Чернозема распад

Елец

Я люблю этот город –
неспящий Елец,
он и родина-мать,
и погибший отец,
он мне лук над страной –
Вознесенский собор...
Разгибаясь Сосной
и стреляя в упор,
с гиком, кровью неслась
островерхая степь –
черно-бурая масть
на славянский распев.
И что сотня, что триста,
что тысяча лет?
Том прочтен, перелистан,
но не найден ответ
на звенящие дали,
холод, жажду и зной,
что сулили, и звали,
и вели за собой.
Но как пыль по дорогам
здесь под ноги не лечь,
оглянувшись – на взгорье
отточенный меч
колокольни соборной,
крест, венчающий град,
и распаханный, черный
чернозема распад.



   *   *

Водокачка, тополя,
шиферные крыши,
каруселью мчат поля,
дымкой ветер дышит
по откосам, ковылям,
кречет небо крестит,
на распутье столб – крестом,
всем благою вестью.
Здесь границу не закрыть,
из ключа напиться
сказку вспомнить, быль забыть,
в балке скрыться выпью,
где боярышник, кизил –
кислота и сладость,
жизнь – в оскомину, вкусил
хлеб засохший в радость.
Не вернуться, не начать,
не слететь с откоса,
и как прошлого печать –
дан ответ в вопросах.



     *     *

Черные чернила,
синяя тетрадь –
может быть, могила,
может быть, печать
времени, заката,
осени пустой,
серой… Кнут да стадо
и обрыв крутой;
солнце как свалился
пьяный постовой –
враг не объявился,
можно и домой.
Но на четвереньках
много ль проползешь?
Вон и деревенька
да, ядрена вошь,
ставни отвалились,
в окнах – пустота.
Мертвенно расплылись
в небе облака.
Тут кулак под щеку,
влезши в ржавый стог,
подавив икоту,
подведешь итог…
Солнце на закате,
на столе - тетрадь,
дождь течет по скатам
стога.
Можно спать.


* *
Моя сестра в Воронеже живет –
усталая, замученная тетка.
По вечерам звонка от мужа ждет
из Мурманска, электрика с подлодки.

Он стаж до пенсии дотягивает там
и выхода ждет в море – так зарплата
идет вдвойне. Увы, по вечерам
общага, водка, танцы и девчата.

Сестра всё знает, по ночам не спит
с конца июня по начало мая;
в окно глядит и кофту теребит,
“Столичной” рюмку чаем запивая...

Под утро засыпает. Шум дождя
её баюкает, мурлычет кошка рядом...
Ей снятся муж, причал и корабля
гудок в тумане как за жизнь награда.



Последний рубеж

Мансуровский парк на Любавше
как звон ко всенoщной в Покров
взывает к живущим и павшим
в защиту наследства отцов.

Столетние сосны и клены
гудят как набат по стране –
последний рубеж обороны
на этой последней войне.

В райцентрах пустеющих, селах
растут по погостам кресты,
в глазах мужиков невеселых –
похмельный синдром пустоты

полей позаросших полынью,
заброшенных ферм и машин
и улиц холодных, пустынных
в пробитых знаменах рябин.

В окно постучаться – ни слова,
ни звука услышать в ответ,
голодная только корова
мычит провозвестницей бед.

К рябине припасть и заплакать:
о Господи, Ты нас прости,
отпадших, заблудших, треклятых,
к тебе позабывших пути.

И нет нам другого исхода –
покаявшись, знамя поднять,
в Тебе постигая свободу
за землю свою умирать,

пахать, восстанавливать, сеять,
прощать, терпеливо любить
и знать, просыпаясь с рассветом, –
мы просто  обязаны жить.



Декабристы

Краем крыла укрывает метель.
Выстрел был меток. Негромко поет
серым щеглом полковая сверель.
Так, не начавшись, окончен поход.

Строем по тракту – за Волгу, Урал.
Жалость напрасна – платки, узелки.
Холод пронзает, кто-то упал –
смерть попирают на марше полки.

Тысячу верст – за свободу и страх,
совесть и веру под сердцем храня…
Гаснет огонь. Засыпают впотьмах.
Тише метель у косого плетня.



     Прощание
    
            Моему непогибшему деду

Ветви в окна стучат.
Он под утро придет
посмотреть, все ли спят.
Завтра, может, в поход.

Шпоры звякнут, клинок
на рассвете блеснет –
умирает восток
словно трубы трубят,

словно слушают тут –
за стеной, а в земле
корни в небо растут,
время бъется в петле.

Ни перо, ни тетрадь.
Ружья, порох и – в путь.
В лунном свете блестят
пули… Их не вернуть.



2010 – 11 Москва