Начатки естества

1. Протянуты холодные ладони
беззубок неуверенных сквозь плоскость
актиний, уходящих в легкость йода,
кристаллы соли и расщелин косность, -
и шорох сонный линией залива
вползая в грунт, просачиваясь в поры
неименованного, замер, терпеливо
в различии себя ища опору.
Тогда под камнем в ожиданьи света,
улиткой – в травах, криком нерожденным
в деленьи клеток, водами согретых,
мгновенье разрывается меоном
из коконов набухших первых почек;
тогда мерцает золотой сетчаткой
глаз настороженный, и нерв еще не прочен
во взмахе крыльев и тепле песчаном,
в котором оболочку неумело
проклюнув, разворачиваясь в парус
прозрачный, утверждая прочность тела,
лист повторяет легкость формы шара;
и высвободив крылышки, провисла
трехдневной каплей ветки дрозофилла,
до атомов пропитываясь смыслом
сместившегося воздуха над илом.



2. Распускаясь, спеша первородным цветком,
наклонившись над гладью запруды
застывает округа предутренним сном
в ожиданье комарьей побудки
будто это известно, что в первых лучах,
распрямляясь и им параллельно
ощущаешь ни тяжесть, ни легкость в плечах,
а предстанет, что здесь – повторенье,
что в зазор между смыслом и слабым теплом,
нет – не звук, а движение звука
проникает прозрачным дрожащим крылом
над осокой прибрежного луга,
что, качнувшись, тростник припадает к земле,
прорастающей в небо корнями,
что венозною кровью мерцающий лес –
накопление вдоха веками.
И сплетаясь тогда в отдаленье ночном,
ветви, стебли, лучи и росинки
запрокинутым кверху пребудут лицом –
налитого плода половинки.



3. Неумелое солнце, помедливши миг
у подножья, взошло и застыло
на вершине холма в гуще стеблей сухих
чебреца, горечавки, левкоя, полыни,
и вдохнуло щемящий густой аромат
на границе сознанья клубящейся поймы,
где стрекочат, свистят, шелестят и шипят
обитатели трав нераздельно и сольно,
населяя туман; и обрывок луча,
задрожавши струной между небом и тканью
из зеркальной росы, между чист и зачать,
между копией и оправданьем,
разлетелся на ноты, разбился на тень
и прозрачные блики, на линии, грани
и на точки пространства, входящего в день
по сечению звезд, задержавших дыханье.



4. Напоенный трисолнечным светом, вином,
и водой родника под сенью смоковниц,
в небеса восхищался, покуда полуденный сон
расстилал мягкость трав, осеняя прохладным крылом
облаков, уверяя, что времени спали оковы,
что лукавые дни – это ветхость оставленных книг,
что блаженство и знанье в наследство дарованы будут
приобщившимся вечности – руку едва протяни
и созревшим плодом упадет на ладони твои
эта легкая тайна творений для чистых и мудрых:
они будут тебе основаньем и камнем всегда,
твое солнце не прейдут и твердь, пребывая на водах
обновленных времен, где хрустальная будет река
омывать светлый сон твой, достигнувший теплого дна
камнем, выпавшем в жажде последней свободы.



5. Негромкие звуки в тиши алтаря
сливались под куполом в слоги, и слоги
словами звучали в пустынных горах
сквозь пламя куста на скалистой дороге
в тени заходившего солнца – сквозь сон,
смыкавший жарой тяжелевшие веки,
в расщелины эхо стекало ручьем,
сознанье цеплялось за мысль о побеге
к овечьему стаду, глушившему страх
размеренным звоном, но тело, что было
не в силах подняться, увязло в песках
души, что пределы свои ощутила
по контурам острым нависшей скалы,
по сиплому хрипу, застрявшему в горле,
по смутным раскатам далекой грозы,
по пальцам, сжимавшим засохшие корни.



6. Звенящий страх, подернутый закатом,
кизячным дымом, отклонив случайность
в пугливых окнах, комнатных раскатах
двери вдруг хлопнувшей, в ненастье
храня теплом тернового куста,

пучок из горьких трав, муку с водою
преподнесет как жертву пред Тобою,
не дожидаясь крика петуха.


7. Когда поднимали и плечи склонялись,
а возглас последний как ангел застыл
под куполом – потом глаза застилало
как будто сосуды принес и обмыл
Пречистое Тело; и ломкой холстиной
Его обернув помогавший тебе,
упав на колени, молился и синий
сгустившийся сумрак над телом темнел
под шорох прозрачный опущенных крыльев,
и шепот приглушенный близких небес
за ним повторявших -
 у двери открытой
пространства в молчании встретили весть
над садом примолкшим и узкой дорогой,
стремившейся в гору...
И срез тишины
плитой лег на плечи, когда за порогом
остались столетья клубящейся тьмы.


8. В усталой деревне вол дожевал листопад;
промытые окна наполнили золотом в слитках
беленые комнаты – ходики в стены стучат,
и ветром открытая скрипнула тихо калитка.
И малый был вход, где в раскрытую книгу полей
пшеничные зерна падали и умирали,
и каждый абзац виноградною кистью алел –
бескровная жертва, данная в каждом зачале.
И возглас поднялся в орлиную юность небес,
и вол оторвался от яслей, и ходики стали,
и тающим звуком день за калиткой исчез
лишь в комнатах листья золотом тусклым мерцали.

Санта Моника, 1994