Золотая нить

            ЗОЛОТАЯ НИТЬ

      Раздел 1.  Загадка


***
Из тьмы подъезда выходя на свет,
в пальто, распахнутом навстречу горькой
осенней свежести, ты знаешь, что поэт
без тайной жизни не поэт, а только
банальный стихоплёт. Минуты две
стоишь и поражаешься картине –
на онемелой огненной траве,
как патина не тает первый иней.
Жар подступает к горлу. Время вспять
готово ринуться, отбросить в детство.
Минуты две так можно простоять,
за дверь рукой схватившись, как за сердце.



***
Кроме голоса и внешности ведь что-то
есть ещё... Другие дразнят дали.
Недосказанности тлеет позолота.
Всё приснится, что недосказали:
воздух  синеватый нелюдимый,
привкус ожидания особый,
делая таким необходимым
то, что не случилось, но могло бы.
 
***
Не отучиться от привычки
читать до двух,
на гул далёкой электрички
настроив слух,
курить на узеньком балконе
и видеть сметь,
как в небе свет созвездий тонет,
раскинув сеть.
Опасен человек не спящий,
он возомнил
себя учеником блестящим
ночных светил,
он искренен до неприличья,
теряет стыд,
для униженья и величья –
открыт, открыт.
А утром - встанет и застонет,
как инвалид,
и если что-нибудь и вспомнит –
не повторит.

* * *
Кто вор на нашем поле, жаркий вор? -
Комочек тёплый, трепетный солист.
Восторженного жаворонка вздор…
Украли сердце и бросают вверх и вниз.

Следишь за ним, и сам уже не рад -
такой опальный, истерический полет,
как будто настроенья перепад
собраться с мыслями простыми не даёт.

И смех и дождь, и духота и стыд, -
всё этим утром так сплелось. Смотрю,
как пташка неприметная летит,
затягивая мёртвую петлю.
 
***
Когда скользят из рук
часы, очки, тетрадь,
то понимаешь вдруг,
что не умеешь ждать.

Что не беззубый бзик,
не нравственный невроз
в тебе сидят, велик
для них ты - перерос.
 
Что ты – такой предмет,
заброшенный туда,
где жаркой блажи бред,
под током провода.

Что, падая весь день
на стул и на кровать,
ты выглядишь, как тень,
которой можешь стать,

на взмах крыла похож,
на тополиный пух.
Ты исключаешь нож -
он слишком режет слух.

Ты исключаешь спазм
удушья. Жалкий вид
имеет каждый раз
всё то, что так висит.

Нелеп, кто спит  как гость.
Он страшно недалёк.
Ты исключаешь горсть
Таблеток, пузырёк.

Ты выбираешь то,
к чему лежит душа –
полёт, прыжок простой
с восьмого этажа.
 
***
Белая ночь – это значит, что ночи нет.
Тянется день бессмыслен и вездесущ.
Главное, уходя, выключить чайник, свет,
радио, дважды в замке повернуть ключ.

Главное - в лужах не замечать облака
и не ослепнуть от маленьких слёзных линз.
Мир перевёрнутым кажется и пока
видишь - не различаешь где - верх, где - низ,

точно тебя поместили в прозрачный шар: 
мальчик курносый встряхнёт - и пойдёт снег,
или встряхнёт - и выскочит Пьер Ришар,
развеселит наконец  и меня, как всех.

Главное – это в метро не забыть пакет,
не прихватить по рассеянности чужой,
не налететь, задумавшись, на турникет.
Кто-то стоит, упорствует, над душой.

***
Безнадёжный апрельский закат
Оставляет на местности метки:
Солнца жирные пятна лежат,
И чернеют отчаянно ветки.

Посидим за стеклянной стеной.
Но вино ни при чём, в самом деле,
В том, что радостно так и темно,
Виноваты грачи - прилетели

И расселись повсюду. Галдёж.
Вдалеке силуэт колокольни.
Да и сам на грача ты похож,
Настроенье картины припомнив:

Затухающий, медленный звон,
Исходящий откуда-то сбоку,
Серо-жёлтый болезненный фон
Этой жизни, её подоплёку.



***
Когда-нибудь, как этот чай
В надтреснутом стакане,
Не холодна, не горяча
Я стану, все мы - станем.

Пока не обмелела жизнь,
Увяла,  ради бога,
Не оставляй меня, смирись,
Как с солнечным ожогом.

Тебе известно одному –
Не поле золотое
Я вижу, а глухую тьму,
где без тебя ничто я.


***
В общем и дела мне нет:
бритва на полочке плоской.
Маленький острый предмет,
блеска слепая полоска,
напоминает просвет
в душном зашторенном зале.
Лезвие фирмы «Жиллет»
из нержавеющей стали.
Будто бы речь о любви -
жаждет случайных порезов.
В нашей с тобою крови
тоже найдётся железо,
только процент в ней не тот –
нет нужной твёрдости, воли.
Кажется, переживёт
нас, полумёртвых от боли.


***
Оттого так и трудно порой, что игривые боги
наблюдают за нами, за всё воздавая сполна.
Записали в любимцы, наверно, придирчивы, строги,
каждый шаг оценён, как глоток золотого вина.

Но особенно наши волнуют их тайные мысли.
Не уйти от ответа, прикрыв утомлённо глаза. 
Беспокойные тени как чайки над морем нависли.
Обгоняя друг друга, преследуют нас голоса.

Как устали с тобой мы от этой крылатой опеки.
Мы завидуем тем, кто вниманьем таким обделён,
И сочувствуем грекам. Несчастные древние греки:
всюду жадные взоры, опущен, как трап, небосклон.


В ДОМЕ МОД
 
- Пойдём, зайдём, я даже не притронусь.
- Да нет же, не спеши и выбирай. -
Слепого крепа легковерную пристойность
или вискозы яркий вымышленный рай.
Вот и разверзлась страшная свобода.
Не вижу, слышу – ты за мной идешь.
Всему виной сегодняшняя мода - 
и рукавов, и брюк роскошный клёш,
широкополых пиджаков простор радушный,
воздушных, нежных шарфиков прибой.
Я не смотрю, я знаю, что с тобой:
здесь, в царстве тряпочном, тебе смешно и скучно.
Не для тебя  весь этот маскарад.
То блузку, то костюм примерю, брошу…
Разоблаченью – вот чему ты был бы рад.
Пусть стриптизёрша сбрасывает кожу.    


СКАЗКА

Хватит на ночь читать: не жив
ты уже, но не мёртв пока…
Ногу на ногу положив,
наклонившись вперёд слегка,
представляешь: Паук увлёк
Муху в угол (её не жаль).
И достаточно. Лишь намёк
интересен во всём, деталь.
«Дочитаем, но не сейчас».
Хнычет мальчик: «Ну почему?»
А Чуковский глядит на нас
и подмигивает ему.
Эта сказка - сплошной кошмар,
детский лепет капризных губ.
Муху, знаю, спасёт Комар.
Паучок-то милей, хоть груб.
Так  он ловко всегда плетёт
паутины тугую вязь.
«Видишь, спрятался под комод,
тёмной силою притворясь».


***
В застывшем, бессмертном, сквозном,
Просторном заоблачном свете
Нет разницы между столом
И полем рассеянным этим,
Нет разницы между тоской
И радостью. Не потому ли,
Глаза прикрывая рукой,
Ты думаешь, что обманули,
Однажды доверив тебе
Отчаянья жаркую ношу.
За локоть кусает слепень,
Срезая, как ножичком, кожу.
От счастья – на шаг, волосок,
Сбежав от бессонного гула,
Садясь на траву, на песок,
Вдруг спинку почувствуешь стула.


***
Кто так свободно в облаках парит,
позволит и слезам напрасно течь.
Кроссовки, джинсы, курточка, небрит,
смесь жалости и нежности – гибрид.
Что взять с такого? Пользу не извлечь.

Чем ждать поддержки от того, о ком
не мыслить долго – непосильный труд,
уж лучше быть последним дураком,
и с местностью, с которой не знаком,
знакомясь, возникать то там, то тут;

в карманы руки сунув, не спеша
всё дальше без оглядки уходить,
и, оступившись, слышать, как душа
не поспевает, тяжело дыша,
теряя связь, как золотую нить.

Зачем он здесь, у Кашина моста,
безлично бледен и трагично худ?
Но кажется ему, что неспроста
расположенье церкви и куста,
изгиб канала, что его здесь ждут.

Что будто бы о многом  говорят
пятно сирени, плавный поворот
и дома запрокинутый фасад.
И лишь, печалью полные, молчат
густые облака, они не в счёт.

***
В человеке должна быть загадка,
в измеренье иное просвет.
У меня с этим вышла накладка:
чего нет,  того, видимо, нет.

И не знаешь - откуда такая
иногда поднимается взвесь.
Перед зеркалом стоя, босая,
вижу: я – это то, что я есть,

и ни больше ни меньше. Куда там…
Дожевав с колбасой бутерброд,
зависаешь заоблачным взглядом
над пространством дворовых красот.

Две машины, помойка, скворечник.
Не приметив вокруг чёрных дыр,
тёмный взгляд, проходя через внешний,
возвращаясь во внутренний мир,

тянет  всё за собой, как игрушки:
то цветочек, то фантик, то бред 
на скамейке сидящей старушки,
то прозрачный летящий пакет.

И поэтому надо смириться,
не сердиться напрасно, мой друг,
если шарфик твой вдруг испарится
или  рюмка  исчезнет из рук.


ДЕРЕВНЯ

На самом дне
глухого лета,
на глубине -
в глубинке где-то
есть магазин,
жилые хаты
и пёс один
хромой, лохматый;
есть сельсовет,
где так недолго,
включая свет,
как чувство долга,
газет сухих
читая строчки,
как местный псих
дойти до точки.
Не домовой,
не председатель -
ты здесь чужой,
почти предатель -
так смотрит ночь
иконным ликом.
Ступай же прочь
тропинкой дикой.


* * *                В. К.
Вид из окна просторный наш
на сад и лес – помеха,
обман чарующий и блажь:
чем больше ценишь ты пейзаж,
тем меньше - человека.

Не потому, что ты простой,
невежественный, грубый,
ни вздох не вырвется, ни стон,
хоть розы алчущий бутон
навстречу тянет губы.

А оттого, что наплевать
на домик с пышным садом
согласен всё ты променять
на угол мрачный и кровать
в тюрьме с любимым рядом.

***

К тому, кто судьбу приручил, благосклонен весь свет.
И тапки покорно приносит к кровати борзая.
А мне сильный ветер в порыве срывает берет,
Он падает в лужу, конечно, из рук ускользая.

Тому, кто спокоен и весел, послушны слова:
Пожалуйста,  счёт, - говорит повелительным тоном.
А я  в это время попасть не могу в рукава
Плаща, и за словом в карман лезу, как за жетоном.   

Тому, кто уверен в себе, зеленеет трава,
К нему нежно солнышко льнёт и напутствует ветер.
А я, в том, что дождь зачастил, как всегда, не права,
И в том, может быть, - что ещё существую на свете.

 
***
Пройдя сквозь щёлку между штор,
фонарный свет ложится так,
что образует коридор
с открытой дверцей на чердак,
где подсознанье дремлет под
пушистой пылью, тянет нить
из паутины. Этот ход
Набоков мог бы применить.

Как тайный и счастливый знак,
студенческой поры азы –
когда-то свет ложился так
на стену, потолок, грозы
напоминая вспышку, ток,
по телу пробежавший, дрожь.
На Бунина цветущий слог
тогда казался он похож. 

Фонарный свет ложится так,
что пьесы видится  сюжет.
Пространство замкнутое, мрак,
надежды на спасенье нет.
Не отстранить, не превозмочь
подлунный чеховский пейзаж,
сухую авторскую ночь, 
шуршащую, как карандаш.


ИМПРЕССИОНИЗМ

Его рука на спинке стула.
Она сидит, чуть отстранясь.
Меж ними бабочка вспорхнула.
Вином незрелым подогрета -
На солнце  вызревает связь.
Перчатки теребит, смеясь,
Смущённая блондинка. Цвета
Морской волны из маркизета
Накидка, дальше – тень и бязь.

Он смугл и весел. Как маслины,
Блестят влюблённые глаза.
Пиджак просторный, мягкий, длинный,
Торчит платочек из кармана,
И вместо запонки – слеза.
Как шелест листьев голоса.
Их встреча лишь обман. Обманом
Заполнен день, цветным туманом,
И в пятнах света небеса.


БЯКОВ

Стать больше себя, то есть лучше, хотелось. Заплакав,
я вспомнила: друг был у папы с фамилией Бяков.
Я в детстве боялась худого, высокого Бякова,
очков и портфеля и, видя его, громко плакала.

И в угол дивана забившись, следила с опаской,
как с папой играет он  в шахматы с миной дурацкой.
Я гостю была по колено, наверно поэтому
не верила слову и взгляду весёлому, светлому.

Потом он куда - то пропал, нас оставив надолго.
С фамилией рядом всплывали  то Кама, то Волга.
Затем объявился опять так же шумно, стремительно.
Но ростом мы с ним различались уже незначительно.


***
                Б.Г. (дополнение к статуэтке)
Хотя бы раз, возможно с горя,
Из кочегарки спозаранку
Нетрезвым выходя, о Боря, 
Хотел, признайся, негритянку?

Стихи не пишет, не болтушка,
Не чует ямба и хорея,
Поэтому шептать на ушко
Ей можно пошлости, балдея.
 
Пока  блондинки - недотроги
Снуют задумчиво и гордо,
Есть негритянок руки, ноги,
А так же - губы, плечи,  бёдра.

Бери ж тогда в подарок  нашу,
С неё, застенчивой, несмелой,
Ты смоешь копоть, смоешь сажу
И примешь чистой, белой-белой.


***
Лето, как проблеск тепла в лихорадочном сне,
светлым пятном к одичалому сердцу прижмется.
Хочется долго стоять, прислонившись к стене
жёлтого дома, глаза прикрывая от солнца.

Как-то последнее время всё странно, мой друг.
Любишь не лоск и достаток, не блеск и удачу,
а тополиный, к ногам подлетающий пух,
или бездомную, тихую радость собачью.

Ландышей кукольный, вянущий тут же букет, 
брошенной старой машины проржавленный остов,
тусклый, затравленный вечностью выцветший свет, -
любишь неправильно, любишь болезненно остро.


***
Стояли  на ветру  у Мойки,
смотрели, как осенний лист,
сорвавшись с ветки, жаркий, бойкий,
летит навстречу, скандалист.

Ты тихо, внятно говорила,
подлунный излучая свет,
сутулясь, как обычно мило,
что чувствовать вполсилы – бред;

что дружба – только подражанье
любви,  нелепый, скверный фарс.
И руки у меня дрожали.
Ничто не связывало нас.

И эта тёмная свобода,
чернеющей внизу воды,
была как мы – того же рода
и той же глубины – что ты.


РИБКА

Морской болезнью это назову -
когда восторг смешался с отвращеньем,
и всё равно - качает наяву
или всего лишь всплеск воображенья
морская длиннополая волна.
Как мне сказать, чтоб развернули катер?
Колени обгорели, от вина
пятно осталось тёмное на платье.
Я вижу берег где-то вдалеке -
полоска в дымке, в сладковатом зное,
потрогать можно, подержать в руке.
Тревожит чувство, острое, сквозное,
 прозрачной ложной близости. Толчок.
И спутник говорит с акцентом: «Рибка»!
И пучеглазый маленький бычок
лежит у ног – блестящая ошибка.

***
Встань и иди. Но для начала – сядь,
Протри глаза. Проходит биссектриса
Из тёмного угла, деля кровать,
Через тебя и на конце искрится.

Наполовину в комнате уже,
Во сне забыв другую половину,
Худые ноги свесив,  неглиже -
Сидишь, зеваешь, скорбно сгорбив спину,

От дел воскресных можешь увильнуть, –
Работать образ свой заставить хрупкий:
На кухне варит кофе как-нибудь,
Пусть за тебя звонит друзьям по трубке. -

Ты и не Ты…Никто не разберёт,
Не выявит обмана без усилий.
Глаза и брови те же, тот же рот.
Лишь тот, кто любит – скажет: подменили.

***
Ещё вчера, сев на кровать,
ты волю мог в кулак
одним усилием собрать.
Сегодня всё не так. 
Бежит, раскручивая прядь,
по комнате сквозняк.

А ты, глаза прикрыв, один
лежишь бесстрастно груб,
но жив ещё, как не крути.
Дымок идёт из труб
за окнами, и снег  хрустит,   
как будто варят суп
 
в большой столовой повара,
а суп, как жизнь, кипит.
И только ты один с утра
по горло жизнью сыт,
лежишь и думаешь: «Пора
вставать». Но страшен вид

халата. Он  почти на треть
сползает на паркет,
небрежно примеряя смерть.
Но в том-то и секрет,
что стоит лишь халат надеть,
и смерти сразу нет.

Есть лишь бесполый светлый ноль…
Но в сфере пустоты
переживать красиво боль,
как свежие цветы
в стеклянной вазе голубой,
не можешь больше ты.
 
Не согревает старый плед,
не укрывает мгла.
И если за нездешний свет
принять игру стекла
и солнца, то не долгих лет
попросишь, а тепла.
 
***
Январь. Ты в эпицентре стужи.
Всё вспоминаешь о вчерашнем лете.
Кому ты нужен? Никому не нужен.
Когда, как в голове, повсюду ветер,
и кроме пыльных ламп не светит
уже ничто, пока стоишь в буфете
за стопкой водки в липкой  луже.

С повадкой безотчётной лисьей 
мечтателя, идущего по следу
нетрезвых, уязвимых мыслей,
ты ищешь то, чего в помине нету.
Достав из пачки сигарету,
нашариваешь зажигалку, эту
находку к чудесам причислив.

Закуриваешь, шапку нахлобучив,
выходишь на перрон, толкнув кого-то.
Над головой шуршат седые тучи.
У мелких звёзд истерлась позолота.
Мечтать – неблагодарная работа.
Но спросишь: «Господи за что так?
Что ты творишь?» И станет лучше.


***
Сводят с ума запах пыли и нафталина.
Звёзды  в рамке оконного переплёта.
Холодно. У расстроенного пианино
фальшивей других звучит высокая нота.

Только играя на нервах можно согреться,
зимнюю ночь пережить - сделать короче.
Сводит с ума отважное слабое скерцо.
Выход, спасенье видеть в безумии хочешь.

Наша прямая речь прыгает, как кривая, 
дёргаясь в танце вдребезги пьяных клавиш.
Это любовью отчаянно называя,
веришь, что говоришь правду, что не лукавишь.
 
***
Как хорошо на фоне снега
безумной, страждущей зимой
в начале сумрачного века, 
прошедшего, бродить одной -
не здесь - в Москве. Любовь и холод.
Петровской чёрные глаза.
В том веке был ты смел и молод,
а в этом – ничего нельзя.
Ты, приближаясь к пистолету,
шла из возможной темноты,
стреляя, выходила к свету.
Вот поворот, музей, кусты -
сухая зарисовка сада,   
который  был тогда  разбит.
Сегодня не любовь – досада,
ирония во всём сквозит.


НОЧНОЙ ЗВОНОК

Звонок разбудил телефонный. Рванулась к столу,
На стул налетела, но трубку поймала мгновенно.
Ошиблись, конечно. Сидела потом на полу,
Ушиб растирая. Безумно болело колено.
 
Неловко сидеть на полу, прислонившись к стене,
Уставившись тупо на шторы блестящую складку.
И что Достоевский сказал бы сейчас обо мне,
Звезду зажигая в заоблачной тьме, как лампадку:

припадок обычный? Он наш человек, он простой.
И слёзы, и шёпот - привычные. Мир его  молод!
А кто бы похлеще сказал и страшнее – Толстой.
И хочется встать, распрямиться, почувствовав холод.
 
***
Сквозь воображаемую призму
Видишь лучше тело и лицо
Женщины периода кубизма
На картине жуткой Пикассо.

Сколько силы и природной мощи!
Первобытный ужас не забыть.
Если посреди глубокой ночи
Ты меня посмеешь разбудить,

То найдёшь пугающее сходство:
Лоб угрюмый, угловатость плеч.
Потому-то и роднит уродство,
Что нельзя легко им пренебречь.


***
Всё то, за чем в погоне снова
Становишься ты одиноким,
Уходит с каждым  точным словом,
Как будто мстит тебе за строки,

За то, что, устремляясь к свету,
Вдыхаешь жадно сумрак влажный,
За тщетную попытку эту
Стать больше, чем ты есть. Однажды

За всё, за всё придёт расплата,
Как ты хотел, в буквальном смысле.
Сад описал –и вместо сада
Опавшие увидишь листья.

Не пожалев созвучий лучших,
Изобразив сердечный повод,
Однажды вместо губ получишь
Воздушный поцелуй и холод.

 
    РАЗДЕЛ 2. Парк

***
В стране, такой загадочной, большой,
Всегда так было просто затеряться.
Не сложно отойти, забыть, расстаться…
С чем мы останемся? С бессмертною душой?

Не трудно разлюбить. Как раз легко.
И сил  вполне достаточно, и воли
Махнуть на всё с досадою рукой,
Не чувствуя привычной тёплой боли.

Ты нравишься ещё себе, пока
Любим. В нагрудном потайном кармане
Нащупывает валидол рука.
Когда расстанемся, какими станем?

Таблетка тает, отдаёт слегка
Потусторонней сладостью, прохладой.
Я буду пчёлкой, ты – цветком, наверняка.
Так нам и надо.

***
Помедлить и судьбы в последний миг
Узор поправить. На лепном балконе
Присесть на стул. Вечерний нежный блик
Поймать легко и задержать в ладони.

Внизу, на круглой площади, сирень
Мудрит, встаёт в немыслимую позу,
Вокруг лиловую разбрасывая тень
И  звёздной дрожью заражая воздух.

О, не спешить бы только! Спешка - ад.
Как научиться нам с собой бороться -
Герои знают. Знают, но молчат
Два бронзовых огромных комсомольца.

Плечом к плечу  застыли на ходу
И больше не привязаны к поступку.
Сирень бросает праздную звезду
То на  рукав тяжёлый, то на юбку.
***
Ещё глоток скупой - и дно стакана.
А в горле нежное удушливое жженье.
Ты должен в руки взять себя. Как странно.
Сомнительное это выраженье…

Мюнхгаузен ты что ли? Из болота
Себя за волосы ты вытянешь едва ли.
Вмешается знакомый, близкий кто-то,
Ложноклассический, расплывчатый, в канале.

Пасётся голубь: топчется, косится,
Обидно смотрит круглым красным глазом.
Как в руки взять себя, когда ты  - птица?
Шнурок, как у Гагарина, развязан.

В горячем пограничном промежутке
Ты оказаться больше не боишься.
Себе на плечи руки, ради шутки,
Положишь и с улыбкой раздвоишься.



ОБИДА

Кто меньше любит, тот сильней.
Весёлый, толстокожий,
Свидание на пару дней
Он передвинуть может.

Звонит по трубке: «В общем, так –
На пару дней уеду.
Пока – пока, успехов, благ.
Вернусь, наверно, в среду».

При чём тут благо и успех?
И тот, кто любит больше
Сквозь слёзы сдерживает смех.
«Помилуй его, Боже», -

Он целый день под нос твердит.
Тот, кто уехал, видно,
Не ведает,  что он творит.
Вот это и обидно.
 
***
Как ветром облака, тоской гоним,
Ты, оказавшись в Турции в июле,
Отчаявшийся зритель, аноним,
Готов исчезнуть в номере, на стуле
Заснув, листая новый детектив,
Прозрачным став, как  шарик винограда.
Пытаясь ускользнуть, глаза прикрыв,
Избавиться от сумрачного взгляда
Хотя бы на себя, не утонуть
Во сне солоноватом, полотенцем,
Из моря выйдя, капельки смахнуть
И боком встать, подставив солнцу сердце.
Здесь слишком много света и воды,
Как лишних слёз, горячей детской фальши.
Здесь, как признанья, улочки пусты
С двенадцати до четырёх и дальше.
Ты здесь остался бы. И был бы виноват
В своём упорстве дальше жить, конечно,
Настойчивый горчащий аромат
Сухой травы вдыхая безутешно.



МАЛЯВИН. БАБЫ.

                М.
В том зале хохот, конский храп,
Древесный запах слабый.
Кого боюсь - так этих баб.
Малявинские бабы.
Такой стоит здоровый смех,
Выходит он за рамки
Картин, имеющих успех
У иностранца в майке.

И Блока иностранный лик,
Во всей нездешней силе,
Не знаю почему возник,
Некстати как-то, или…
Цвела стихийная краса
Его подруг: по пояс
У Менделеевой  коса,
Дельмас цыганский  голос.
 
***
Какое современное у Фета
Сухое выражение лица.
Не угадать в его лице поэта, 
Скорее бизнесмена, чем певца

Вселенских поцелуев и объятий,
Младенческих речей, весенних вод,
Есть что-то неприятное во взгляде:
Угрюмая гармония, расчёт.

На золото заката, сладость липы,
На свет звезды, на колокольный звон
Нацеливаясь, кажется, что прибыль
Существенную извлекает он.


***
Повесился кузнечик на травинке,
Не вынес он кромешной темноты.
Жук лапками сучит – лежит на спинке,
Он бросился на землю с высоты.

Так холодно вокруг и пусто стало.
У стрекозы стеклянные глаза.
Пчела себя своим убила жалом.
Оцепенела от тоски оса.

И бабочке и мухе очень плохо.
Сломался резко пополам червяк.
У насекомых Фета нет и Блока.
Погубит их осенний депрессняк.

Когда б не смог, не сделал харакири
В припадке страха липкого комар,
Он поэтической предаться мог стихии,
Развить в себе природный тонкий дар.

Читать стихи он мог бы милым мухам
И комарихам, старому слепню,
И даже мне, звеня над самым ухом,
Пока его случайно не убью.

 
***
Легко течёт небесная река.
Приданое Офелии бесплодной
Плывёт, изображая облака,
На высоте  глубоководной.

Прозрачные   раскинув рукава,
Плывёт ночная тонкая рубашка.
И кажется, что девушка права,
Божественно сойдя с ума, бедняжка.

А за рубашкой пенясь, пузырясь -
Нетронутое свадебное платье,
Определяя будущую связь
И вечные незримые объятья.

О, не смотреть бы вверх, закрыть глаза,
Когда венок, на облако похожий,
Проточные пропустят небеса,
Пока есть что-то, что любви дороже.

***
Всё утро достаёшь с забытой полки
То «Новый мир», то старую «Звезду».
Шестидесятые. Листаешь на ходу.
Сухой цветок, еловые иголки
Находишь меж страниц и ерунду
Различную, которую ввиду
Тогда имели – времени осколки.

Потом выходишь в сад прозрачный, гулкий.
И ни души. Нет дружеской руки.
И слава богу. Холод от реки
Такой идёт, что быстро мёрзнут руки.
Лист, падая, касается щеки.
В  ведре с водой расходятся  круги,
Как колокольный звон по всей округе.

Стоишь один в осеннем хладном свете.
Ты так же нелюдим сегодня, плох,
Как в  зарослях сухой чертополох,
Ты так же колок и жестокосерден.
И не идет в полоску свитерок.
В двадцатом так, по-видимому, Блок
Небрит бывал и утомлённо бледен.

***
Здесь на окраине в гостинице,
С трёхсотрублёвым одиночеством,
С обмылком серым в скользкой мыльнице
И зеркалом туманным, хочется

Остаться навсегда. Плакучая,
Льёт слёзы ива подоконная,
Не знаю по какому случаю,
К отчаянью всем телом склонная.

Но не последняя, не первая,
Упав в скрипучие объятия,
Командировочная, нервная,
На провалившейся кровати я

Плыву, цепляя взглядом мелкие
Цветочки на обоях, синие,
И низкий потолок  к побелке не
Привычный - как бы в свежем инее.

Меж рам жужжит во всю, - оттаяла,
Большая муха, кувыркается.
И я могла вот так, как правило.
Теперь рука не поднимается.

Так коротая время лишнее,
Я обнаружила в смущении,
Что ничего не вижу личного
В пространственном перемещении;

Что здесь лежать, наверно, правильней,
Чем с мыслями собравшись жуткими,
Пуститься в мартовское  плаванье,
Друзей забрасывая шутками.


*** 
Возвращаясь домой, удивляешься вдруг тому, что
старый подъезд остался, теплы перила.
Долго копаешься, ищешь ключ и думаешь: «Лучше
уже не будет того, что с тобою было».

Бедная жизнь, подточенная печалью,
осыпаясь вместе с пожелтевшей извёсткой,
точно карточный домик, задетый случайно
тяжёлым  взглядом, становится плоской.

Смерть двумерна, как платье, брошенное на кровати,
как пустота, спрессованная в конверте.
И  нет утешенья при жизни. Кстати,
Нет утешенья и после… и после смерти.


ПАРК

Я, кажется, заболеваю…
Фонтан мерещится мне с краю.
Замедленно летит листва,
К плечу и рукаву пристав,
Пугает слишком ярким, плоским
Пожаром свежим бутафорским.
Как по больнице без бахил
Любимец публики - Ахилл
Хромает, мраморный, по парку,
С пяты сорвав в сердцах припарку.
И, наконец, среди колонн,
Пав на колени, гибнет он.
Прощай, герой, и так  тоскливо!
Стальное лезвие залива,
Там, за решёткою ветвей,
Меня не сделает сильней.
И лба болезненного пламень,
Дай бог, не превратится в камень.


***
Так долго в сумерках читала я без света,
Что обо мне, казалось, все забыли.
За шторой тень всеславного поэта
Вздыхала, за собой звала. Вергилий,
Как мне вернуть потерянное лето,
Как мне восстать из лёгкой книжной пыли?
Хотела  бы я стать крутым атлетом,
Чтоб, сделав «ласточку» без видимых усилий,

Отсюда  упорхнуть в такие дали,
Где к сердцу лишь волна любви подкатит,
А не тоски солёной и печали.
Оставь меня, Вергилий, тьмы мне хватит.
Согласна я в спортивном душном зале
И на ковре потёртом у кровати
Дух укрощать, молясь, чтобы отдали,
Вернули тело в узком летнем платье.

Сама себе не нравлюсь. Надоели
Просторный свитер и под ним – футболка.
Читать устала Данте Алигьери.
Вот по кому давно тоскует полка,
А я о море, солнце на постели,
О поцелуях – бесконечно горько.
Оставь меня, Вергилий, в самом деле,
Я только женщина, я женщина и только.

На самом дне глубокой зимней ночи,
Куда придётся всё-таки  спуститься,
И выбраться уже не будет мочи –
Не за тобой пойду, а за волчицей,
Чьи светятся недружелюбно очи,
Она моя сестра и проводница,
В гортани леденящий рык клокочет,
И шерсть топорщится на холке, серебрится.


*** 
Художник скончался. О нём ничего не известно.
Картина фламандца в музее нашла своё место.
Здесь жирная роза развратна, устала, жеманна,
Как будто рука чёрной зависти стебель сжимала,
Венозная  роза, роскошная - голубовата,
C коричневым крапом, продукт увяданья, распада.
И запах тяжёлый висит сладковатого тлена,
Так долго букет умирал - пять веков постепенно.
Погибла, цепляясь к пиону, упрямая  муха,
Она захлебнулась, завязла, прилипла, распухла.
Прилив тошноты заставляет опомниться. Надо ль
Смотреть, как блестит, растекается звёздная падаль?

***
Холод январский чувствую, жалкую темноту
внутри себя такую же, как снаружи. Кофту
принеси мне, пожалуйста…Да не эту, а ту,
полосатую, в которой хожу на работу.

Сделай мне кофе… Да нет - не  растворимый, а тот,
который папа подарил – «Арабика», что ли.
Ещё: сходи в магазин и купи маленький торт,
рядом в аптеке - «Цитрамон» от головной боли.

Вслух  Франсуазу Саган или Мердок почитай,
может быть, у них найдётся хоть немного солнца.
Присядь ко мне на кровать и повторяй, повторяй:
«Девочка моя, как тебе тяжело живётся».


***
Покрепче бинт затягивай. Пустяк -
поранилась, чтоб ты сказал: «бедняжка».
Не так живём мы, господи, не так!
Только сейчас заметила: рубашка

твоя порвалась, пуговицы нет,
у глаз морщинки лёгкие по кругу.
Слова не те. Над нами тусклый свет.
Не отпускай ещё немного руку.

Грохочет за окном от ветра жесть,
и завтра переменится погода.
На старой скатерти (уже не оттереть)
пятно осталось тёмное от йода.


***
В просвете тающего дня
Всё кажется таким непрочным.
Чуть не задев крылом меня,
Джип пролетел - чернее ночи.

На снег скользнула, поднялась…
Но выйти не могла из транса,
Как будто бы не просто грязь
На всём была, а мрак пространства,

И за рулём не человек
Сидел, а тёмное начало
(Грузин, а может быть, узбек) -
И за себя не отвечало.

Нетвёрдо стоя на ногах,
Подумала: «Бывает хуже.
Пока имеет место страх,
Ты не совсем обезоружен».

И голову терять страшней
В буквальном оказалось смысле,
Чем в  переносном, если в ней
Остались хоть какие мысли.

*** 
Чёрный лёд на дорожке песком присыпан. Снег
Лежит желтоватый, замешенный на недуге.
Вокруг стадиона  устраивая пробег,
выкладываясь окончательно на пятом круге,
подумала, что не пробежку делаю, а разбег
с отчаянным ускорением перед взлётом.
В узком кругу друзей  имела бы я успех,
Если стала бы маленьким самолётом.
И бросило в жар меня, и стало страшно легко
от этой глупой, почти безобидной шутки.
И улетела б отсюда я далеко - далеко,
если Господь подарил бы мне крылья голубки.

***
Душа – не сердце, пусть себе болит.
Не стоит чахнуть, словно чудный Дымов.
Попробуй кисло-сладкий «Компливит».
Зимою не хватает витаминов.

Калачиком свернись, как эмбрион.
Во сне вместительном, глубоком, крепком
Забыться хорошо. Поможет сон
Проснуться настоящим человеком.

Не расслабляйся в строгом декабре,
А делай по утрам всегда зарядку.
Нелепые движенья на ковре
С самим собой напоминают схватку.

Гуляй почаще, изменив маршрут
От станции до дома, ты, в итоге,
Изменишь жизнь. Забыла важный пункт:
В тепле держать необходимо ноги.

***
Присев на берег плоский, низкий,
Нетвёрдый отраженья почерк
С трудом поймёшь в сырой записке,
Мешают блики между строчек,
Как будто кто-то очень близкий
Писал её минувшей   ночью.

Воды подвижную основу,
Её текучую природу,
Собою повторяет слово,
Теряя тайный смысл по ходу,
И снова обретая, снова,
Как долгожданную свободу.

Волнует рукопись речная, -
Журчание и переливы.
От края берега до края
Под тенью серебристой ивы
Посланье это изучая,
Себя почувствуешь счастливым.


***
Лицо запрокинув, ты видишь звезду
И ждёшь поцелуя, исполнясь отваги.
Царапает больно звезда, на лету
Висок задевая,  и гаснет во мраке.
 
Не страшно нелепой быть, пошлой уже,
Осмеянной глупо, загубленной сладко.
И тело твоё не помеха душе,
Так шустрой руке не мешает перчатка,

Её облегая, коснуться плеча.
О, как будоражит слепое касанье,
Пустое, отчаянное, сгоряча
Легко прожигающее расстоянье!

Стремление вечное вверх и вперёд
К нечаянной нежности, бег за улыбкой -
Единственное, что надежду даёт
Случайностью жизнь не считать и ошибкой.

***
Назначь мне свиданье у Нарвских ворот.
Пускай никогда и никто не придёт.
Неважно.
Здесь кони над аркою рвутся вперёд,
И снег, замедляя дыханье, идёт
Бумажный.

Назначь мне свиданье в десятом часу,
Чтоб миг задержав, как очки на носу
Старушки,
Пространство держало меня на весу
Качая, как елей в дремучем лесу
Верхушки.

Назначь мне свиданье, чтоб делая шаг,
Входила бы в Кировский универмаг
Погреться,
Почти забывая, что что-то не так,
Бродя  меж слепящих витрин, как  маньяк
Без сердца.

Назначь мне свиданье, чтоб тёмный поток
Машин несся мимо, воздушный глоток
Бензина
Внутри распустил ядовитый цветок,
Который увидеть предсмертно бы мог
Мисима,

Живот распоров, как огромный арбуз.
Не страшно, что смерти уже не боюсь,
Ты – тоже.
В трамвае, в  окно засмотревшись, тащусь,
Сжимаясь от холода, точно Прокруст

***
«Когда ты так сидишь, - ты говоришь, -
то ты похожа…» «Ох, не продолжай!»
 «…на крошечную  полевую мышь,
прогрызшую дыру в мышиный рай.

И, видя урожай чудесный весь,
ты счастливо так щуришься на свет.
Ты так сидишь, как будто ты не здесь
находишься, тебя как будто нет».

Когда я так сижу, забыв опять
глотнуть вина, задумавшись о том,
о чём тебе не надо лучше знать,
губами шевелю, как мышь хвостом,

я знаю, кто имеет тот же вид -
«Мыслитель» у Родена, словно он
о том же так мучительно молчит,
на вечное молчанье обречён.


***
Март. Заколочены ставни. Вдали
за горизонт простирается поле.
Чёрствую хлебную корку земли
ткнёшь сапогом и сожмёшься от боли.

Солнце направлено прямо в глаза
пристальной лампой на жёстком допросе.
Но оправдаться никак нам нельзя.
Ветер слова до небес не доносит.

Нежно отходят кусты от зимы.
Снег обветшал на участке нагретом.
Были бы лучше, наверное, мы,
если бы жили водою и светом.

Здесь, на скамье у дощатой стены,
не надышаться, из праха и пыли
словно по образу сотворены
мы  и подобию Божию были.

***
Легко от мира оградясь газетой
бесплатною, садишься на скамью.
Пылится сбоку хрупкий столбик света,
смещаясь тихо в сторону мою.

Не говорила две недели с мамой,
с подругой  разминулась - повезло.
Весна. На полосе  цветной рекламной
любые формы принимает зло.

Купите мебель, женщину…До точки
дошла уже. Услуги. Жизнь в кредит.
У люка  пробиваются цветочки.
И тёплый ветер чёлку теребит.

Здесь Штирлиц, на себе сосредоточен,
сидеть бы неподвижно, хмуро мог,
выслеживая тщательно меж строчек
на действия дальнейшие намёк.

А мне никак не разгадать шараду
в  разделе развлекательном, в углу.
Я знаю, что неважный конспиратор
и продержаться долго не смогу. 


***
Будущее  залетает    дерзко
в форточку, которую открыв,
справиться не можешь с занавеской,
сдерживая вспыльчивый порыв
молодого ветра. В воскресенье
летом город пуст и странно тих.
Люди превращаются в растенья
И живут на даче, нет на них
никакой надежды. Два спортсмена
отдыхают, сев на парапет,
как вторая утренняя смена
за последние полсотни  лет.
Щурясь от настойчивого солнца,
человек из будущего дня,
в майке и трусах, глядит - смеётся
из картин Дейнеки на меня,
так, что вдруг оказываюсь в прошлом,
оглянуться  даже не успев,
в родственном  лице его хорошем
что-то рассмотрев.


***
Включите музыку на время, так и быть!
На потолке зажгись полоска света!
Как будто белой ночью можно жить,
Не здесь, конечно, где-то рядом, где-то –
 
Совсем не так, не мне, другим, другой.
Не всё ль равно с кем что-нибудь случиться.
Забывшись над сорвавшейся строкой,
Хочу исчезнуть я куда-то, смыться.

В стихотворение, как в комнату, войти
И дверь закрыть. Пусть будет дверь закрыта.
Пусть держат лучше рифмы взаперти,
И слово нужное - под дружеской защитой.

Оно накроет, как ладонь, любой предмет.
Не обойтись без этого участья.
Когда неважно будет - есть я или нет,
Останется хотя бы имя – Настя.