сонные открыл. Не отвечал ничего, на ласку не реагировал, скомкался весь, в угол забился и левым глазом чаще моргал, чем правым. Глаза были у него коричневые, теллурского разреза, личико заостренное и с большой шишкой на лбу, на левой руке не хватало фаланги указательного пальца, а под правым коленом такой страшный, едва затянувшийся шрам, что Виталэ испугался, не перерезано ли сухожилие, но с этим обошлось. Волосы были длинные,  казались роскошной густоты и черные, но когда беднягу окунули в бадью с подогретой водой и расплылось по поверхности мутное облако, оказались они жиденькими и рыжеватыми - это столько пыли в них набилось, что загустели. Мальчишка ожил и зацарапался не хуже кошки, пока его купали; не слушал увещеваний, глаза лезли из орбит, и когда он был вынут и вытерт и перевязан не без помощи всей домовой прислуги, и усажен за стол с чашкой бульона, снова съежился и не ел, пока не вышли все. И все хрипло всхлипывал и озирался.
Виталэ от него с неделю не отходил. Жена упрекала удивлением - смотри-ка, за своими так не ухаживал! Виталэ понимал это как боязнь избаловать найденыша.
Как показало время, избаловать его было невозможно.
Отчаявшись услышать от него хоть слово, Виталэ обозвал его Надом, Найденным. Имя мальчишке не понравилось, вернее было сказать, ему не понравилось не имя, а то, что ему его дали, но Виталэ со временем привык к мысли, что Над - немой, поскольку тот лишь больше настораживался и все время норовил потихоньку завалиться куда-нибудь в щелку, когда по дому проносился топот пятнадцатилетних близнецов Виталэ.
Промолчал Над целых три месяца. Он поправился, хромать перестал, только над бровью все еще оставался темный след, который и в последствии не исчез, почти правильной круглой формы. Держался Над на первый взгляд будто бы непринужденно, но никогда искренне не улыбался, только едва-едва, очень вежливо, или уж очень скабрезно и недолго. Виталэ допускал его во все мастерские, решил сам не водить, потому что терпение, и прежде ему не свойственное, к тому времени истощилось окончательно, а наблюдения показали, что Над чрезвычайно осторожен. Из теперешних учеников в то время мелькал только Веги, тогда уже, в свои 12, рослый независимый сноб, который к Наду сходу обратился "эй, ты", и Над не заходил с тех пор в учебную, чтоб на него не наткнуться. Привыкли к Наду в мастерской ювелирной живописи, он околачивался там с утра до вечера, там завтракал, там обедал и, если б можно было, там бы и спал, видимо. Там и заговорил. Первыми словами его были "Вы позволите?" - абсолютно чисто по-равленски и очень вежливо. Мастерица, бившаяся над отчего-то незадавшимся мазком, так опешила, что сунула ему в руки свою кисть. Над с минуту смотрел на нее вскинув брови, а потом уперся мизинцем в плоскость, как это делала мастерица, и уложил мазок к мазку уверенно и плавно, а потом покраснел и рука у него завиляла. Мастерица кисть выхватила, взамен сунула кипу бумаги и свинцовый карандаш и сказала "действуй". Над просидел над бумагой полчаса и тихо улетучился, ничего не сделав, но это его не спало: уже назавтра его "вы позволите" облетело дом из уст в уста. Виталэ снова напугал его своим напором: "что же ты молчал? Не стесняйся, говори, что тебе нужно, тебе же здесь не враги!" Над, похоже, уверен в этом не был, и Виталэ вскоре понял, что между ними стоит стена, совершенно прозрачная и абсолютно несокрушимая.
Оттаивать Над начал только с приходом Алана, а это спустя еще полгода. Алан был до такой степени чистосердечен и простодушен, что его даже из равновесия, казалось, не выведешь - удивится только. Алан, словом, пролился на мастерскую, как масло на шторм, он сглаживал острые углы и смягчал отношения, не смотря на то, что некоторым казался немного дурачком, а некоторым - слащавым занудой. Тем не менее, Над бросил якорь в учебной через год после своего появления в мастерских.

***
Написав Мартина во всех ракурсах для той самой картины  "Теплые цветы Ифров", ради которой Веги и выкопал его в Гадюшнике, Виталэ иногда усаживал его за холст, и тот, глядя ему в след с выражением "делать тебе нечего, мастер", принимался за исполнение прихоти. Мазни его никто не понимал, кроме Виталэ и, кажется, Нада. Мартин рылся в красках, как петух в навозе, и Мастер был убежден, что тот время от времени выворачивает на поверхность жемчуга, а что думал по этому поводу Над, нельзя было понять ни по лицу, ни по отзывам. Поскольку словом "превосходно", или "интересно" Над мог одинаково заклеймить как удачу, так и полный крах. Однако не вызывало сомнений как то, что Мартин все же отталкивается от реальности, так и то, что в одном ногте его мизинца свободы было больше, чем у Нада, помноженного на Нада.
Объяснение этому, пожалуй, можно было найти в рассказах Мартина.
- ...Крыло ему драконом прищемило, давно, еще в Гриворской Долине. Там на болотах водятся холодные ольмы, они очень крупные бывают, но прячутся хорошо. Вроде как крокодилы или бегемоты - лежит в воде такая колода, на поверхность только глаза да ноздри торчат. А эти даже дышут через раз, так что можешь рядом идти и в упор не видеть. Только то и спасает, что они обычно в топях, где поглубже, на тропы вылезают редко. А замочить такого тяжело, сталь вязнет в шкуре, у них чувствительная шкура, но совершенно жуткая - представьте себе медузу, только не прозрачную, а белую или розовую - так вод такой медузой он весь как будто бы и обмазан, до крови и не пробить, а от боли свирепеет и такой резвый делается, берегись прямо, а пасть без зубов, или, как бы это попроще описать, клюв, только челюсти вот так, шкатулкой - стык в стык. И весь в этой гадости, по самые края клюва. И вот оно живет в своем болоте, всю зиму или дольше лежит под водой, его снегом укрывает, там ветра дикие, особенно весенний низовой, я в мае под метель такую попал однажды, страшно вспомнить - так вот оно лежит там в трясине и чует кожей. И чуть что живое приблизится - хлобысь!..
- И как они мед этот делают? - спросил Мольх.
- Нет, мед делают не они, да кто вам сказал, что драконий мед делают драконы! там есть другие, мелкие, величиной с воробья, пернатые... мед не драконы делают вообще, эти мелкие только живут гнездами человек на сорок на кустах красного меда, молодняк подкармливают. И они ничего, уживчивые - у костра греются, огня не боятся вовсе, особо глупые могут нырнуть с разлету, как мотыльки. Ну, подпалит перо - ума и наберется. Запасы потрошат - маманегорюй! На голову садятся. Только это если их не задевать. Мы с одним стрелком  там бродили, по первому разу, он по дури показал меткость. Удирали потом от стаи, в камышах прятались. А так ничего, ночью можно в гнездо лезть за медом, никто не чирикнет. Главное к кусту пробиться, вредное растение, кусается. Сам куст может быть не выше человеческого роста, а корни плашмя под водой как змеи вокруг в радиусе полета стрелы могут расползаться, и, что самое неприятное, молодые отростки в хорошую погоду поднимаются из воды - толщиной, бывает, в руку, стоят, как ветвистые кобры качаются. Охотятся.
- А ты сам-то драконий мед пробовал?
- Ясное дело, и он меня, и я его... я же его возил! Несколько лет. Чистый.
- То есть?
- Его ж разбавлять нельзя, ничем, кроме воды. Были хитрецы, мешали с вином один к одному, но это почти верная смерть. А проверить... В принципе - можно. Драконий мед - он же горит. Но самое интересное, если взять из винной смеси каплю, она тоже сгорит, надо брать не меньше, чем в пригоршню, а он дорогой, кому охота терять на проверке? Его, бывает, и привезешь-то не больше пинты. А вещь дельная: капля на кружку воды и усталость - как рукой. Вот я на галере его вспоминаааал...
- ...Жарко там было. От жары есть никогда не хотелось, только начинало тошнить. А при виде еды тошнило еще сильнее. Первый кусок силой в себя пропихиваешь, горло как будто кто снаружи стиснул. Потом ничего, пролазит, пока не начинает тошнить уже от самой жратвы. Одно и то же каждый день ведь.  Я третьим сидел, самым крайним. То есть, руками махать приходилось по полной амплитуде - видать, двужильным показался. Ну и что руки длинные, то да. Но работа явно не по мне была. Стиралось все: ладони, ступни, штаны, хрящи. Зубы. Память. Бывало, целый день кроме мата и "правый борт суши весла" и не услышишь ничего - и бич посвистывает. Поначалу от одного звука уже съежишься, а он и пронесется. После я его вычислил, по звуку, долетит ли, но он, собака, умел с бичом управляться, и со скуки чего только не вытворял - а ну посиди в жаре, у кого хочешь крыша сдвинется, иной раз такой зигзаг по воздуху даст - только подумаешь, что пронесло, а он самый хвост  в бочину и воткнет. Только слегка заденет, а сам гыкает потом: тебя с минуту после этого скручивает и перекашивает, а кожа по полчаса дергается, как у лошади под слепнем. Напарник у меня был козел, повиснет на весле и ворочай его. Я сперва думал, что он дохлый, и ворочал. А потом мне сзади объяснили. Ну как объяснили - мужик позади был трих, мы друг друга не понимали, но он эту сволочь, только повиснет, ногой в зад колупал. Ноги длинные у него были, вообще большущий мужик, мослатый, но и на тех харчах как-то умудрялся не растаять. Пихнет его ногой и наорет по-своему. Тот сразу оживает. Вообще тот, трих, ничего был, ногу мне под голову подкладывал, когда отдохнуть, там же опереться не на что - я же крайний. Или вывернув башку, или на весле виси. Ну а так хоть шея не переламывается. Я стал так же подкладывать тому, кто впереди сидел. Тот по началу нервный был, огрызался так, что казалось - укусит. Цепью швырялся. Ясно же, что не достанет, просто пугал, но, представьте, и правда пугал. А понял он, когда я его на чем свет стоит по-теллурски покрыл. Мы с ним потом трепались, бывало. Череп лысый совсем, бороденка узкая, зубы как у лошади. Песен знал - где только нахватался.  Сейчас "милая, сердце набатом", а через минуту "мне скоро сорок", а там  "звени, печальная" - словом, какое-никакое, а облегчение. Этой сволочи, что с бичом, почему-то песни эти поперек горла стали. И бесило его, что мы втроем складываемся.
- А знаете, - сказал Суть, - когда я представляю себе нашего Мартина вот так под веслом на лавке навзничь с головой на чужих ногах, я начинаю понимать того надсмотрщика с бичом.
- У меня такое впечатление, - в тон ему отозвался Мартин, оглядывая слушателей, - что когда вы давали прозвище "невыносимый", вы вообще не в ту сторону глядели.
Суть обиделся.
- Не стоило так, - произнес Алан. - Он не виноват что он такой.
- Ему так нравится, - возразил Мартин, - а мне - нет. Я тоже не виноват, что я такой.
- ...мы выбросили галеру на юго-западном побережье Нагата и пошли вглубь. Не самое удачное место, но уж как получилось. Трое суток слонялись, пока к хорошей земле вышли. Оказалось, даже не лес, а сады. Но дичи особо не набьешь - разве что дрозды, да чем глубже, тем гуще ловушки. А с того разве наешься. Набрели на дом. Огромный, богатый, но что поразило - никогошеньки вокруг, ни тебе даже собаки завалящей. Хотя чисто кругом, дорога широкая до самых ворот, разве что листвы насыпалось. Ворота не заперты, нас - толпа вооруженных мужиков, видавших виды и голодных, ясное дело, стесняться не стали. Но как вошли - ослепило. Сзади напирают, внутрь пропихнули, кто-то свалился, кто-то присвистнул - все в золоте, инкрустация и эмаль, и все такое уж из себя! из полу камешек выковырять - полгода жить можно, а если все выносить взяться - года не хватит. А тут еще и началось. Прямо по свисту откуда-то музыка раздалась - ну в ту же ноту. А как ляпнул кто-то насчет пожрать - мы и двинулись в дом. В следующую комнату заваливаемся и аж обалдели все. Там стоял стол, длинный - во всю залу, прямо с голодухи не видно было конца ему: на нем было всё. Все, понимаете? Мы налетели как саранча. Мы не перерезали друг друга сразу только потому что там дальше было еще, еще, это был бесконечный стол, и знаете что еще? Мы сперва не замечали, а когда просекли, то были уже изрядно хлебнувши, иначе б, как пить дать, кто-нибудь бы да тронулся.  Там не было слуг, но пустые блюда куда-то девались, а нам все подавалось и подавалось новое. В кубки наливали из кувшинов, но кувшины никто не держал, я знаю, в это нельзя поверить. А мы с ними чокались на лету, и уверены были, что мы это заслужили.  И так то ли сутки, то ли трое, то ли десять - не просыхая, ребята. Не просыхая. Ясное дело, чем кончилось: кого-то на ножи поставили, кто-то с вина угорел, и, утречком раз, гляжу -  зашептались некоторые умники, что пора, дескать, и честь знать, валить надо отсюда пока живы, все-таки нечисто здесь. Клонили к тому, что надо бы все ж поглядеть, далеко ли город, а наведываться сюда можно будет, если уж прижмет.  И, поскольку мы не знали, где нас еще будет носить, пока на обычное поселение не вынесет, набрали с собой жратвы. И тооолько мы это намылились...  Ан глядь - хозяин в дверях. Ну, не то чтобы в дверях совсем, но незаметно не удерешь. А что хозяин, так на дороге уже довольно близко, чтоб по одежке признать. Целый караван, и тоже, как у того стола, хвоста не видно.
Подъезжает, силы небесные! на таком коне... И улыбается. Чисто так улыбается. Когда у тебя по бокам сиаранская охрана и за спиной чуть не армия таких же, с кривыми саблями и в кольчугах по глаза, можно улыбаться, я думаю. Подъезжает вплотную... кто поумней, или кто еще там за нашими спинами мешки защечные набивал, может, и успели стечь из окон втихую, пока эта армия дом не окольцевала, а мы стоим и слушаем, как он, гостеприимный хозяин, нас приветствует по-теллурски и как он, красавец, щедро удивляется, что мы уже покидаем.
На свободу никто уж и не надеялся, гляжу - глаза теряют, готовятся подороже продать шкуру. Мне б тоже вспомнить, что скромность украшает человека, но у меня же язык без костей, я и спросил, кто ж в эдаком доме живет, если не лекари с безрукими ветеранами - а иным от безделья же и сдвинуться можно. Ему понравилось, он даже меня объехал кругом и со всех  сторон обсмотрел,  а потом и спрашивает славных своих гостей, по всему видать, ни умом ни мужеством не обделенных, сколько они за меня хотят. И так оно весело настроилось, что кто-то вякнул про его наложниц. Он не обиделся, и с достоинством таким, но без всякой спеси, отвечает, что выбирал их по своему вкусу и ни одной бы не отдал даже за всех нас скопом, но деньгами - может. А если учесть, что погостили мы  без зова... оно, конечно, пустяки, не затеваться же, однако - справедливо было бы. Слышу - ржут. У меня аж оборвалось что-то внутри. А теллурец мой по плечу меня ляпнул и говорит эдак весело: не держи зла, ты удерешь все равно, а нам месилова тоже не хочется, сам понимаешь. Я было за нож, но тот же, сука, трих бородатый меня за плечо перекинул и, такой, всем своим видом: куда отнести. Вот тебе и не сечет по-теллурски. Мне только и осталось, что сказать: ладно, только если ты меня купил, не думай, что я тебе продался.
Вот так. Продели мне кольцо в ухо и в огород отправили. Мне б раньше подумать было, что если тут стол так ломится, то откуда-то же все это берется. Прогорбатил я там ровно столько, чтоб одуматься. Поначалу не особо и получалось - круглый день в поле вниз головой, вечером падаешь и уснуть нет сил. Потом обвык, стал спрашивать, ну и - что, у них там, в Нагате, весь год солнце греет, земля мягкая, растения лезут по очереди, вот и получается, что весь год - страда.
Короче говоря, так ли это, я проверять не стал, рванул оттуда при первом случае. Послали за мной с собаками. Это бы полбеды, но там рабов ловят усердней, чем галерников. Раз оторвался, два оторвался, а в порту и приперли. Я пролез на суденышко, и что вы думаете. Сдали капитану. Тот уж намеревался меня запереть и послать сговориться о выдаче. Я его за руки. Возьми, говорю, жалеть не придется, я на всех аксарских языках говорю и еще с десяток на слух понимаю, я по звездам читаю как по книге. А он: я что - спятил? беглого раба укрывать. Ты понимаешь, говорю, я свободный человек, меня продали. Поделом, говорит, мудрый человек не попал бы, а дурак свободы не достоин. И поволок на палубу. И тут навстречу боцман. И я его сразу узнал. Так получилось... несколько лет назад вышла у нас история с ним, провел я его через Бродячие Рифы, а потом просился выйти в открытом море. Так просился, что... не ржите! Словом, теперь я его упрашивать стал, чтоб остаться. Он меня тоже узнал. И уломал капитана меня оставить. Только зря я понадеялся, что меня скоро высадят где-нибудь в Аксарке. Я проболтался с ними около полугода за коттенскими островами, почти у поворота мира. И нас закинуло в такое место, где живут бледные люди с голубыми руками, а на головах у них растет трава. Сэр - боцман мой - испугался до усеру. Видать, нехорошего наслушался. Но обошлось. В порту к капитану девушка подошла, не из местных, то есть, как мы. Странно одетая - платьишко на ней было тонкое и короткое, икр не прикрывало, и не подумайте, что нищего вида, нет, ткань добротная и сидело как на принцессе, но - босая. Капитан пошептался с боцманом, и, только погода устаканилась, отчалили мы. А девушка эта стояла так на пристани - я думал, знакомая, провожать пришла - стояла-стояла, а потом прыгнула и побежала по воде... Я тогда понял, почему никто не удивлялся, когда я рассказывал, что в Бродячих рифах дух корабли выводит. Но она была не призрак. Мне потом сказали, что  в ней сидел черт. Но я думаю, что она, скорей, святая - мы в считанные дни до Каяла добрались. А потом мне рассказали еще об одном: он спасал тех, кто уже утонул совсем, возвращал к жизни. И Сэр припомнил нашу первую встречу - ему люди были нужны и он меня пьяным сманил, ну, в тот раз, когда я их за духом через Бродячие вывел. Сказал, что вдвойне благодарен - если б не тот случай, он бы и девушке той не поверил. И в Каяле я сошел на берег. Вовремя очень. К тому времени мне уже всерьез стало казаться, что морской дьявол - это совсем не то, что сухопутный. А кроме того... Самое интересное случилось, когда в каяльском порту я нашел Жага. На том самом месте, где когда-то приказал ему ждать. Он лежал словно мертвый, носом к дороге, и только принюхивался с такой силой, что это его шатало на боку. У меня в затылке ломит, когда я представляю себе, сколько ног он пропустил мимо своего носа. Вы представляете, что такое порт каяльский?
- Да о чем вы говорите, Мартин, у меня в затылке ломит, когда я пытаюсь представить все порты, которые вы видели!..
- Да... Еще один лишний порт, и я увидел бы у дороги голый скелет. Он даже не встал, когда меня учуял. Заскулил только. Он наредкость бестолковая собака. Но он дождался... У людей такого не встретишь. Может, это и хорошо. Люди уходят на запад, а возвращаются с востока...
- Интересный вы человек, Мартин. Я не так представлял себе галерника.
- А я и не галерник...

***
Нада сжигало изнутри. Это никак не проявлялось внешне - как всякий цивилизованный теллурец, он считал, что внешность должна быть безукоризненна, а в понятие коррекции внешности входили не только перчатки или, скажем, осанка, но и выражение лица, которое любой стандартный теллурец по определению контролирует с первого вдоха. Но он на холстах вытворял такое, что устоять дано было только Веги, и Виталэ выходил из себя:
- Не гонитесь за Надом, не гонитесь! Вы все равно за ним не угонитесь! Линия - это показатель глазомера, которого у вас в помине нет! В худшем случае напряжение воли. Работайте плоскостями, ищите тон, степень освещенности. Плоскость вас не обманет, плоскость это земля под ногами, а линия - это веревка над городом, по которой только циркачи ходят. Плоскость надежна. С нее никуда не свалишься. А линия - это то, чего не существует в природе! Когда ваши близорукие глаза отличат тон от тона и повторят это верно на плоскости листа, линия сама ляжет куда требуется!
- Угу, Над у нас... канатоходец, - возя шваброй под его стулом, усмехнулся Мартин. - Только сухо пишет. Даром что вместо тряпки лужа под правой рукой.
- Далеко пойдешь, - на языке Невыносимого Нада это означало "иди в калаху". Он не любил ругательств и прежде говорил "иди далеко". Виталэ то ли этого не знал, то ли не вдавался.
- Это верно, - согласился он. - Жаль, что вам не дано пойти за ним следом.
Над нахмурился, а Мартин поволок швабру к порогу.
- Не думайте, что я вас хвалю, - истолковал это как смущение Виталэ. - Вас, если хотите знать, вообще хвалить вредно. Вы распускаетесь. Вам не хватает Нада точно так же, как Наду не хватает вас. Если б я не боялся вас поссорить, я приказал бы! Да! начинать - Наду, а вам - заканчивать. Уверен, получилось бы не то, что вы хотели, но что-то действительно интересное. Право, Над, присмотритесь к Мартику, больше жизни, вы очень скрупулезны, вы как бы скованы, рвите свои цепи! Рвите, не бойтесь! Освобождайтесь, прилагайте усилия, будьте нетерпеливы, торопитесь наделать ошибок, горячитесь! Вы же не в шахматы играете. Доверяйте себе, и вы других поймете. Мартик, вы слушали, что я говорил?
- Да.
- Сделайте все наоборот, - сказал Виталэ и вышел.
Несколько минут спустя Над огляделся в поисках незанятого человека, не нашел и обратился ко всем:
- Кто у нас самый сильный?
- Я, - отозвался Веги.
- Открой мне лак. Крышка присохла.
Веги взял и принялся пыхтеть.
- Не получается? - спросил Алан.
Веги промычал "Нет".
- Твоя гордость не пострадает, если я ее открою?
- Пострадает, - ответил Веги, и еще несколько минут Мольх развлекался, наблюдая, как он трудится. Потом банка крякнула, наконец.
- Возьми, - подал Веги, но Невыносимого Нада уже на  месте не оказалось. Он в ожидании пошел призраком по мастерской, взглянуть, что у кого есть.
- Иди, а то высохнут последние остатки.
- Сейчас, - рассеянно сказал Над. - Спасибо.
Веги подошел взглянуть, что тот рассматривает.
У порога, там где Мартин только что подбирал с деревяного пола темперные разводы, остался след от тряпки, и даже непрошибаемый фаталист не назвал бы его случайным. Веги так порою баловался, но, во-первых, он баловался по холсту кистью, и каждое прикосновение этой его кисти отличала уверенность, что именно там и место каждому пятну, где оно с кисти слетело, а во-вторых, он так баловался с натюрмортами и прочей недвижимой натурой. А на полу кипела жизнь, которую бесполезно было рассматривать в деталях, как невозможно рассмотреть лист, падающий с дерева, кулак, летящий в лицо или вспугнутую птицу. Глядя мельком, явление можно было распознать и отреагировать. Отбить удар, отследить направление полета. Но о подробностях можно было только знать, а не успеть их увидеть. Вот так в полустертой луже на полу угадывалась мастерская: несколько мольбертов, плывущий, оставляя шлейф, силуэт Нада, танцующие шаги объемного корпуса Виталэ. Веги видел, как исчезает конкретика, стоит  сконцентрировать взгляд. Веги понял, что Над это тоже видел. И еще Веги понял, что чувствует Над, потому что и сам это на миг почувствовал. Дикая, обезоруживающая зависть, пограничная с ужасом. И это - он, который никогда не боялся, по выражению Виталэ, отпустить вожжи.

Мартин принес ведро чистой воды, намотал тряпку на швабру, и Веги так и не успел долететь до вершин сострадания: Мартин принялся додраивать палубу. Зато Веги понял, чего от этого ифры пытается добиться Мастер.
- Дурак, - сказал Веги. - Дурак ты набитый. Он ведь опять думал, что ты, как всегда, бесишься от его советов.
- Так и есть, - Мартин сплюнул и затер плевок шваброй.
- Мог бы ему это показать.
- Мне это надо?
- Ну да, с тряпкой лазить под кроватью легче, - поморщился Веги и Мастеру, разумеется, донес.


***
Напряжение стало спадать, когда окатилась Лоскутики. Хотя Мартин поставил ящик с новоявленным семейством в углу при входе в подъезд, первым заметил Мольх:
- Опачки-опачки, кошки в коробочке!
Мартин так на него глянул, словно боялся, что возглас долетит наверх.
Он украдкой кормил Лоскутиков, и, казалось, сквозь землю готов был провалиться, когда кто-нибудь заставал его у ящика. Однажды это выпало Наду.
Они обменялись с Мартином холодными взглядами незнакомцев и Над спросил серьезно, с непередаваемой интонацией теллурца, плохо говорящего по равленски:
- Кошки?
- Кошки, - ответил Мартин.
- Маленькие? - тем же тоном спросил Над.
- Маленькие, - согласился Мартин.
- Совсем маленькие? - уточнил Над.
- Только родились, - равнодушно прояснил Мартин, готовя достойный отпор совету утопить.
- Не простудятся? - тем же тоном обезоружил Над.

***
- Мартик, вы когда себя обуздаете? Вы мне что вчера обещали? Вы сказали: "завтра будет готово". Завтра пришло. Вы вдохновения ждете?
- Простите, Мастер, дело не в этом, - отозвался Мартин, глядя в пол. - Меня вчера в Рэгор позвали.
- Что вы забыли в Рэгоре? Там в прошлом веке без вас потрудились. Вы не могли послать его к черту - Мориха Ларея?
- Мориха - мог.
- Так отчего не послали?
- Послал.
- Где - послал? - вскричал Виталэ, яросно тыча пальцем.
- Спросите Мориха, - пошел на попятный Мартин, решив дожидаться, пока мастер перебушует.
- Зачем мне его спрашивать, если я и так вижу! Вы думаете, вы меня обдурили? Я просил это промерить. А вы что сделали. Вы увидели брызги, и решили, может, старый толстяк не заметит. Да только нет. Нахрапом больше не получится. Уже не только я видел.
- Простите, - смиренно сказал Мартин. - Дело не в вас. И не в Морихе. Видите ли. У него лев взбесился. Вот он и послал за мной.
- Лев взбесился, - повторил Виталэ, опуская руки. - Так какого же чорта, извините за выражение, вы ко мне явились? Ступайте в Рэгор укрощать львов!
- Мастер! Поймите ради... чего-нибудь. Все думали, он бешеный. Он не подпускал никого. Молодой зверь, убить жаль. Надо было успокоить. Ну все же знают, что я... как у меня с ними. Не сердитесь, Мастер, так уж получилось. Ну доделаю я.
Виталэ сунул руки в карманы, глянул на Мартина искоса и спросил неожиданно тихо:
- Ну, и как?
- Успокоился, никуда не делся, - ответил Мартин растеряно.
- Бешеный, - утвердительно уточнил Мастер, совсем уже тихим голосом.
- Да никакой он не бешеный был, - сказал Мартин всердцах. - Чирей в ухе выскочил.
Виталэ круто повернулся, колыхнув брюхом, и вышел.
Ребята прыснули.
- Закончи уже как он сказал, - посоветовал Алан, - промерь... Что поделаешь, придется посидеть, пока задница не отвалится, мало ли как ты привык - слету или нахрапом.
- Парни, парни, а как вы думаете, почему нашего Мартика лев не съел? - спросил Вэхит Гера таинственным шепотом.
- Поднялся лев, добычу чуя, - грозно улыбаясь, зашевелил пальцами Мольх,
- Вот живописца проглочу я!
Но от мазни отпрянул он
и живописец был спасен!
- Это что, намек? - хмуро спросил Мартин.
- Ну что вы, - мягко сказал Невыносимый Над, махнув рукой. - Посмотрите на нашего Мольха! Разве при его протодушии намек возможен?
- Ну это уж точно теперь намек, - вздохнул Веги показательно.
- Я что-то не так сказал? - удивился Над.
- Пойдем выясним, - предложил Мартин.
- Оторожней, - продолжал подковыривать Веги, - как бы обратно Над не принес один только скуластый череп. Это тебе не лев.
Но Над неожиданно отбросил кисть.

За дверью Мартин почувствовал себя глупее, чем если бы вот такой как есть расхристанный и в краске поуши ввалился на званый обед в каком-нибудь доме почище Рэгора. Что не смутило бы его, надо сказать, нимало. От Нада пахло раздражением и досадой.
- Не расстраивайся, - Мартин почесал щеку и добавил: - тебе завидуют.
- Я догадывался, - сухо заметил Над. - Так о чем вы хотели поговорить?
- Доведи мою мазню. Помнишь, Виталэ как-то сам заикнулся о чем-то подобном? Так что это не обман. А я не тяну.
- Но он кричал на вас.
- Я знаю, что предлагаю, - отмахнулся Мартин. - Мне жаль испортить. Впервые, кажется, что-то путное получилось, но что с ним дальше делать - ума не приложу. Испорчу же, придется новое начинать. Время. Сам же он заказы доводит, так чего тебе нельзя? Деньги себе оставишь.
Над вежливо улыбнулся.
- Вы думаете, я из-за этого соглашусь?
- Нет, - у Мартина торопливо забегали глаза. - Я же видел, как ты наблюдаешь. Я знаю, ты огненную вещь сделаешь. Я бы не предложил.
- Какой вы неожиданный человек, Мартин, - сказал Над  светским тоном.
- Не надо быть со мной вежливым. Я поверить могу, - поморщился тот.
- Тогда отдайте мне своего ворона.
Над понимал так, что вежливо отказывает. Потому не было границ его удивлению, когда Мартин отодрал Однокрылого со своего плеча (ворон сгорбился в руке и замахал лапами в воздухе) и усадил на плечо Наду. С минуту длилось молчание. Пользуясь этим, Однокрылый поудобней устроился на новом месте, оторванным крылом поближе к шее.
- Он меня признал? - впервые в вежливом вопросе Нада прозвучало что-то искреннее.
- Ну еще бы, - буркнул Мартин. - Он не дурак. Он такой умный, что меня уже бесит. Я лучше попугая заведу.

***
И вот в авгуте, когда к Виталэ пришел господин Ланаш Раман, отстроивший неподалеку от Рэгора дом, названный Лосурном в честь родного города, Над принял заказ один.
Казалось, деньги сподвигли его на то, к чему не приводили ни похвалы Виталэ, ни зависть - ни его собственая, ни к нему самому. Ни граничащая с поклонением гордость за него Алана, которую он принимал как должное, лучше Алана зная, что тому есть чем гордиться. Над ушел в Лосурн жить, Раман предоставлял ему комнату, стол и, помимо того, безропотно согласился выплачивать каждую неделю по двадцати линтов. Комнат под роспись было три: зеленая, желтая и красная. Касная была самой дальней в западном крыле, и там планировался закат, в желтой - главной центральной - полдень, а в восточной зеленой - раннее утро.
Работал Над не выходя, и обоих сыновей Рамана это удивляло порой до раздражнеия - особенно когда Над перебрался в центральную, закрыть которую от посещения было труднее, нежели любую из крайних. А в облике Невыносимого Нада заключалось нечто, подбивающее братьев на шутки, призванные расшевелить "странного юношу". Мастерская, привычная к этим странностям, не замечала ни осанки шпагоглотателя, ни приросших (особенно прочно - к левой руке) перчаток, ни оледенелого лица, с которого только Мольх и сдувал иногда пудру взрывами хохота, да и то уже обкаталось, но независимые наблюдатели развернулись вовсю. Над, на первый взгляд отрепетировавший равнодушие на незлобивом Мольхе и глядящий свысока даже на Веги, не проявлял никаких чувств, и даже не удостаивал ответом, однако теперь при нем неотлучно был Однокрылый, освоивший в Гадюшнике лексикон продажного сословия наемников и шлюх. И, не упуская возможности всякий раз на новый манер лаконично выразить незамысловатый ответ "на себя посмотри", в выражениях не стеснялся. Даже за столом. За который, не смотря на свою фанатичную увлеченность работой, Над иногда попадал, благо приглашение до него неизменно доходило, как бы Однокрылый себя ни проявлял. Ланаш Раман при этом соревновался в невозмутимости с Надом - бросаемые под стол собакам кости уже создавали прецедент присутствию птицы. А когда один из братьев не без затаенного ехидства посчитал своим долгом принести извинения за то, что:
- ..мастер Над всегда в высшей степени сдержан и не позволяет нам понять, насколько неудачны наши с Эсом шутки, но наедине с собой он, возможно, позволяет себе отвсти душу, и, надо признать, это его право. Птица не виновата, -
старший Раман заметил лишь:
- Если вы находите нужным объяснять мне это, то дайте мне слово впредь от шуток воздерживаться.
- Напррррррррррасно, - отчеканил, расхаживая по спинке высокого стула, Однокрылый, и на него взглянули с уважением, начиная подозревать, что он понимает, что говорит.

...третью неделю Однокрылый расхаживал по подоконникам распахнутых окон, иногда приседая и целясь на ветви ближних деревьев, к собственному ужасу не отваживаясь на бросок. Он много лет как уже перестал клевать культю, пытаясь почистить перья в несуществующем крыле, но все не мог уяснить до конца, что же с ним, в сущности, произошло. Иногда принимался орать, а потом сбрасывался на пол, вприпрыжку несся к Наду и как умел карабкался на него, помогая себе клювом.
- Что? - спрашивал Над.
- Что-что, - передразнивал Однокрылый, - черт-те что!

А хозяевам нравилось.
Ланаш Раман подолгу просиживал в красной комнате и уверял, будто слышит там цикад, потом проходил по сухой траве, шелест которой тянулся за ним, затухая, через полдень и... проваливался:  в начале четвертой недели - в ожидание, в середине ее - в смирение а в конце - в уныние и подозрение, ибо Невыносимый Над начинал утро с того, что становился, опершись на подоконник, скрестив на груди руки и уставившись в противоположную стену, а заканчивал тем, что сидел на нем, скрестив ноги и изредка помешивая краски, и утро его так и не наступало до самого заката.
Однокрылый же клевался, бранился и на вопросы Нада отвечал "разговаривать научись".
Однажды Над посмотрел на него, сидящего на плече, в упор, и сказал тоном, каким никогда не пользовался в общении с себе подобными:
- Наверное, ты бы рассказал. Но не знаешь слов.
- Сам ты! - обиделся Однокрылый, не делая в этот раз различия между Надом и всеми обязанными на себя посмотреть.
- Я-то знаю, - вздохнул Над, не впервые спуская Однокрылому то, что отторгало его от людей. - Но я не летал. Никогда.
Однокрылый не ответил. Ему понадобилось время, а потом он молчал уже из жалости. Если птицы способны на жалость. Впрочем, он слишком долго жил с людьми... да и есть на свете кое-что гораздо более сильное, чем человеческая жалость. Или человеческое влияние. Так он узнал слово "никогда".
А Над, лишь только ощутил, что может стоять за молчанием Однокрылого, если птицы не способны на жалость, вдруг стиснул кулаки, рот искривил чайкой, схватил самый большой горшочек - с белилами - и швырнул о стену. Ему тоже потребовалось время, что и объясняет иное "ни с того ни с сего". Брызнули черепки, пятно поползло по стене, а Над повторил то же самое с желтым, а потом, заинтересованный, ударил в стену зеленым и синим.
Ланаш Раман, проделав ставший привычным путь, на мгновенье остановился на пороге и, потеряв почву под ногами, оборвался в бешенство: Над размазывал по стене ладонями причудливые радуги.
- Что ты творишь! - кричал хозяин, хватая за руки Нада, убежденный, что сыновья его перестарались. Над, не меняя выражения лица, на котором теперь холодным огнем горели глаза укротителя, ответил коротким теллурским словом и походя оставил цветную оплеуху на щеке хозяина, другой руки от стены так и не оторвав. Ворон скакал по полу, высоко вскидывая крыло, и орал: "Прррравильно! Пррравильно!" и, видя, что мастера не оттянуть и за яйца, Раман вышел за подмогой.
Вернувшись, он задумался.
Он довольно долго простоял в дверях, так и не впуская, но и не отпуская, приведенных слуг, и, смутно начиная догадываться, в чем дело, осторожно осведомился:
- Это будет картина?
- Да, - сказал Над оскорбительным тоном.
Раман, как ни странно, услышал, что еще более удивительно, замолчал, и что совсем уж неслыханно, отпустив слуг, остался наблюдать, и наблюдал непредвзято - что вообще невообразимо.
А Над гонял по стене мазки, вытирая об себя руки, пока не подступил к той грани, за которой лишним движением уже мог смешать цвета до грзи.
Раман это понял позже.
А в тот момент, когда уже казалось что открытие, а может и чудо, вот-вот вырвется из рук Нада, Над вдруг оскорбил его тем, что отошел на свой подоконник, сел, не глядя куда, и, не отрывая глаз от стены, спрятал ладони под мышками.
Раману тоже потребовалось время. Даже после того, как напряженный, давящий взгляд его, проследив за Надом, вылетел в окно, которое стена отражала так, как океан отразил бы солнце.
Даже после того, как Над, отводя глаза от очередного вопроса, на мгновение скомканный извечным стеснением из-за недостатка на левой руке, тут же забыл вопрос, обогнул взглядом человека и уставился в стену, как наказанный.
Даже после того, как Над снова пошел к стене, обмакнув палцы в остатки красок, подправлять какие-то пятна в этом буйстве цвета.
Но спустя время стена будто сдвинулась и стала расползаться, раздвигая комнату, открывая пространство, в котором при рассеянном взгляде почему-то угадывался заснеженный горный пейзаж.
Над бился в эту стену, как оса в стекло, возвращаясь и возвращаясь, пока не стало темнеть. Он уже не терял очертаний в кажущемся беспорядке пятен, которые в глазах Рамана принимались играть в прятки, стоило сосредоточить на них внимание. А руки Нада все подгоняли, придавая одному ему ведомую точность.
Когда закат за окном стал принимать оранжевые оттенки, Над, жалобно ругаясь по-теллурски, отскочил от работы и взмолился:
- Остановите меня.
- Вы устали, - сказал хозяин.
- Да, - отмахнулся Над и, явно страдая, сел на пол под окном.
Раман набил трубку.
Над не отказался, но вспотел от одной затяжки.

Наутро его не могли найти, даже когда братья  ради смеха дали гончим обнюхать оставшиеся в комнате... перчатки. А когда стало уже не до смеха, так как Над не объявился ни к обеду, ни к ужину, обратили внимание на Однокрылого, который весь день просидел, надувшись, на подоконнике зеленой комнаты, и Раман дошел до того, что обратился к нему с вопросом.
- Брось, - обронил ворон, как обреченный больной лицемерному лекарю.
Над бродил по Светлому лесу, прошел Нилит насквозь, и никак не мог найти то, что потерял. И только когда из заката над морем вывалился месяц, тонкий, сияющий и малюсенький, как улыбка на широком лице Виталэ, он смирился и повернул обратно.
 Он вернулся глубокой ночью, и снова потянулись дни ожидания. Ждал Раман, стараясь при этом ничего не ждать. Ждал Над, сомневаясь уже, что в этот раз сможет дождаться. А потом махнул рукой и вернулся к своей испытанной технике, перестав уговаривать себя надеждой, но первый шаг был уже сделан, и он сам не заметил, как свобода вернулась к нему, взяла за шиворот и ведет, куда он и хотел.
И к густому сиянию озера подступили обветренные скалы и надтреснутые снега.
Однокрылый плохо ел, и Над решил по возвращении в мастерские спросить у Мартина, сколько ему лет.

***
- Слаааа те гооо! - протянул Мольх, увидав Нада в дверях. - Никаких вестей. Сдохнуть можно.
Вместо ответа Над бросил на стол кошелек, стукнувший, как камень.
Пирушка удалась. Крыша поднималась на винных парах, в окна бился хохот, по рукам ходили мартиновы кошки, заглянул даже Виталэ. Ненадолго: гулянка к тому времени уже плавно сползала под стол и на вопрос "чья это нога у меня в руке" можно было услышать в три голоса "моя."
А утром случилось вот что.
Сперва всех разбудил Виталэ. Не успели еще разобраться, что с кем и кто где, опознать общую столовую в нетривиальном ракурсе и признать себя в зеркалах, как внизу раздались громкие голоса и через минуту в непроспавшуюся компанию ввалился высокий широкий человек в богатой одежде с вымазанными рукавами, пряди закрывали ему лицо, и что он пьян, заметил только Виталэ, и то не сразу: в зале и без него пахло вином.
- Я слушаю вас, - обратился к нему Мастер холодно.
- Я Эстор Раман из Лосурна, - объявил тот.
- Словно ему кто-то виноват, - пробурчал Веги, пытаясь отыскать на столе просто! воды! и, не находя, возвысил голос, ровно и четко выговаривая слова в якобы задумчивости (спохмелья у него, бывало, чесались кулаки): - кто его вообще сюда пустил? Вэхит, как ты считаешь, можем мы позволить себе привести себя в порядок без посторонних? Умыться там, сменить рубашку, позавтракать. А к завтраку, кстати, могли бы и пригласить дорогого гостя. Если он еще будет этого хотеть. Как ты на это смотришь, Мольх?
- Снизу, - отозвался Мольх, все еще лежа пялясь в потолок.
- Вы. чем-то. недовольны? - спросил Виталэ уже менее холодно, однако так четко и вкрадчиво, что даже Веги несколько протрезвел.
- Даа, - каркнул, соглашаясь, Эстор Раман, приводя в себя Мольха.
- Работа вас не устраивает? - продолжая четко разделять слова, уточнил Виталэ, избегая отвести взгляд, чтоб не покоситься на Нада, и холодея. Не меньше самого Нада, который, собрав себя с пола, уже успел натянуть на лицо непроницаемую маску и стоял, прямой как воткнутая в паркет рапира, точно так же покачиваясь.
Эстор Раман рассмеялся. Снял с лица занавеску волос, отгребая до затылка широким нетрезвым жестом, врезался ляжками в стол напротив Нада и, прожигая глазами, прошипел сквозь остаточный оскал:
- Брат пошел в твою картину. В ту, где горное озеро.
Кто-то засмеялся.
- Наверное, большая шишка, - сочувственно пробормотал Алан.
- А может, протрезвел просто, - очухался Мольх, поднимаясь с пола. - Там же вода.
Эстор Раман резко повернул к нему голову и въедливо, наставительно рявкнул:
- Вы недалеки от истины, молодой человек. Он утонул.


часть третья:  http://www.stihi.ru/2015/12/18/6052