Одесса, 1920

Это было в Одессе в двадцатом году…
Память стёрла названья проулков,
Помню только рыбацкие шлюпки в порту,
Тротуары, звучащие гулко.
Я беглец-конспиратор, поэт-декадент,
Недоучка-студент, неудачник,
Но я выжил в огне этих проклятых лет,
Хоть, бывало, заглядывал в ящик.

А в Одессе – не жизнь, всё облавы ЧК,
Но я встретил Вас как-то случайно:
Вы с собачкой, с цепочкой, меха-жемчуга,
А в глазах Ваших – мрачная тайна.
Я был принят в Ваш дом, я был принят в Ваш круг,
Я для Вас сочинял мадригалы,
Я в короткие сроки стал Вам больше, чем друг,
Я познал Ваши недра и скалы.

Как нелепа любовь в окаянные дни,
Как нелепа она и жестока…
Где теперь эти лица, чем дышат они,
Неужели им всё одиноко?
В Вашем доме был ход в подземелье, в подвал,
Где курились восточные зелья,
Где увидел людей я, чей взгляд был устал
От тревоги, куренья, безделья.

И безумные ночи дарили Вы мне
В тесной комнатке, мутной от дыма…
Помню, сабля висела на серой стене
И сияла сквозь муть нелюдимо.
Да, я знал о Вас всё: тот притон был на Вас,
Комиссарам Вы взятки давали,
Чтоб подоле тянуть роковой страшный час,
Или чтоб он не пробил над Вами.

Но в Одессе, где красные, где трибунал,
Где меняешь квартиры и лица,
Я решился бежать в один час и – бежал.
Риск велик… И – моря, заграница.
А потом – нищета, комнатушка что гроб,
Пыль в умах, кошельке и на стенах.
Всех нас вынес за скобки кровавый поток…
Только память о Вас неизменна.

Силюсь вспомнить Одессу в двадцатом году…
Память стёрла названья проулков,
Помню только рыбацкие шлюпки в порту,
Тротуары, звучащие гулко…