Господи, дай им свободу и колбасу

Русь моя!
деревца тонкого
ночью морозною стынь.
Кислая наша антоновка,
горькая наша полынь.

Смёрзлась зимой, но оттаяла,
ртом из-под снега дыша,
гиблая наша Цветаева,
голая наша душа -
вся голубая и нежная
после кровавой беды,
лунка, сестрица подснежника,
лужица талой воды.

И колыбельная матери,
и ветерок над рекой,
запах лампадного маслица
в сельской цервушке родной.
Очень неброско, пусть матово,
и Левитан, и Крамской.
Ясновельможной Ахматовой
горестный голос грудной.
Тихое наше Шахматово,
яснополянский  покой.
Станции типа Астапово,
в лаптях по снегу Толстой...

Север мы, Господи, север.
Тает лишь в солнечный срок
наш предвесенний Есенин
и антарктический Блок.

Даже  бессмысленный лютик
в этом контексте - святой.
Люди мы, Господи, люди,
в смысле, что каждый – изгой.

Их уже топят потопы,
зной изнуряет и смог.
Мы
              на закате Европы -
ложа Великий Восток.

Чуб смоляной под картузом,
рьяной гармошки трёхряд.
Розанов наш и Кутузов,
Прохоровка и Сталинград.

Церковь на сельском пригорке
рухлая и без креста.
Горе нам, Господи, горе,
вдруго'рядь распявшим Христа.

Ставили вроде бы «Чайку»,
а получилось «На дне».
Наш величаво-печальный –
или не наш уже? – Днепр.

Волга у устья затеряна
за'рослей за'водных меж.
Сонную эту артерию
только Ты не перережь.

Сонмы их, Господи, сонмы,
будто деревьев в лесу.
Дай им свободу их слова,
коше'рную их колбасу,

вдо'сталь, до самого верха
и до блевоты в конце
дай им права человека,
чёртов их банк и процент!

Не отымай у нас только
неба морозную стынь,
тайную нашу Обломовку,
кислую нашу антоновку,
горькую нашу полынь