из дневника Божены Бровлич

Пока ты дома, ничего не случится.
1
Была бы дочерью пекаря – весельчака Осипа -
Пышущей, пахнущей гвоздикой, корицей,
Слетались бы пчёлы на мои волосы,
Были б в цветочной пыльце ресницы,

Была бы дочерью портнихи Иясы,
Жизнь была бы строчкой одной - ровной, быстрой
Была бы кожа моя из розового атласа,
Снились бы сны легкие... из батиста

Так мечталось, когда пробегала мимо пекарни,
Осип махал сдобной ручищей и улыбался,
«Забегай, подарю ленту!»: кричала жена его, Ияса,
Но я спешила, несла обед отцу в солеварню,

Где соль на чёрствой корке земли лежала,
Ветер прогорклый высушивал щеки, губы.
«Ленточка!...» - по недаренной ленточке жалость
Время убило скоро и грубо,

И от ужаса сжимаясь, перешёптывались люди,
Шёпот полз из дома в дом, вырастал до крика:
Неужели их больше никогда не будет?
Неужели люди сгорают, как книги?

2.
книги сгорают как люди
лопается переплётная кожа
обугливаются белые костяные страницы
мать у камина похожа
на безумную истопницу
Ремарк горел синим пламенем с искрами
языкасто оранжевым – Гашек,
Осецкий дымноо кашляя
занимался быстро
от Анны Блос разлетались пепельные клочки волос
от прошлой жизни остались гарь копоть сажа


3
Раз, два, три это такая игра
Лежать под соломой на дне телеги,
Тихо, как будто мертва.
Не вспоминать отца,
Чтоб не щипало глаза,
Не вспоминать мать,
Не вспоминать дом,
Мертвый кругом сон –
Это такая игра – даже трава мертва.
Панночка померла,
Панночка померла.
Голос клевера сух,
Голос чужой глух:
Если вдруг отомрешь –
Умрешь.

4
Тот городок на окраине мира, событий и потрясений
помнится вечно в какой-то полуденной дымке весенней:
абрисы крыш черепичных, ленивый полёт голубей.
Ханна. Глаза её - сонных озёр голубей.
Ханна держала кафе, сыроварню и мужа.
Много молчала и много рожала детей.

Я, по столам расставляя салфетницы в пене бумажной,
слышала где-то поблизости вздох её тяжкий,
к Ханне бежала, под локоть обрюзгший брала.
Мы ковыляли по лестнице тёмной и пыльной,
но до топчана в каморке, как правило, не доходили.
…………..
помню, бьющий в нос, тошнотворный
запах сыра, скисшего молока, родильной крови.
муж Ханны на руки брал – дочь или сына,
что-то шептал над лобиком мраморно-синим -
может, молитву творил,
может, прощенья просил.

Но к тому, что из стонущей Ханны рождалось
я питала брезгливую нежность и жалость -
зачем... Если люди как книги горят?

Но, думаю, Ханна об этом не знала:
кафе, сыроварню и мужа держала,
стонала, рожая детей -
с глазами – швейцарских озер голубей.

5.
Снилось: на отцовой заброшенной солеварне, я - забытый мешок с солью.
Мешок, битком набитый серой горько-соленой солью.
Ничего со мной не случится – не растащат голодные мыши –
Слишком солёно, горько.
Обползут ядовитые змеи. Будут чужды мне смерть и гниенье,
Не склюют соляную душу - птицы, и стоять мне вечно,
Смотреть, как меняется небо в рваных прорехах крыши.
Да, да меняется небо: состарившись, молодеет,
Иногда умирает будто, но сызнова воскресает,
Радуется, горюет, плачет, темнеет от гнева,
И жизни его хватает на всех... безногих, незрячих,
Крылатых, бескрылых,
даже стоящих на сгнивших амбарных досках,
Набитых горько-соленым до горла с истлевшей веревкой.

6
Неважно, что натолкнет на мысль вернуться домой –
Птицы дрожащая тень над озёрной водой,
Солдат, бредущий с войны незнамо куда налегке,
Соль, убывающая в мешке…

7
Дом - стареющий любимый - ветшает, дряхлеет,
Кургузые кленовые свитера уже не греют,
Сквозняки воровато сдергивают с петель двери,
Тепло выдувает в оконные щели,
Камин обдает затхлым осенним жаром,
Тусклые подслеповатые зеркала отражают
Кого угодно,
Но не меня.

Ворошу векселя –
Волосы стареющего любовника,
Почему не научил отец соль превращать в золото?
Расплываются по векселям жирные пятна солнца.
Что делать с домом?

Нежность не продается.
Верность не продается.
Память не продается.