Ещё о кризисе четверти жизни

Щёки бескровные, только дотронься — след.
Как замирается в жёлтых семнадцать лет?
Как нависает над маковкой медный таз?
Как «Пронесло бы, только бы не про нас»?
В корпусе сером, в душной палате семь
как тебе замирается — насовсем?
Если рисуешь — выставка, пел — трибьют,
пишешь – может быть, в мягком и издадут.
Плача, портрет поставят — «А был-то крут».
В блоке вечернем, конечно, покажут всем.

Только ты жив и больше не вундеркинд.
Утро, маршрут, килобайт, заголовок, лид.
Офисный день — не ярче картошки фри,
Знаю, как продолжается в двадцать три.
Новое, новое, больше, ещё новей,
сколько в рюкзак натолкано ярких дней,
сколько составлено их, сколько предстоит —
home sweet home под каждым кусточком свит.
Нет, ты не выгорел и не слетел с оси,
даже когда отваливались шасси,
вовремя говорил — «Помоги-спаси».
Жив, не подбит, не сбит.


Вот он — неновый дивный и взрослый мир,
здесь каждый первый кролик себе факир.
Чудо-ребёнок становится к тридцати
чем-то, что трудно на белых ручках нести.
Чем-то по умолчанию не в цене,
с острой лопатой между лопаток в спине.
Слишком тяжёлый, как выбросившийся кит,
он обнаруживает, что ему висеть
в чём-то, похожем на лозяную сеть.
Кроме зубов, ничего, оказалось, нет.

Мог бы подохнуть ребёнком и вечно жить.
А приходится петь.



13 мая 2009г.