Из января 42-ого

Мне не было больно… Я просто уснул. А проснулся, обретя крылья. Правда, я их не вижу. Но я умею летать. Это точно! И мне…хорошо! А главное:  мне совсем не хочется  есть!  Вот это счастье!

Метель белым ледяным языком вылизала остатки тепла из каждой щели. В моём городе – 35!  А мне теперь даже  не  холодно.

Я поднимаюсь над крышами. Забиты досками, завалены мешками с песком или зарыты в землю  памятники и скульптуры, исчезли шпили и купола под краской и слоями парусины. Всё в дыму. Полыхают пожары. Их никто не тушит. Нечем. Воды нет.
Нас опять вчера  так долго бомбили!  Я изо всех сил старался зажать уши, чтобы не слышать  страшного воя сирены и снарядов!  Но это не помогало. Мы спускались в убежище. 
Мама несла братика на руках: Алёша совсем ослаб.  Он почти всё время теперь спит. А если не спит, то просит хлеба. А хлеба нет. Нет ничего съедобного. И клей столярный кончился. И на рынок не с чем идти: всё, что можно было выменять на еду, давно выменяли. Мама плачет. А я терплю!  После полученной в прошлом году похоронки я  старший теперь мужчина в семье!  …Был…
А теперь? Теперь  мне пора улетать…Куда? Не знаю… Но почему-то знаю – пора! Но  как же мама с братиком?

Возвращаюсь в нашу холодную комнату.  Надо мною плачет мама. Серою, как дым рукою приглаживает она мои русые, давно не мытые  волосы. Зачем-то укрывает одеялом, заботливо подтыкая  с боков.

– Мамочка! Не плачь! – кричу я ей. – Мне  хорошо! Мне не холодно! – но она не слышит моего крика. И братишка меня не слышит. Но я слышу его тихий слабый голосок:
– Мама, я кушать хочу…
А 125 грамм  черного, как сажа, сырого, с отрубями  хлеба давно съедены…  А карточки у мамы украли… Страшно тогда было смотреть на маму! И слышать её не плач – вой!

Мама обнимает Алешу,  и  сквозь слезы поёт колыбельную, которую пела нам, когда мы были совсем маленькими:
– Ой, ты, Котенька-коток,
Котя – серенький хвосток,
Приди, Котя, ночевать,
Нашу деточку качать…

– Мамочка, – шепчу  я ей, – пожалуйста, ну не надо петь про котика! Пожалуйста! Не надо!  Мы ведь…съели его месяц назад! Ты помнишь, как я плакал и не мог есть этот суп. Алёшка ел. А я не мог. И слезы мои капали прямо в тарелку.
– Прости  нас, Васька…
Слёзы текут и текут по маминому худому серому лицу. Алёша уснул. А она по-прежнему раскачивается взад и вперед, беззвучно шевелит синими губами.
 – Мамочка! Родненькая! Я никуда без вас не полечу! Я вас подожду! Я ведь старший в семье мужчина!

Я вылетаю в застывший город. Кружу над ним. Как нравится мне это состояние полёта!  Мимо меня горизонтально вверх поднимаются прозрачные, похожие на мыльные пузыри шарики. Их так много! Как когда-то на первомайской демонстрации. Что это? Всматриваюсь и понимаю: это такие же люди, как я теперь – прозрачные и умеющие летать…Они покидают город. Покидают мир.

Завывает вьюга. Улицы пустынны. К Неве и от неё тянется черная цепочка людей с санками. Везут воду. Медленно. Превозмогая бессилие и стараясь дать время воде замерзнуть – так её наверняка довезёшь, не пролив. Это-то я хорошо знаю. Дорога, много раз залитая к несчастью опрокинутой водой, очень скользкая… А надо подниматься в гору от Невы. Всё занесено снегом. Его никто не убирает. А еще надо объезжать мертвых.  Люди умирают внезапно. Их много по дороге попадается: где смерть застала, там и лежат. И никто их не боится. И я не боялся.  Привык. Испугался только однажды:  увидел шевелящийся  рой крыс на одном из умерших.

Опускаюсь ниже. Влетаю в свой дворик. Заглядываю в темные окна. Не угадываю соседей. Они не похожи на себя! Из кулей тряпья – только глаза на серых лицах. У одной из форточек с разбитым стеклом замечаю  в сумерках прозрачное облако. Да это же Серёга!  Мой одноклассник!  Обрадованный, лечу к нему!

– Серёга! Привет! Как хорошо, что мы встретились!
Но Серега молчит. Он пристально смотрит в окно своей квартиры. Я делаю то же. Мой воздушный шарик будто сдувается. Тётя Нина положила  Серёжку между стеклами окон… Она… кормит  ИМ Лизку, его сестрёнку!
– Серёжа! Серге-е-е-ей!  Ну не смотри! Улетай!
–… Ты  думаешь, мне жалко? Мне всё равно. Я боюсь, что мама сойдет с ума раньше, чем умрёт Лиза. Я только этого боюсь, -  шепчет он.- Жалко их…

А как там мои? Лечу наискосок  к своим окнам. Мама в постели. По бокам от неё – мы, я и Алёшка. Она прижимает нас крепко-крепко…
Над  кроватью поднимаются два прозрачных шара…
Из города мы улетаем вместе. Как я и хотел. Мы теперь улыбаемся!

                Ленинград. Январь 1942г.