Корни. Андревна. Глава 2

В последнее время (год-два), посещая губернский город по делам имения и просто по каким-то другим надобностям, даже принимая приглашения от многочисленных знакомых, Андрей Макарович не мог не замечать тревожных перемен в настроениях его населения, даже тех же самых его друзей или просто приятелей. Но так как он считал себя истинным приверженцем монархического строя, то вполне понятно, что ни коим образом не мог одобрять и, уж тем более поддерживать того революционного брожения, которое, к своему великому огорчению и сожалению, всё чаще замечал в N. Андрей не вникал и не хотел вникать в сущность ведущихся при нём разговоров, в которых всё чаще слышался призыв к свержению монархии, а потом уже и Временного правительства.  Но эта его аполитичность вовсе не говорила о том, что он не обдумывал всего того, что творилось прямо «перед носом» и в чём принимать участие решительно не хотел.

Он хотел жить той жизнью, которую понимал, к которой привык… Она его вполне устраивала! Но как здравомыслящий человек, Андрей не мог также не понимать, что лично от него мало что зависит даже в таких невеликих масштабах, как этот провинциальный городишко, а не то чтобы, к примеру, страна… Единственное место на земле, где безусловно прислушивались к его личному мнению, оставалось только имение его друга Лёвушки, которое когда-то, как подчас казалось, что уже сто лет назад, было доверено ему, Андрею Галкину, молодому тогда и совсем неопытному агроному, в полное управление. Не признаваясь себе самому, он всякий раз со страхом разворачивал газетный лист и прочитывал то, о чём тот кричал, корчась от мук и боли… То, что творилось на заводах среди рабочего класса, про их забастовки, стачки, выдвижение каких-то требований к администрации, которые, удивляясь иногда самому себе, он даже признавал справедливыми, его пусть и волновало, но уже как бы в «десятую» очередь… Но вот сообщения о повсеместных крестьянских волнениях уже касались напрямую и его тоже… Андрей понимал, что политическое сознание крестьянства ограничивалось, как правило, рамками того места, где они, мужики эти, проживали, поскольку грамотных среди них, в отличие от рабочих заводов и фабрик, было крайне мало. В Лучиках он сумел так организовать их жизнь, что проявлять какое-то недовольство могли лишь отдельные из них, лодыри да пьяницы, да и то… Но слухи, проникающие из окрестных поместий могли бы стать, чего он боялся больше всего, началом чего-то нежелательного вовсе... Как управляющий Андрей, конечно же, знал о том, что нет-нет, да появлялись в Лучиках какие-то подозрительные личности… Мужики сами докладывали ему о них, как и о том, что те бывали не всегда с почестями выдворяемы вон… Но вокруг, в близ лежащих  имениях, случалось по-всякому… Он прекрасно видел, что мир вокруг был настолько хрупок, как никогда до того прежде… Поговорить обо всё на равных можно было только с Тихоном, зятем, ну и, пожалуй, с Варварой, если бы она того захотела, в чём у него по-прежнему не было ни капли уверенности…

Андрей Макарович уже долгое время отклонял просьбу Петра Демидовича, кладовщика, об отстранении того от должности, которая надоела тому хуже горькой редьки, по его же словам: «Макарыч! Пойми ты меня! - по родственному запросто обращался и уже не один раз тот – Устал я! Надоело мне всё это! Старый я… Поставь ты вместо меня Тихона! Уж на что лучше-то: и грамотей, и молодой, и при деле будет! Свободный? И что с того? Положи какую-нито зарплату и ладно! Будь человеком, ослобони… Никогда ни о чём не просил… уважь… Дай пожить спокойно, с внучатками повозиться…»

Почему раздумывал-то управляющий? А потому, что почему-то вдруг решил, что Тихон не согласится идти к нему в прямое подчинение, как ни крути… А, оказывается, ошибался! Тот вовсе был бы не прочь занять себя каким-нибудь полезным для семьи делом уже потому, что землепашец из него был и вовсе никакой…

И вот именно к нему, к Тихону, сейчас спешил с новым номером так напугавшей его газеты, Андрей Макарович. «Тихон! Ты где там?» – заглянув в конторку, окликнул он по имени зятя. «Что случилось? Вот он я, здесь, за стеллажами!» «Смотри-ка, что творится-то в губернии… Цифры прямо-таки жуткие! - и начал  тут же зачитывать вслух – В марте-июне 1917 года было зафиксировано 480 крестьянских выступлений за снижение арендных цен. 330 случаев выпаса и потрав на помещичьих землях, 94 захвата лугов, сена, паров. 20 случаев, ты только себе представь: 20, разгрома усадеб и захвата имений, 78 порубок леса и 34 случая захвата земель под яровые посевы! Господи! Да, что же это творится-то вокруг? Почему?» "А потому – отвечал ему Тихон – Что не везде вот такие управляющие, как ты! Разве у нас здесь умер хоть кто-нибудь от голода или холода? Разве хоть в одной семье вскармливали младенца водою потому, что мать лишилась молока? Да и вообще, есть ли у нас по деревням хотя бы одна семья, у которой бы не было коровы да лошади? Разве ты отобрал у кого-нибудь хоть что-то из приплода домашней живности? И это всё твоя заслуга, что у нас тишина-то! Твоя! И мужики знают за кого Богу свечки-то ставят!"

«Да, ладно! Хватит тебе меня нахваливать-то… А то я сам не знаю какой бываю во зле-то… Я просто делаю своё дело… И всё! И мне, как представителю барина, просто выгодно, когда каждый мужик или баба сыты, здоровы и сильны: они от этого только лучше работают! А детишки… Ну, детишки они и есть детишки… Не хватало ещё, чтобы они здесь от голода плакали да, не приведи Боже, умирали… Грош бы мне тогда был цена…» «Вот-вот! Нешто я-то про другое говорю? Да если бы все вот так рассуждали, то и погромов бы этих не было… С жиру мало кто бесится… Ведь, вот смотри, что тут пишут: захваты барских лугов! А покажи-ка ты мне у нас хоть один какой-то барский луг! Нет их у нас! Все общие! Скотина пасётся чуть ли не одним стадом! Нет! Как ни смущайся ты, тесть мой батюшка, а честь тебе и хвала за умение твоё, за мудрость в хозяйствовании, да справедливость ко всем без разницы среди здесь живущих!» "А, ну тебя! Наговорил: семь вёрст до небёс и всё лесом! Я к нему поговорить, поделиться, а он… Ну, тебя! Пойду я…" – заворчал для видимости на зятя Андрей Макарович, пряча довольную улыбку… А Тихон, стоя на пороге конторки, смотрел ему в спину и вдруг подумал: «А постарел-то как наш управляющий… Да разве ещё пяток лет тому пришёл бы он к какому-то кладовщику со своей тревогой-то? Да ни в жизнь! Мучился бы, переживал, но молча… Внутри себя… Варюха вот точно такая же… вся в него… Не свернёшь… Но и я не лыком шит… Я не я буду, если не помирю их, упрямцев этих…»

Без Семёновой семьи, особенно без его жены Ольги, в доме Петра Демидовича стало значительнее тише. Тётенька Лиза ушла на время пожить к Семёну, так как Ольга недавно родила девочку и попросила у той помочь ей по дому. Свёкр по-прежнему спал на печи, а свекровь заняла освободившиеся «покои» золовки. Варвара внешне совсем успокоилась, с удовольствием занималась домашним хозяйством, училась готовить под присмотром той же свекрови, доверяя присмотр за Коленькой старикам, чему те были несказанно рады. Мальчишка рос крепеньким. Рано поднялся на ножки и уже пытался что-то объяснять на своём, как смеялся свёкр, птичьем  языке, забавно повторяя каждое услышанное слово…

Варвара была бесконечно всем им благодарна уже за то, что за весь стремительно промелькнувший год ни одного разу не услышала ни от кого их них даже малейшего намёка-напоминания на допущенный ею проступок… Больше того, Колю все они искренне признали кровным своим родным, что и вовсе никак не могло вместиться в её сознание… Но когда каждый час несёт тому подтверждение, то невольно поверишь… Притвориться можно день, два, но не больше… Вначале, не доверяя никому, Варвара пыталась застать их врасплох, не сомневаясь, к теперешнему уже стыду, что увидит что-то либо во взгляде на ребёнка, либо в пренебрежительном жесте, либо в резком, обращённом к малышу слове… НИЧЕГО! Ничего подобного не было, потому, что их души были чисты как перед Богом, так и перед нею, во что долгое время как-то не верилось… Но им не нужно было притворяться быть добрыми и открытыми людьми – они ими были! И тогда она успокоилась! Успокоилась настолько, что даже вдруг услышав плач ребёнка, знала, что тот плачет не от того, что кто-то из них его обидел, а потому, что мог, как и все дети, упасть, стукнуться, схватить в кулачок какую-нибудь осу или пчелу…

Спокойствие за ребёнка – это было сейчас для неё как матери самым главным, пожалуй, даже более важным, чем личное спокойствие, которого как не было, так и нет… А дело в том, что Тихон, разделяя с нею супружескую постель, не делал ни малейшего движения к ней, как женщине, как к жене… В самом начале она была ему за это даже благодарна, поскольку даже боялась первой ночи после примирения… серьёзно тревожилась, как всё пройдёт… Никак… то есть он просто лёг и отвернулся к стене… И – заснул! Заснул так крепко и спокойно, что даже не слышал как она несколько раз за ночь вставала к сыну… Когда же всё повторилось и на другую ночь, а потом и на третью, Варя решила, что он просто брезгует ею… Для всех сделал вид, что простил, а на самом деле… А на самом деле обида оказалась гораздо сильнее его любви-то к ней… И тогда она разозлилась, но не на него, а на саму себя: «А чего ты ждала? Что все просто обязаны кинуться тебе на шею? Да? А с чего бы это вдруг? Вот смотри теперь на него и помалкивай, если не хочешь нарваться на пару вполне заслуженных комплиментов!» И она махнула на всё рукой, вполне справедливо считая, что заслужила призрение собственного мужа, смирилась с настоящим положением дел… «Значит, такова моя бабья доля! – решила она – Значит, всё, что было мне отпущено сверху, уже случилось! Значит,  и отлюбила, и отгуляла!»

А он ждал, наказывая муками воздержания прежде всего самого себя… Ждал, давая ей вновь время успокоиться, поверить и принять… Он не хотел её любви из благодарности, которая могла бы уничтожить всё самое настоящее в его огромной любви к ней закравшимся сомнением...Ждал, зная и веря, что непременно дождётся!