По шпалам

-  Вот тогда Зойка меня и выгнала. Иди, говорит, своих ртов хватает…
Бабушка сидит на низеньком диванчике, штопает на банке носок. Пальцы у нее хоть и похожи на распухшие сардельки, но шустрые – иголка так и мелькает. В комнате стоит пряный запах зверобоя и мяты – сушатся, подвешенные у окна, пучки трав. Ровно, дремотно цокают часы на стене.
- Она тогда работала обходчицей, далеко от города жила. Собрала я свои вещички и потопала по шпалам до Выборга. Ночь, темнотища страшная, а я иду. Иду и думаю: какая  жизнь гадская – в блокаду нас выжило всего трое, старшие братья на войне погибли, младшие с голоду на тот свет отправились - а вот, не нужны друг дружке. Лизка вечно беременная, пашет, как ломовая, - и днем и ночью, Зойка всегда сама по себе, с характером. Да и Колька ее пьет. А мне-то куда? Ни квартиры, ни денег. Кому я нужна - соплячка четырнадцатилетняя?
Ну вот, шагаю, пар изо рта, ноги в летних ботиночках коченеют. Думаю, встретить бы кого, в попутчицы набиться. Хорошо, месяц из-за туч вышел, развиднелось. И тут подхожу я к кладбищу – оно вдоль железной дороги тянулось - смотрю, впереди человек. Высокий такой, сутулый, весь в черном…
Бабушка широко открывает глаза и понижает голос. Я, ойкнув, замираю. Она, довольная произведенным эффектом, улыбается, поправляет сползшие на нос очки. Продолжает.
- Я за ним. «Подождите, – кричу – подождите!» А он идет и не оборачивается. И тут я замечаю, что хоть и бегу, а расстояние между нами не уменьшается…
Бабушка делает паузу. Я начинаю беспокойно елозить, слышно, как скрипит подо мной старенькая, рассохшаяся скамеечка.
- Вдруг это убийца какой-нибудь был, ба?
Бабушка перестает шить, смотрит куда-то, в незаметно вползающие в окно летние сумерки, потом переводит взгляд на меня.
- Включи-ка свет, детка.
Я тянусь к выключателю.
- Ну, ба, а если бы это был какой-нибудь бандит?!
- Да мне тогда все равно было, очень уж я мертвецов боялась. Вроде столько перемерло на моих глазах, а поди ж ты.
- И что, догнала ты того, черного?
- Нет, не догнала. Он, как кладбище заканчиваться начало, словно под землю провалился. Только что был – и нате – нет его!
- Ого! А вдруг это живой труп был?
Бабушка смеется, прижимает меня к себе. От нее едва уловимо пахнет укропом и чесноком.
- Живой, не живой – какая теперь разница? Давай, беги дедушку встречать, половина шестого.
Хватаю желтую, крупной вязки, кофту, сую ноги в стоптанные сандалии и выскакиваю во двор – к калитке. Я всегда встречаю дедушку с работы. Мы идем с ним между огромных кустов сирени, что растут вдоль дорожки, а потом все вместе садимся ужинать, и бабушка рассказывает о том, что соседский слепондырый Игорек опять что-то паял и вырубил электричество во всем доме. А дедушка говорит, что начальник цеха опять дал ему трудный заказ, и он, дедушка, давил его, давил, пока у него не начали болеть ноги. В ногах у дедушки осколки, врачи после войны их так и не вытащили.
А мне рассказать нечего. Потому, что я весь день провела дома. У соседского Кольки, моего друга, были гости – Аллочка и Миша. Когда они приходят, его мама меня не пускает, ругается: «Дай Коле поиграть с хорошими детьми».
Бабушка говорит, что это все потому, что они евреи, - только со своими дружить хотят. Я удивляюсь: в школе нам рассказывали, что в нашей стране все народы равны, мы даже в прописях писали: «мир, дружба, братство», а на утреннике, посвященном Первому мая, я играла девочку Киргизии… Нет, Колька хороший, это его мама давно училась, все забыла.
Бабушка смотрит на меня, гладит по голове.
- Не грусти, Витуля-не оттуля, завтра мы с тобой поставим тесто, пирогов напечем.

Ночью мне снится сон: я иду по шпалам, темно, холодно, впереди – черный человек. Только совсем не страшный, худой. Кричу ему: «Подожди!» А он оборачивается, и я вижу Кольку. Моего приятеля Кольку –  нескладного, неловкого, в очках – одно стекло залеплено лейкопластырем. Он машет мне рукой и, развернувшись, уходит. А я остаюсь.