Тысячезмей

I

Тысячезмей. Вода, изменение, разум и сердце,
Волны и разум, и сердце, и гнев, и несчастья
На голову верных, на совесть и честь их. И змеи.
Тысячи змей. Воды, травы, явление духа народам,
Слава, фанфары, блеск, нищета поля брани,
Смерть без закона перерождений, смерть без надежды.
Кто думал, тот жил. Кто жил, тот запомнил
Опасности, розы, шоссе, автостоп, самолёт.

II

Яркое утро, целое утро, целует в висок, исчезает…
И, исчезая, руками так яростно машет.
Долг, оборона, осада, осока, тревога, знакомые смотрят,
Знакомые знают, знакомые видят и слышат,
Но это ли? Это? Трап, два ручья, два бегут,
Два бегущих ручья, два ручья исчезают
За горизонтом, вдали, исчезают за всеми
Горизонтами. Два ручья всё бегут и бегут и, сливаясь,
Образуют один. Это общий закон,
Из которого нет исключений; это воля ручьёв,
Это сила ручьёв, их стремленье, их участь;
Это время, когда время кончилось, время – как ветка,
Отягчённая снегом, как пружина, время которой –
Бессмыслица, мысль, созерцание горных пейзажей,
Долин, снег и ветер. Где птицы рассядутся, пытаясь
Хоть как-то согреться, спастись, прокормиться;
Где рыбы не в силах пробить корку льда; где
Птицы и рыбы. И вот времена: то одни, то другие,
Коловращения, коловороты, бессмыслица, мысль, поединок,
Случайность. И кости бросают, ходы на бумаге,
Сосчитано, пройдено. Ведьмы и вьюги.
Пусть водка горячей рекой заливает пустыни,
Где снег, где чума, где мгновения боли и смерти,
Где сумасшествие, где неудачи, где правда становится
Правдой, где правда на время, где всякая ложь
Хоть когда-нибудь станет правдой… И где
Снег, где мороз, где деревья трещат, где бульдозер
Ломает стволы, где деревья трещат, словно спички.
А бульдозер ломает деревья на спички. «Где мы?»
Пусть не будет боязни, пусть страх отпускает
Тысячей змей, пусть рассудок то гаснет, то глохнет,
Пусть движенье. У моря замёрзшего, моря живого,
У моря – кто готов накануне отправиться в путь? –
Через снежные бури, через колокол, через темницы,
Через души замученных, жалких и преданных литов,
Через души сознавшихся, сквозь покаяние – к смерти.
Вот они торопливо срываются с места в карьер,
Вот и волны, и ветер за них, против них, мимо них.
И звонок как оттуда. Скала и истлевшие кости.

III

Недопустимые мгновения любви. Так величаво плыть,
Так величаво и непостижимо. Как вдруг – заря,
Меняются цвета, цветы растут быстрее и привольней,
А в сундуке меняются цари, и дым уходит, и туман
Над речкой. В низинах камни мокнут. Лёт копья –
Недопустимые мгновения несчастья. И с веток птицы вверх летят,
Галдя и восклицая – что за прелесть! А ветки
Всё свиваются, шипя, в один большой клубок – и не распутать.
И не найти отмычек и стежков, куда-то делись нежные
Соцветья радости, причуды и туман.

IV

Когда мигали звери в тьме ночной,
Кто высказал, кто пел об этом, кто?
Какой ненужный бог? Какой ненужный звук?
И с веток падают навязчивые капли,
И разбиваются о лысины прохожих.
Вот молодая леди лишь в сорочке
Легла на землю, раздвигая ноги
И требуя принять её, приветить, отогреть,
Легла она – и не нашла ответа.
Тогда – гроза, проклятья, рык и стоны,
Рыданья, сетованья, беготня,
Одно и то же, год за годом, впрочем
Уже другое у прохожих на уме.
Вот снайпер снял цилиндр и лёг на печку,
Изжарился, стал негром в грязных целях
Бандитской конспирации. Достал
Из сундука дубинку и ушёл
Из дому не прощаясь, хлопнув дверью.

V

Танцуют джигу в тайниках, танцуют гномы, завлекая
Притворными сетями белоснежек вешних стаи.
Хрустальные гробы лежат вдоль стен на брёвнах.
Хрустальный башмачок так скупо топнул об пол,
Ещё раз и ещё… пошёл плясать по полу!
И музыка: вжик-вжик, и мыши: вжиу-вжиу.
И в снежном городе пьянь, трепет, молодость и боль,
За стойкой бара: «Два двойных без соды и лимона», –
Блюз, проникновенный голос чёрной и безлунной ночи.
Вот кто-то плачет, но войдёт без приглашенья шлюха
В кроваво-красном платье, он готов. Но слишком пьян.
Вдруг драка. Меховая шапка слетела прочь
И стоки понесли её к корабликам по тишине залива.
И пропасть близится. Любовь не может ждать,
Она как выстрел. И – совсем некстати –
Вдруг появляется, сверкая нестерпимо, непоправимо
И недоступно, появляется метафизический злодей,
Извечный вор, творящий глумы и насилье;
Полёт его горяч, преступен, но в какой-то (высшей) мере
Он не лишён изящества… И недоступно, преступно
Появляется он. Он – простой топор. Источник бед,
Исчадье зла и кровопийца. Все площади его, все закоулки,
Все сундуки, все деньги старых дам,
Все книжные ученья, все выгребные и погребные ямы,
Все памфлеты, пожары истины, марш-марши и возня,
Все генералы с забинтованными лицами, все вдовы,
Все недоумки, все правители и судьи, все корабли –
Всё, всё его. Он зряч. Он спит и наблюдает эти действа:
Расстрелы под фри-джаз, зачатье новой жизни
На фоне эшафотов, песни воинов, идущих на заслуженную казнь,
И появление мессий, и сбыт товара,
И истребление калек и прочей гнили… Зиг хайль!
Всё человечество – коробочка соплей. Зиг хайль!
Есть более великие свершенья. На дне живут
Кораллы и моллюски. И блюдце подплывает и следит,
Как движутся молекулы их жизней,
Как плачет девочка на маминых руках,
И как играют музыканты в покер, когда темно
И водка подошла к концу, и вышли сроки.

VI

Свинья под дубом вековым наелась.
Отпали песни все и праздники деревьев. Дерьмо!
Дерьмо блестит на каждой ветке, всё примолкло,
Раскачивая прутья, дремлет ужас. Молчать!
И гады выползают терпеливо,
Глотают встречные и прочие монеты, толстеют, срут,
Глотают снова, снова, глотают до запора, до забвенья,
Глотают и уже не могут, но глотают,
Глотают вместе с песнями и дубом, и свиньёй,
Глотают песни, деньги и брильянты,
И мирный атом. Слово… Звук… Дерьмо!
В огонь всех демонов, в огонь янтарный эль,
В огонь деревья, в огонь людей и постояльцев,
В огонь зверей и птиц, в огонь молчанье рыб,
В огонь почтенных старцев и игрушки,
В огонь историю, в огонь любовь и веру,
В огонь болезни, душу, сердце, совесть,
В огонь всех палачей, в огонь огнепоклонников орду,
В огонь свиней, баранов и быков,
В огонь евреев, коммунистов и засранцев,
В огонь зарю, в огонь хвосты, в огонь трель соловья,
В огонь взрывчатку! В огонь! И эхо буйно отвечает:
«Огонь!» – и вздрогнула священная земля.
«Огонь!» – потоки крови, пота, слёз.
«Огонь!» – всё на своём пути сметая, четыре всадника
На обезумевших конях – рубают шашками направо и налево.
Так ярок мир, так боль многообразна,
И каждая из граней – только мышца,
А рана обнажённая… Где рана? Присыпку, медсестра,
Укол, тампон! Нет, этого больного не спасти.
У доктора седины на висках. Пойдёт и выпишет
Себе казённый трип. Он в душе
Поёт о поездах в бескрайнем небе.
Ах, кто-то слышит!.. Кто-нибудь, откройте!
Но дверь уже уносят воры, извиваясь на ступеньках,
Оставляя на перилах отпечатки, а метро – лишь
Жадный оттиск с лика мира, что накрыт росинкой.
Птица песню петь устала, на неё направил
Кто-то чёрный, бородатый – острие кинжала.

VII

Болезнь преследует, болезнь разинет пасть и вдруг, без всякой связи,
Заглотит, и умрёт какое-то созвездье, отомрёт какой-то орган,
Удивятся и заплачут, зарыдают, похоронят, свяжут в узел,
Бросят в печку, дверь закроют, но прорубят вдоль стены ещё
Ряд окон, чтобы видеть, чтобы слышать, чтоб проветрить,
Если надо, чтобы прыгнуть, если больно… И болезнь опять
Хватает и сжимает зубы разом, и болезнь преследует
Болезнь. И тут такая создаётся круговерть,
Что в министерствах репу чешут, за стеклом любовь снимают,
За окном метель разбухла и мешает любопытству,
За щеками вспух язык, и вспух язык, и рот болеет,
Вспухли щёки, растолстели. Смех, уписаться и только.
Надобность в любви отпала. Миром правят самолёты.
Утюги летают в небе и ночуют на сосне.
В озере играют белки и вприпрыжку пробегают,
Всё играют, им как космос это озеро, вприпрыжку
И рассудок, и предсердья, и душа, и комья глины,
И эмоции, и руки, и кишечник, и аппендикс,
И бумага, и офорты, и танкетки, и жирафы,
И снега без приключений, и следы в далёком солнце,
И прогресс, и заяц с кошкой, и картошка вместе с салом.
Все устали. Вы устали? Все устали. Все устали?
Все у стали. Напрягают. Снова драка, снова крики,
Перевыполненные планы, все решения на стыке.
И ударник ударяет, и ударница в придачу,
Лето ничего не значит, осень ничего не значит, и зима
С весною тоже – только труд во благо цели;
Цель благая переспела, с ветки рухнула, а воздух
Стал твердеть, и цель зависла, не упав на землю.
Не упав на землю. Стоя. Стоя все сносить лишенья,
Все указы всех правительств, революции и войны,
Лошадь стоя умирает. Говорят, когда не видят
Лошадей глаза людские, они вовсе не такие, они грусти
Не таят и веселия не прячут, песенки поют, играют,
Обсуждают моды, сплетни, в уголке своём скучают.
Небо им – как людям шапка. Небо им – как пьяным
Стужа. Небо – им. И шапки в воздух. И ура
Из всех орудий – в честь болезней неизвестных,
В честь того, что не увидеть взглядом хитрым иль суровым.

VIII

Ключом открытая дверь. Ключом открытый замок. И дверь открыта
Ключом. И много разных ключей, и много разных дверей, и много разных
Замков, и дверь открыта замком, и ключ открыт калачом, и дверь
Открыта впотьмах, и дверь раскрыта во тьму, и тьма открыта
Ключом, и тьма открыта ключам, и тьма открыта замкам, и ключ
Держать на замке, и дверь открыта без рук, и руки пользуют
Дверь, и все другие в ключах заточены, все в замках заточены
В молоке. Пустыня – место, где каждая дверь, где все двери,
Где нет дверей, а расстояние до каждой двери велико и беспредельно.
И вот в песках плывут по воле величайших и ужасающих
Барханов – корабли с тюками цемента, продовольствия и водки.
И кит фонтаны выпускает из дырочки в широкой спине своей.
И волны ласково шумят. Все наблюдают череду приливов и отливов.
Гадалка на бегу считает деньги, шпагоглотатель держится в седле,
Собачка прыгает у мраморного бюста, и всё вокруг трепещет,
Буйно пляшет. Цветы растут такие и другие. Младенец
На грязных каменных ступенях прячет змей в большой
Подгузник. Впрочем, есть и не такие диковинки на площадях.
Диковинки. И дикость повседневна. Сосед откусит ухо негритянке,
А та вприпрыжку бросится бежать. И добежит до поля,
Там и сдохнет, всё повторяя что-то о единой вере,
Колосьях ржи, растущих меж деревьев, судьбе как таковой
И о потерях. Теперь не замечают: строй сомкнётся.
В штыки! И на штыках подняты все три кита. Фонтаны их
Иссякли. Большая черепаха смотрит криво без капельки
Доверия на парня с длинным носом. Он, правда, туповат,
Зато счастливчик: сорвал куш в казино солидный, деньги
В подвале спрятал. Он однажды ночью возьмёт топор
И в лес пойдёт, а осы, напуганные им, на юг улепетнут.
С глаз долой, из сердца вон. Сумасшедший почтальон
С толстой сумкой на ремне на горячем боевом коне.
Ход сделан, с ним была плутовка туповата. Её подруги
Выпили вина и стали выводить писклявые рулады,
Аккомпанируя себе на балалайке под сказочно незваный перезвон.

IX

Такая мощь и нежность, и тоска. И лепестки иссохли все,
Завяли. И день клонится к вечеру, и ночь царапает лицо когтями.
И свет из мёртвых глаз. И казнь всего земного.
Натужно, скорбно исторгают стон все миллиарды, все прожекты,
Все строенья. Но скоро смех их, скоро, но потом –
Опять смениться кадры поспешат, перемешаются в неистовый
Комок, необратимый, тысячей змей ворвутся в чистый,
Как молоко парное, тёплый – свет. Счастливый разум
Послушно застывает на руках: во всё поверил, всех простил,
На всё наплюнул. Но среди сна вдруг забормочет похоть,
Задвигает кровавыми губами. Че, отойдём в сторонку, выпьем
Матэ… И джаз звучит легко, непринуждённо. Да, всё пристойно
В этом лучшем из миров! Но изуродованный
Тот ребёнок упрямо борется за свою жизнь, упрямо
Берёт всю ношу на свои лишь плечи… Стремления –
Ручьи. Всё бред какой-то: он не убийца, не украл и денег
Вообще в глаза не видел – но посадят; закон, во всяком
Случае, суров. Пускай бы и судебная ошибка.
Теперь тепло, теперь горячий чайник,
Но завтра будет смешано с вчерашними событьями,
Ручьи войдёт друг в друга, разольются, тысячей змей,
Шипя, давиться будут (прохожие присядут), будут
Камни, песок и доски. Это ли не чудо? Обман, обман
Самих обманов, глыба соли, огонь вдоль всей стены,
Копьё, потери и пробужденье на обрыве ночи под неуёмный
Песенный мотив. Куда собрался? Лягут, будут бредить.
Зачем? И падают опять нетерпеливо в других местах
В другие дни в другие реки все звёзды, очертя свой
Путь изгибами изящных светлых линий. Они – другие,
Из другой раскраски. Но безмятежны вдруг глаза и лица.
Таков, наверное, спасительный покой.