Чеслав Милош. Фрагмент из обращения к Альберту Эйн

                В голубой трикотажной рубашке, с лицом
                часовщика из еврейского квартала Варшавы,
                с трубкой, белой гривой и печальной улыбкой                -
                позволь мне, ласковый старче, слагать о тебе стихи -
                такая поэзия приносит мне радость.
                Жажда поклонения так сильна...Обычно юные девушки
                вешают на стену фотографию киногероя.
                А для меня, признаюсь, жизнь не имеет  смысла,
                если я не могу восхищаться. Вечно скрываю в сердце
                невысказанные слова. Жаль мне, что я так мало
                помог оценить людям красоту этого мира.
                Мне было всё интересно. Названья деревьев, растений,
                возникновение рода, путешествия Дарвина,
                перелёты птиц, полинезийские мифы,
                позабытых стран полустёртые скульптуры.
                В холодных лабораториях манил меня микроскоп,
                я выучил несколько языков, чтоб в оригинале прочесть
                о пятом веке в Риме, Греции и Александрии,
                и о шестнадцатом веке европейских морских открытий -
                о двух переломных эпохах, так схожих с моей,
                той, что вошла в моё детство грохотом войны
                Первой Мировой - пушечной канонадой,
                мычаньем скота, который гнали по тем же дорогам,
                по которым в пыли катился беженский наш возОк.
                Если я сейчас с любовью к Тебе обращаюсь,
                то не потому, что Твой бюст, высеченный из мрамора,
                ныне стоит там, где память наша хранит
                Ньютона и Коперника; не потому, что,ТЫ
                сумел между гравитацией и электричеством
                поставить знак равенства. Есть в Тебе нечто большее:
                вера в сияние разума, бескорыстная забота
                о роде людском, о том, чем он стать может
                и о том, что вполне сумеет бессмысленно растранжирить.
                Не холод равнодушного исследователя природы,
                а беспокойство, тепло человеческой доброты.
                Я стыжусь говорить громко. Очень мучит меня
                то, что так трудно назвать. Речь идёт о надежде.
                Слишком много я видел людей жестоких, озверевших,
                или замкнувшихся в плену заученных иллюзий.
                Я это пишу в столице Соединённых  Штатов.
                Погоды летняя, птицы щебечут, цветные автомобили
                мчатся по авеню. В парке на газонах
                люди играют в гольф и футбол или жарят сосиски
                на жаровнях. А на мотоциклах радио
                что-то вопит о шпионах, о сбежавших преступниках,
                о войне, коммунистах и о новом оружии.
                Этот прежних пуритан Новый Иерусалим,
                Их, хоть и наоборот, но сбывшаяся мечта,
                для меня лишь пустая тягостная декорация.
                Ощущение как во сне - хочешь крикнуть, а крикнуть не можешь.

                ..........................................................

                Я всё-таки научился отбрасывать лишнее. Эта
                привилегия нам, поэтам, Издавна обеспечена,
                потому что заработки на свадьбах,крестинах и похоронах -
                это не наше. Только взлёты ярких огней
                и отблески в чёрных огромных водах.
                Мы идём по стеклянному саду,
                и видим, к сожалению, больше, чем видеть нам следовало бы.
                Неужели мы - враги своего рода,
                те, кто хочет всех превратить насильно
                в ангелов чистого интеллекта? И выдрать из недр искру,
                ненавистную искру прометеевой муки?

                Вашингтон Д.С,1948 г.