Ганна Кралль. Дом

     Ганна Кралль.



                Дом.

           Они смотрят на нас. Отец – из-под чёрной кипы,* солидными глазами набожного человека. Мать, в праздничном облегающем  дамском  костюме – печальными глазами.
           Дети, робеющие перед фотоаппаратом.
           Смотрят из тысяча девятьсот тридцать восьмого года.
           Он, щуплый, стройный, с улыбкой в глазах, стоит за матерью.
           И только он, единственный из всей семьи, выходит из снимка и обычно, медленно стареет.


           Они присматриваются к нему.
           К лысому, отяжелевшему, в очках с толстыми стёклами для близорукого человека, присматриваются с безмолвным ужасом.
               

           «Я надеюсь, что Вы, пани, посетите мой давний дом, первый на улице с правой стороны, последнее окно…» - просил он меня в письме. Дальше он рассказывал о соседях в Отвоцке, о сосне в Отвоцке, и о стихах на идиш. Он пишет их в Канаде вот уже пятьдесят лет. Эти стихи тоже о сосне и о соседях.



         Улица начинается у железнодорожных путей.               
         Два дома стоят напротив друг друга. Провинциальные каменные дома, серые, как истоптанный снег. И на том и на другом висит множество вывесок. Самая большая сообщает о ценах на курятину: грудка 10-40, крылья 4-20, тушка без грудки 2-00.
             В доме слева два бара: «Макс» и «Бочковое пиво». Справа только один,  бар «Джером».
             Над улицей висит небо, серое, как каменная соль.
             От вокзала движутся  трудящиеся. Садятся в автобусы и едут дальше, до Вязовной, Погорелья или в Карчевье. Между поездом и автобусом они  забегают в бар на кружку пива.
             У трудящихся лица серого, усталого цвета.
             Семья поэта Симхи Симховича*, которая сфотографировалась за год до начала войны, занимала последнюю квартиру в доме, который с правой стороны.

             Над дверьми последней квартиры висит вывеска «Рабочая одежда». В окне мы видим фуфайки и резиновые сапоги, уродливые и тоскливые. К одежде нас не тянет, в «Максе», напротив,  кажется, повеселей. Владелец разговорчив, ничего удивительного, я пришла со скульптором Балкой, земляком из Отвоцка. Дед скульптора работал в мастерской, что через два перекрёстка от бара, был каменотёсом, делал надгробия. К тому же выяснилось, что мы ходили в одну и ту же школу. Прежде всех нас учился (Симха) ставший впоследствии поэтом. После войны я. После меня бармен, на самом конце скульптор. В начальную, так называемую четвёрку -  ходили все. Из этого совершенно ничего не следует, просто странно. Мы свои, поэтому хозяин закрывает заведение и рассказывает. Отец патриот, во время войны подпольное харцерство*, при Сталине тюрьма, в оттепель тайный надзор человека из СБ*. Слушаем уважительно. Человек из СБ  перешёл в магистрат, занимается распределением квартир  – Вы знаете, где находится бывший еврейский дом, тот, что возле вокзала? – спросил он отца. – Там где бар угольщиков «Под конской башкой». Над баром – продолжал сотрудник магистрата, бывший человек из СБ, которому хотелось вознаградить отца за неприятности прошедшего периода – есть большое, красивое помещение. Пишите заявление, оно бесхозное.
              Отец написал заявление и получил у вокзала бывшее еврейское жильё с подвалом, весьма неплохое.
              Сделали ремонт.
              В подвале откопали небольшую  деревянную коробку.
              Отец шепнул: - Ого… но коробка была прогнившей, от неё несло плесенью и она была пустая.
            - Может быть, в ней прятали ребёнка – подсказала мать.
              Стены простукивали метр за метром. Иногда слышали что-то похожее на глухой отзвук. Тогда отец говорил: - Тсс… Слышите? Он откладывал молоток и бежал к знакомому таможеннику. Таможенник приносил металлоискатель и двигал им вверх и вниз, вверх и вниз. И снова ничего, никаких еврейских сокровищ.



            6.             
              Из бара «Макс»(бывший «Под конской  башкой») присматриваемся к дому напротив.
              В последнем окне - мастерская.
              Над швейными машинами склонилисьподмастерья, Ицхак и Лейбусь. Они громко поют. Оба сторонники прогресса и поют революционные песни. Над столом с кожами кашляет Моше Абрам, владелец мастерской, отец Симхи. За прилавком стоит женщина с рыжими волнистыми волосами. С беспокойством она прислушивается к кашлю мужа: отец Моше Абрама кашлял, кашлял, пока не умер от чахотки. Входит бородатый мужчина. Разворачивая газету, вынимает горшочек, ставит перед Лейбусем. Подмастерье достаёт ложку. В нашем баре возникает запах крупника*, куда для вкуса добавлены сушёные грибки. В сапожной мастерской возникает ссора – прогрессивный Лейбусь ест с обнаженной головой.
             – Это из-за тебя! – обвиняющий палец бородатого мужчины нацелен в другого подмастерья. – Ты забиваешь ему голову своей революцией!
            - Это Срулик – объясняет Моше Абрам. – Он говорит им, что  Бога нет.
            - Сын Ойзера? - удивляется бородатый. – Такой порядочный еврей и воспитал коммуниста?
              Они говорят о Срулике Фиге, Симха С. рассказывал мне о нём. Пламенный хиляк, он с азартом разъяснял роль классовой борьбы в историческом развитии, после чего оставлял собрание с двумя самыми красивыми соратницами.                -           - Зачем тебе две? – вопрошали завистники. – Потому, что две намного лучше, чем одна – отвечал Срулик, Дон Жуан отвоцкого пролетариата.
            - Ойзер вышивает самые красивые вуали – вмешивается Ита, мать  Симхи.  – Он вырастил коммуниста, но такие цветочки на вуалях во всём Отвоцке никто не сумеет вышить.


            7.               
              В мастерской Моше Абрама С., над которой висит вывеска «Рабочая   одежда», стоит женщина в возрасте Иты.
              Посещают ли её духи?
            - Те? – она показывает в воздух, в пустое пространство, в котором   склоняются над швейными машинами мастеровые, кашляет Моше Абрам и озабоченная  Ита стоит за прилавком тут же, возле этой женщины.
              Задумывается.
            -  Во время работы духов нет. Может быть позднее, когда я ухожу. После семнадцати.


            8.               
               Во дворе Мирослав Балка поднимает с земли кусок ржавой жести, свалившийся с крыши. Выгнутый как забрало, он похож на часть флюгера-петушка, который указывает направление ветра.
             - Пригодится – говорит он, довольный, отряхивает и забрасывает в машину. Наверно поместит её в скульптуру. Продаст в музей. «Обычная железяка» удивляются люди. А это будет кусок обычного еврейского дома, который продлился в искусстве.


            9.               
              Дом, который виден из бара «Макс», продолжение.               
              За мастерской Симхи – торговля овсом. Купец и его жена целый день стоят в магазине. Тяжело работают, помногу молятся, но Бог не хочет их вознаградить хотя бы одним ребёнком.
              За овсом –  шикарные дамские туфли. Сапожник недавно вернулся из Святой Земли. Для жены здоровее климат Отвоцка.
              За туфлями – сандалии, халтурные, дешёвые и некрасивые. Ципа, дочь производителя сандалий, не хочет их продавать. Хочет стать танцовщицей в цирке.
Она часами выделывает во дворе замысловатые пируэты.
              За сандалиями – магазин по продаже шелков. Он принадлежит  хозяину дома. Перед магазином стоит уличная помпа. Из неё извозчики поят лошадей. Вечерами они собираются неподалёку, в кнайпе* Лейба Санеса, играют в карты и пьют пиво. О таких говорят wojle jungen, твёрдые ребята(крутые). В будние дни они живут с законными жёнами, в субботу переодеваются, бреются и едут на Прагу*, к любовницам.
              Этажом выше живут богатые: худой, неприметный скупщик краденого,
домовладелец – мощный, пузатый, с длинной бородой и волосатыми руками и острым взглядом, а также вечно озабоченный  виноторговец-оптовик. Оптовик разъезжает по делам, а жена остаётся с детьми. Она светлая, с узкой талией и всегда на высоких каблуках, даже по дому. Кажется, её посещает молодой секретарь отвоцкой гмины*. Кажется, он в неё влюблён. Кажется, без взаимности.



            10.               
               Всё, что произошло ПОТОМ, подлежало законам времени. Устаревало и становилось прошлым. Даже то, что произошло совсем недавно – рассказы бармена в «Максе», разговор с продавщицей о духах, жест скульптора, поднимающего ржавый кусок железа, то, что происходило сейчас, минуту тому назад – уже стало воспоминанием.
               А всё, что было ДО ТОГО остаётся неизменным, неподвижным навсегда.
               Всё, что до того – ЕСТЬ.
               Всё, что после – БЫЛО.
               Поэтому подмастерья Ицхак и Лейбусь всё ещё склоняются над машинами.
               Ципа танцует во дворе и не перестанет танцевать.
               Талия жены оптовика не станет шире.
               Секретарь гмины не разлюбит жену оптовика.


               Еврейские дети учились в школе номер четыре.
               После войны она стала обычной польской начальной школой.В неё ходили дети этой околицы, а также группа уцелевших, из приюта. Кто-то выжил в склепе, среди гробов. Кто-то – в ящике для угля с двойным дном. Какую-то опекали хлопы*, ожидая получить взамен определённые услуги. Какая-то жила с родителями и братом у любовницы отца. Любовница была молодая, ещё довоенная, отец возил её, к отчаянию собственной жены, в Париж. Во время войны она спрятала у себя фабриканта, его обманутую жену и двоих детей. Первой не выдержала жена, она поблагодарила любовницу и вернулась в гетто. Потом не выдержал сын и тоже вернулся. А фабрикант с дочерью выдержали, не вернулись в гетто, и войну пережили.
                Детей из приюта остригли наголо. Выстроенные парами, они отправлялись в школу каждое утро длинной колонной остриженных голов. Они не стыдились. Колонна оголённых голов не имеет лица. Взгляды зевак, которые не различали лиц, их не смущали.
                Приют находился среди сосновых деревьев, в прежнем пансионате «Захента». Он принадлежал М.Флинту, его имя неизвестно. Моше? Менахем? Мендель? Дом был небольшим, и в первое послевоенное лето надстроили ещё один этаж. На строительстве дома работали немецкие военнопленные. Евреи-воспитанники не обращали на них внимания. Немцы были усталые и тоскливые. Никаких чувств они не вызывали – ни неприязни, ни интереса. Тоска и усталость были присущи этим детям. Слишком мучительное это дело – пережить войну. Даже для ребёнка. Чужая усталость и чужая тоска не могли их интересовать.
               Воспитанники приюта разъехались по свету. Стали профессорами, художниками, банкирами, один даже был американским представителем в ООН. Иногда они встречались и рассказывали друг другу о детях и внуках, о своих колледжах и университетах, банках, картинах, о далёких и экзотически путешествиях.
               Ну вот, это мы, те, из угольных ящиков и склепов…Добрый кусок дороги прошли – думали они о себе с удивлением и без радости.
               После их отъезда в доме оборудовали больницу. В ней лечили людей  с опухолями в лёгких. В комнатах, где жили еврейские дети, умирали раковые больные.
               В недобрый час М.Флинт(Моше? Менахем?Мордехай?) построил пансионат «Захента».


           12.               
               Бармен из «Макса» продолжает рассказ и возвращается в наше время. Наше время это рынок и конкуренция. Конкуренция (учил Срулик Фига) не знает жалости. Конкурент, владелец ближайшей кнайпы, завидуя  успехам «Макса», решил проучить бармена, и попросил помощи у  шефа мафии…Бармен что-то учуял и вызвал полицию. Полицейские пришли в гражданском, уселись за столиками «Макса» и притворились трудящимися. Когда полицейские кого-то ждут в гражданском – это оперативное прикрытие. Прикрытие продолжалось несколько часов – и впустую. Утром в «Макс» зашёл человек, присланный шефом мафии. - Шеф очень сожалеет – сказал он грустно. – Как ты мог подумать, что он тебя обидит? Брата приятеля, храни Господь его душу? Выяснилось, что брат бармена и шеф мафии были близкими друзьями. Этот брат, впрочем, умер при скверных обстоятельствах. В очередной раз его «подшили», а он напился ещё в больнице, и сердце не выдержало…


                Про шефа мафии говорили, что Тырманд описал его в книге «Злой». Человек с  бледными, горящими глазами, который возникал в ночи и исчезал во мраке –шефом из Отвоцка!
                Малгожата  Р, которая во времена «Злого» была женой Тырманда, знала  героя этой книги. Небольшого, со светлыми глазами,  землистой кожей, с длинными волосами, смазанными бриллиантином, и спадающими на воротник. Встретились вечером, втроём, у Клуба Прессы. – Это он …шепнул напряженно писатель, отослал жену домой и исчез со Злым.
               - Зачем он Вам? – спросила Малгожата Р, одна из первых жён Леопольда Тырманда, нынешняя жена курда из Турции. – Тот шеф? Тот Злой?
              -  Потому, что он бывал в ресторане конкурента.
              -  А зачем Вам этот ресторан?
              -  Потому, что он там, где  Лейб Санес.
                Потому, что в кнайпе Лейба Санеса сидят wojle jungen, крутые ребята и рассказывают о воскресных любовницах.
                Потому, что в кнайпе Санеса никто ничего не рассказывает.
                Потому, что нет кнайпы.
                Потому, что нет любовниц…
                И так далее…



              13.               
                Срулик Фига, Дон Жуан отвоцкого пролетариата, пережил войну в России, присмотрелся к коммунизму и выехал в Штаты. Поселился в Бруклине. Приехал в гости к сыну, в Цедар Рапидс. Цедар Рапидс это маленький американский город. Вокруг тянутся кукурузные поля. Фермеры ходят в шляпах с широкими полями и ездят в Форд Мэдисон посмотреть на родео. Деревянные дома стоят среди высоких деревьев.
   
               – Слышишь? – шепчет сын Израиля Фиги, профессор, женившийся на весёлой американской гойке. – Прислушайся, стучит дятел…
               – Это дятел? – усмехается пренебрежительно Израиль Фига. – Это деревья? Вот в Отвоцке – это был лес. И там были дятлы… А в лесу жил Янкеле, человек от природы. Он размышлял и читал святые книги, в город приходил только в субботу. Он у нас обедал как «шабес гаст», субботний гость. А после обеда пел нам  арии из опер, он был учеником раввина из Можиц.
                Вы не знаете, кем был раввин из Можиц? Тогда что вы вообще знаете, если даже о нём  ничего не слышали?
                Можицер компоновал песни и принимал на своём дворе хасидов с красивыми голосами. Ах, какой прекрасный, какой мощный голос  был у Янкеля, человека от природы! Он «Риголетто» знал напамять. После концерта он прощался с нами и исчезал в лесу.
                В Отвоцке были летние дворы знаменитых раввинов: из Можиц, Козениц и Парысева. Можицер принимал музыкальных, а Козеницер – красивых хасидов. Козеницкий раввин был человеком вспыльчивым. Он не заплатил за игру бродячему скрипачу, а когда тот напомнил ему об этом, раввин крикнул: - Иди вон и обезумей! И скрипач ушёл и обезумел. Я вижу его перед глазами: молодой парень со скрипкой, по воле раввина ставший отвоцким сумасшедшим.
                Мой отец, Ойзер Фига, вышивал вуали. Рисовал образцы и переносил их на тюль на швейной машине Зингер. Вуали тогда были в моде. Он вышивал мелкий деликатный узор, а снизу ряд цветов. Я на велосипеде возил их в Варшаву, на Свентоюрскую, к оптовику. Он сидел над своей машиной и декламировал из Переца: « В королевстве Польском был городок, возле границы, большой, как зевок…» Это о Монише, еврейском Фаусте, хасиде, которого похитила дьяволица.
                В сентябре 1939 года я сбежал на восток. В Белостоке я попросил знакомую польку, чтобы она вернулась в Отвоцк и забрала моих родителей. Она поехала, забрала их и проводила до границы. Ждали, пока стемнеет. Когда наступила ночь, двинулись в сторону русской границы. Вдруг мой отец остановился.- Я перед вами, пани, очень извиняюсь, но я должен возвратиться в Отвоцк, я не успел спрятать свою машину для вышивания. Мама вернулась с отцом. Отвоцкий книготорговец Цинамон после войны передал мне фотографию отца, которую он сделал перед ликвидацией гетто. На ней отец, сорокалетний мужчина, выглядит  печальным, измождённым старцем.
                О чём я начал рассказывать?
                Ага, о дятлах.
                Вот в Отвоцке, там были настоящие дятлы.


                Лондонская Тэйт Гэллери опубликовала (выпустила) открытки со скульптурами Мирослава Балки.
                По реке плывёт мужчина, у него позвоночник снаружи, изогнутый, светящийся голубым светом.
                Сидит мужчина, а вместо внутренностей у него огонь, как в камине.
                Идёт женщина. Она закутана  в плащ с капюшоном, но в капюшоне нет лица.             Из рукава вместо ладони – поток света. Она стоит так, словно кого-то ждёт. Словно терпеливо ждёт, пока Ойзер Фига спрячет свою машину. До той поры, когда он будет готов в дорогу.
                Ждёт, как будто хочет осветить ему эту дорогу.


                Торонто – Цедар Рапидс – Отвоцк.

*) Симха Симхович живёт в Торонто. Куратор и библиотекарь музея иудаики. Пишет стихи на идиш.(тома: «A Stifkind baj der Wajsl», Пасынок над Вислой, «Caar und Trejst» Печаль и покой и другие).