Короткое дыхание

х       х        х

Имя вспомнить –
камень на плечи взвалить.

Проснуться рано –
торопиться на случайный поезд.

Вспомнить, что было, -
порвать билет и вернуться.



х       х        х

Лес появился медленнее, чем
дрожащий раненный олень,
и близостью к закату потянул.

В него вошли – там сумерки и листья,
треск сучьев, карк вороний, тишина
и смерть, и обещание рожденья –
все, что пугает и манит уходом.
          И сжавшись, и сцепивши руки
смотрели мы, как убывает
дыхание его,
как ветви тянутся друг к другу,
как луч последний, что запутался в терновнике,
рвет ветер...

Нам оставалось несколько минут,
чтобы успеть вернутся.



х        х         х

Октябрь укрывает
сердце листьями –
утешение за высокое небо,
что невозможно взять с собой,
что праздник его далек
как знамя на горе,
что его дыханием не стать.
          И потому идешь, подняв воротник,
вгладываясь в асфальт,
стараясь вобрать
отсвет синевы после дождя,
когда будущее так остро.


х        х         х

Это не сравнить с вышиванием по холсту,
когда солнце выходит из-за холмов,
слепя глаза и тело заливая покоем

Это не сравнить с порванной нитью,
когда дорога исчезает в гулком лесу осени,
давая законченность и необходимость
идти дальше.

Это не сравнить с одиночеством,
когда в густые оварги прячется ночь,
когда идешь по серебрянной земле,
слушая высоту деревьев,
птиц полет.

Это не сравнить с годом,
когда уходит год.


x       х        х

Ладонь холодна на виске
как луна – на снегу.
Декабрь поведать спешит
повесть о марте,
о майском жасмине, поездках,
убивающих голос,
и в завершенье завьюжить
дорогу к дому,
по которой ступало лето,
кропя дождями,
что обернулось горстью
слюдяных листьев.
Они – прозрачнее сна.

 
х        х         х

Свет погас.
Пустырь – шелест
выброшенных елок,
конец праздника.
Разговор о счастье уныл
как обещание хорошей погоды.
Травинка продолжает звезду –
память о далеком луче
и грусть об ставшихся.
Хотя бы прохожий
или лай собак, -
напрасно –
скудность жилья дороже снега.
Сна и тебе нет –
выворачиваешь карманы дня:
надежда на письма,
контуры сжавшихся крыш
и счет дней до конца недели...
Радио смолкло над головой –
Перспективы на завтра не утешительны:
по реке не двинутся льды,
морозы – за тридцать.
Пытаюсь заснуть.


х       х        х

Из соединения слова и искусанных губ –
терпеливая истина полночи:
ты – каждое утро не написанная строка,
не начатая картина,
не замеченное небо;
ты – каждое утро будильника механический ход,
мелькающие черты прохожих,
песком посыпанный тротуар;
ты – каждое утро
слух крови и стук слова.


х       х       х

Днем –
сухая трава
забытых деревень
и одномерное пространство
чужих кладбищ за окном

вечером –
опрокинутые купола витрин,
тугая плеть переулка,
спазматическое горло костела –
предощущение дня.



х        х        х

Ты стояла так – за спиной
зеркала,
на плечах –
пожелтевшая шаль,
что поэтична была
как прежде;
вороньим крылом
косил глаз вежливый,
я, качнувшись,
сделал шаг, другой,
но предо мной –
перспектива двери.
Сердце щелкнуло замком,
когда спали так –
под щалью той.


х       х        х

Окно со стороны заката
тепло вбирает,
воздух тяжелеет,
и разговор сбивается на шепот:
- Хризантемы
пронзительней прикосновенья
усталых белых губ
и нежней, чем связь
меж сном и звездами.
- Да, когда не помнишь,
что проснешься
под хлопанье дверей,
звон чашек
и вопрос: «Когда тебя ждать?»
- Что ж, лучше принимать
как неизбежность газет.
- Да, может быть и так.
Может быть...
И лунная смывает зыбь
Закат.



х        х         х

Проснуться – начало музыки.
Амадеус – почти бог
и подступ к любви:
ее подушка тепла,
в снах она – ожидание,
от которого – в холод.
Но луч тебе –
Золотой нотный ключ.
Слышишь, забивают
в стену гвоздь,
дворник сметает листья,
настойчивый повтор:
«кис, кис, кис».
Значит, Амадеус – бог.
Он спешит умыться
и выпить стакан молока.
Гутен морген, амор!


х       х         х

Сизый свет экрана –
следующая серия.
Ты посмотри в зеркало –
выгоревшие злаки обоев,
раздавленные тараканы;
твое пальто вмещает пустоу,
сохраняя тебя
и капли ноябрьского дождя.
Ты отвернись –
профиль теряет черты
лица,
уходит в глубь коридора.
Впрочем – следующая серия:
незамысловатая увертюра,
раздумья героя в осеннем лесу
недолги – с решительным шагом
он исчезает в углу экрана.



х        х        х

Снег, ноябрь,
семь утра.
На севере диком – сосна.
Нитка дыма – почти звук,
несколько капель – о карниз.
Зиме еще рано.
Перевод не воссоздается.
На север диком – сосна.
Ель – фихте?
Императив «я»
ничего не значит:
снежинка – в каплю,
капля – в песок.
Тогда имперфект –
корни скрепляют песок,
день завершен.
На севере диком – ноябрь.


х       х        х

Свет параллелен тишине –
разбитая чашка,
немытые тарелки,
вызов: «Ты купил молока?»,
глухое мычание;
он уходит за двери
к неприбранной постели,
заигранной пластинке Баха,
мысли о покое и «Что дальше?»
«Я вчера ездила к родителям.
Им грустно одним».
«И некому руку подать?»
Выстрел двери банален,
я даже не ранен.
Свист тише пульса.


х        х        х

Утру ближе стирка –
грязная пена,
ладони растерты,
позвоночник – басовая струна усталости.
Выходишь –
хоровод потемневших берез,
ветер несет
случайный листок,
роняет,
подхватывает простынь,
другую.
Возвращаешься – не вспоминаешь.



х        х        х 

Без знаков препинания – поводырей
на обратной стороне листа –
можно птиц сосчитать,
монетку подобрать,
номер телефона набрать
и не вызвонить;
окна отыскать,
камешки покидать –
ничего не узнать,
монету выбросить,
съесть горсть снега,
дальше блуждать.
Так в скуку повелось.


х       х        х

Кошка уюта – на подоконнике,
выглажены занавески,
собраны паутина и пыль.
Можно завести цветы,
рыхлить землю, поливать, следить,
как тянется листок за листком,
укутаться в плед,
насладиться теплом.
Еще лучше – пальма в кадушке,
устроиться в кресле,
читать за страницей страницу,
пить горячий чай
из довоенного фарфора,
наблюдать снегопад.
Но кошки – не было,
цветы – засохли,
сервиз принадлежит паукам.



х        х        х

Чего же боле?
«Купи как обычно,
посмотри молоко»
Ветер мечется по двору,
вороны исследуют
подноготную мусорных баков,
клюют утоптанный снег,
взлетают.
Впереди – собака,
останавливается, тявкает, убегает.
Скрип тормозов, матерщина.
Чек – в молочный,
в мясном жирно жуют,
смотрят оловянно.
Собаки нет.
Скользишь по дорожке,
вороны вернулись,
теребят колбасные обрезки.
В подъезде тепло.
«Сейчас будем завтракать.»
Я Вас люблю.


х        х        х

Ночь залита лунным воском.
Он стекает на подоконник –
можно узнавать прошлое
гадать о любви,
вылепить ангела.
Но он – обжигает,
прилипает к ладоням.
Его соскребаешь –
осыпается прах.

х        х        хт

Свет на снегу – пожелтевшие письма
в разводах пыли и слез,
в них каждый вечер –
«люблю», «жду», «плохие сны»,
густо зачеркнутые строки,
обязательные постскриптумы.
Они заставляют вспомнить себя,
они в карманах, ладонях,
в желтых домах
в деревьях, скамейках,
спинах прохожих…
Не перечитать.



x       x        x

Вечер близок безгласию –
горло саднит,
веки тяготятся телом –
не разогнутся,
не оглянутся на день.
Только слышишь –
капель догоняет тебя
и высыхает на лопатках.
Только слышишь –
стихает сердце.



х        х         х

Боком по лестнице вниз –
в столпотворение декабря,
призраком за угол,
дальше – к мертвым деревьям,
сугробам по пояс,
к рухнувшей тишине –
станешь прозрачнее выдоха,
тише, чем сон,
незаметен как прошедший год,
не нужен
как остановившиеся часы.

х       х        х

Косой снег –
полого сеть –
зачеркнуты, укрыты, собраны
остатки ноябра,
свалены у порога,
по бокам дорожки.
В щели – задувает,
на подоконнике  - сугроб,
мокрые следы – по углам.
Однокомнатная оттепель.



х       х       х

Пространство комнаты сводит день
к зажженой спичке,
пока она не обожжет пальцы;
зажигаешь другую –
пространство становится точкой –
зрачок тишины, срез мундштука...
Застрелиться смешно,
хотя дверь на замке.



х       х        х

Подтаявшие окна,
для тепла –
колени к подбородку,
обвитые руками,
и сигарты отраженный огонек,
да мысль клубочком пара
вдоль стекла –
ни Будда, ни Христос и ни Яхве
не согреют даже взглядом:
Будде ты земной,
Яхве далек,
Христу ты тепл.



х        х        х

Звук застревает в горле –
начало ощупи,
оступи, осторожности,
боязни, страха,
снова осторожности, онемения,
оттепели, неверия.
Он срывается с крыш и деревьев
декабрьским дождем,
схватывает, окружает,
оттесняет к обочине.
Обходишь, оборачиваешься,
идешь к елочному базару –
дождик из фольги, хрупкие шары,
конфетти на тротуарах –
круг разорвался,
темнея вечерним небом.



х        х        х

Сквозь и вскольз
по утренним дворам,
гололедице, остановкам,
к автобусу, метро,
усталости на лестнице,
к синице на карнизе,
что пугается и улетает.
Рисуешь на запотевшем стекле
забытые лица,
цепляешься взглядом
за проезжающие машины –
не получается.
Потом набегают облака,
теряются дома напротив,
забор видится стеною,
дерево – лесом.
Надеваешь пальто, выходишь.






х        х         х

К елке прибить ветки и повесить игрушки,
вскипятить воду и постирать белье,
почистить картошку и порезать ее в суп,
выпить чай и выкурить сигаерту,
потом лечь на диван и уснуть –
перед глазами качели теплого мая
и пустырь нагого октября.
Так разломить годы на половинки,
половинки – на четвертушки,
четвертушки – на осьмушки дел,
пока на простыне полночи
не найдешь песчинку себя.



х        х         х

Одинокий свет
обретает цвет
окружиших стен.
Здесь  столетья – скука,
голове докука,
невозможность звука.
Здесь проходит день
завтрашний, известный,
отдыхать ложится.
Пусть себе лежит.
Может, будет легче
в скорби от Матфея –
стены побелеют,
время побежит.
Но дымок напрасно
сигаретный в кольца,
только горка пепла,
в горле – горько, терпко,
и копье бесстрастно –
кровь ушла в песок...
Обретает цвет
свет, что одинок.


1990 Харьков