В сумерках

                - Звездочка!  Звездочка! Где ты, стерва?
Звуки глохнут, падая на мокрую стерню. Мать устало махнула рукой и направилась в сторону деревни: часа три искали телку, но она как сквозь землю провалилась. Все лето исправно ходила домой, а тут…  Обегали все поля, где после обеда паслось стадо, все кусты.
Через заболоченный старый выгон, где древние березы пренебрежительно поглядывают на подрастающие ивняки, я углубился в лес. Туман все гуще, повис в безжизненном воздухе, не падая и не взлетая. Темнеет уже.  По привычке слагаются сами собой сырые, как осеннее небо, рифмованные строчки:

У деда моего была лошадь по имени Вьюга.
Он был председателем колхоза во время войны.
Внук его еще знает, что такое хомут и подпруга,
А правнук – совсем еще мелкий и только марает штаны.
 
В ельниках – почти ночь. По ольшаникам – сумерки. На редких полянках – пасмурный вечер. Строчка за строчкой, за полянкой – вырубка. Направо – налево -- кругом. Об стенку лбом! Ну и куда теперь, дурак бестолковый? (Имей компас!  Сочиняй дома!  Не пей самогонки!)  Все так, но куда же меня занесло?

Вдруг через топкую низину – узкая насыпная дорога, тележные следы, четкие отпечатки лошадиных копыт. Почти в полной темноте прошел еще километра два лесом, и вот за полем мелькнул огонек: значит, заночую в тепле. Хорошо все же, что у нас не тайга.
 Залаяла рыжая собачонка. Вышел невысокий старик, юркий, суетливый.
- Заходи в избу, обсохни. Волков теперь нету. Найдется твоя телка, завтра выйдет к стаду.

Потом все оказалось пугающе нереальным: темные сени, керосиновая коптилка на столе, медный чайник на проволоке над тазом вместо рукомойника; потемневшие тесаные бревна стен. Взгляд коснулся газетного листа на белой скатерке комода:  портреты Калинина и Сталина – на первой странице. От догадок стало душно. Потом сердце вовсе заколотилось где-то в глотке: на желтоватом листке отрывного календаря  (их старики до сих пор называют численниками), как приговор слабеющему разуму, мерцает дата: 26 октября 1936 года. Преодолевая паралич сознания, я еще разглядел на столе стакан мутной хлебной самогонки -- «для сугрева». На ногах оказались теплые валенки. Старик развешивал на лежанке мокрую одежду и неожиданно спросил, то ли в шутку, то ли испуганно:
-Слышь-ка, а ты часом не беглый арестант?
(На спине моего синего ватника – надпись: «Метролюкссервис» и цифры – номер телефона). Натужно рассмеявшись, сказал, что в Питере теперь всем выдают такую спецодежду.
Словоохотливый дедок назвался Сергеем Степанычем. Я для поддержания разговора спросил, где его дети. Оказалось, что его единственный сын ушел служить, попал на флот на Камчатку, да там и остался, за пять лет прислал одно письмо. Дед Сергей угрюмо помолчал минут пять и вдруг сказал:
- Ну и х… с ним. Зато там холодно!
Потом вдруг прищурился с доброй хитрецой:
- А ты ведь Рысёнков?
Именно с таким ударением произносят в деревне нашу фамилию.
- Вашу породу издаля видать. А Василию Иванычу кем приходишься?
Пришлось врать долго и самозабвенно. Знал бы родной мой дедушка, какого родственника он приобрел в эти минуты!
Я его двоюродный  брат. Еще до революции подался в Питер, там женился, там учился. Сейчас работаю на Кировском заводе. В деревне не был десять лет. Приехал вчера повидать родню, поскольку дали большой отпуск.
-А мы, Михайло Николаич, с твоим братком давние приятели. Ты вроде постарше Василия-то. Должно, на Германской был.
-Да, было дело, - тихонько вякнул я и почувствовал, что краснею, как последняя… барышня.
-Василий Иваныч вчерась с обозом на станцию проезжал. В зачет госпоставок возят гречу. Говорит, пуд за четыре пуда ржи принимают. В Воропуньевском колхозе, в  «Красной  горке», удалась нонче гречиха-то. Выходит, в зиму с хлебом будут, что-то ведь и народу останется.

На газете у лежанки рассыпан крупно нарубленный самосад. Сергей Степаныч заметил мой взгляд и предложил завернуть «козью ножку», за делом приговаривая:
-Я его навозной жижей поливаю. Хорошо растет, да больно ядовитый. С махоркой сельповской перемешаю, тогда ничего, можно курить.
Пошарив в кармане ватника, я достал пачку «Примы» и протянул старику. Он закурил, похвалил сигареты и хотел было пачку вернуть. После моего отказа поблагодарил за подарок и насыпал в бумажный кулек самосада.
- Это тебе в дорогу. Заночуешь, а завтра, часов в девять, ваши будут с района возвращаться – с ними доберешься.
- Я летами в Курове совхозные поля караулю. Оне там для железной дороги всякую овощь выращивают:  кочаны капустные  – поболе моей головы будут, помидоры – с кулак, красные, сладкие. Работают от зари до зари, что муравьи. Зато им настоящие деньги плотят, не палочки колхозные. Нонче вся МТС, почитай, у них одних и работала.  В этой МТС даже три девки на тракторах пахали, после училища, куровские…
Я уже в пол-уха слушал его уютную болтовню. Абсурд происходящего притуплял способность мыслить, угнетал волю.

- Михайло, что скажу-то. Ты только – никому. Через мою Зажигалиху, аккурат первого числа, механик из МТСа проезжал. Малость выпили. Слово  за слово – я и разморщил его на бидон керосина. Давеча Василию Иванычу сказал, кого найти в Курове, к кому обратиться. Он твоего племянника Мишку хотел к этому делу приспособить.
Парнишка продувной, сообразительный. Мишка посудину доставит, а мы тут по флягам разольем и на всех поделим. Вишь, оне просят масла льняного в обмен. У Иваныча  всегда есть в загашнике…
 Вот. Это уже было близко к тихому помешательству: мой дядя Миша, ныне покойный – мой же племянник!

Бежать нужно. Бежать нужно прямо по дороге, Студенками на Курово и дальше. Дорога знакомая: темнота не помеха. Но главное – прямо сейчас выйти на воздух. А вдруг «это» уже везде и навсегда, насовсем? Да, ты уже совсем…
Со всем, со всем придется распроститься, будет темный бред длиться и длиться.
… А все же, как хочется увидеть их всех тогдашних: и дедушку, и пятилетнего отца, и озорного пацанчика дядю Мишу, всех наших, всех-всех знакомых и незнакомых!

- Завтра поедете, так ты забеги все же, бывает, в ихнюю контору: в барском доме, со стороны сосняка, крайняя левая дверь…
Темно. Дед Сергей уже похрапывает. Пора. Только ни о чем не думать. Где же второй сапог?
Обулся. Вышел в тяжелую от влаги темень. Дорога едва видна, но главное не думать и никуда не сворачивать.
Курово-Покровское различимо лишь по запахам и сонной перебранке собак. От ближайшей к дороге конюшни тепло пахнет клеверным сеном и лошадьми. А вот, ближе к реке, донесло вдруг запах ржаного, вкуснейшего в мире, хлеба от совхозной пекарни…
Значит, это не бред. Значит – навсегда. Наши меня, конечно, не поймут и не признают, да и кем бы я был среди них? Решено. Я просто должен предупредить народ о скором начале великой страшной войны и… и… и тихо окончить жизнь в психиатрической лечебнице.
Сел покурить возле Слоновского пруда. Еще с полкилометра – и я дома. В темноте не видно ни нашей горы, ни домов на ней.
Засмотрелся на огонек спички, а когда она догорела, вдруг стала видна вся деревня под сияющей строчкой электрических фонарей на ранней  осенней заре.
В кармане вместо сигарет оказался бумажный кулек самосада.
Завтра, завтра, дедушка, я приду к тебе на кладбище, отнесу этот подарочек от старого приятеля. Вот, и обеих бабушек  своих навещу…  А совсем впритирку – другая, неотвязная мысль: жаль, что не было с собой льняного масла – обеспечил бы своих керосином на всю долгую, темную  зиму.
                Рысенков М.  Январь 2008 года.