Так бросают в шестнадцать...

Так бросают в шестнадцать - как будто лицом об лед. Каждый третий потом, опомнившись, вновь встает, у второго годами кровит за грудиной шрам, но и он, пожалуй, не чахнет от этих драм...

Каждый первый зияет раной сквозной в груди, и зрачки сверкают как мертвые глыбы льдин.

Этим первым, пожалуй, глупо дарить строку - что-то колет, как после бега порой в боку, все мешает лучше, тщательней разглядеть, вроде нет огня, да и нечему там гореть... Но ночами - когда эти взгляды поймаешь вскользь...

Бурых капель крупных все еще виснет гроздь на разверстых ребрах, там, где когда-то гром порождал живой и горячий сердечный ком.

И чем дольше смотришь - тем тяжелей глазам. Если сам ты был третьим, и все это прожил - сам, то сидишь, обессиленно в руки склонив лицо, и не знаешь, как разорвать вокруг них кольцо. Все такое детское, горьче хинЫ слова, и болит от них страшно, и кружится голова, и уже не время меж вами - почти стена...

А они и рук не тянут - мол, что ты, на...

Натянулись рук, насмотрелись другим в сердца, каждый первый в итоге - сам себе Бог и царь, позабыт и брошен когда-то иной толпой, но ему-то кажется, что во главе - с тобой шли все те, с кем и он когда-то шагал вравне, по такой чудесной, прекрасной своей стране...

...Рядом третий и первый, и третий молчит, молчит, разрывает собой мироздание на клочки, потому, что не знает, не сможет, не донесёт:
Милый первый, да ты же попросту...

мёртв?