Лидия Чуковская. Моя грач прилетела

Лидия Корнеевна Чуковская (1907-1996) – русская писательница и поэтесса, участница правозащитного движения, дочь Корнея Чуковского.

К сожалению, вначале я узнал Лидию Корнеевну только как автора статьи «Гнев народа», в 70-80 годах её часто читали на радио «Свобода». Книга «Процесс исключения» появилась у меня только в 1990 году (а раньше она и не могла появиться), хотя знаменитую повесть «Софья Петровна» я прочитал несколькими годами раньше в самиздате. Книга, даже на фоне всей перестроечной литературно-журнальной волны, стала для меня откровением и с тех пор каждая новая встреча с этим автором дорога и желанна: переписка Лидии Корнеевны с отцом и Давидом Самойловым, "Воспоминания об Анне Ахматовой", книги об А.Герцене, Н.Миклухо-Маклае...
В новой рубрике «Классика жанра» я приглашаю читателей познакомиться с ещё одной гранью таланта Чуковской – даром публициста и критика. Первая статья, «Моя грач прилетела», была опубликована сравнительно недавно – 10 лет назад, второй – более 60 лет. Первая посвящена вечной теме, теме русского языка, которой, по мере возможности, стараемся уделять время и мы на страницах «Кругов». Вторая – критические заметки о знаменитой книге Юрия Олеши «Три толстяка». Ю.Олеша – писатель, написавший до обидного мало, но которого в русской литературе до сих «преследует» ореол непревзойдённого мастера метафоры. Почитайте, что об этом думала в 1940 году Лидия Чуковская.

П.Самсонов



МОЯ ГРАЧ ПРИЛЕТЕЛА

http://www.chukfamily.ru/Lidia/Publ/grach.htm

Одно из свойств, присущих языку, -"живой как жизнь". Так окрестил его Гоголь, и эти гоголевские слова выбрал в качестве названия для своей книги Корней Чуковский. Народная поговорка: "Не мед, а ко всему льнет" учит тому же: переменам. Язык не может и не должен оставаться незыблемой, неподвижной твердыней, перемены в нем естественны и неизбежны, в особенности в такое бурно переменчивое время, как наше. Однако сейчас (1995) я испытываю горестное ощущение, будто язык наш не переменился, а обеспамятел, забыл самого себя.

Русский язык - один из богатейших в мире. Случилось несчастье: он оскудевает и мертвеет на наших глазах (и в наших ушах). Если и обогащается чем-либо живым - то лишь меткими блатными или полублатными словечками, а кроме них - сухими, мертвыми политическими терминами. (Термин - умерщвленное слово, лишенное оттенков, запаха, вкуса, лишенное выразительности и силы, пригодное лишь для эсперанто.) Рушится самая основа: отмирают дополнения, не склоняются почему-то названия местностей и имена числительные. Почему стали говорить: "у них пять детей", а не "пятеро"? Почему: "у меня не хватило сто двадцать три рубля", а не "ста двадцати трех"? Школьников, обучая грамоте, не обучают, по-видимому, наименованиям букв - отсюда "нэ", "ме", "сэ", "сы", "фе". (Кстати: впервые эти "нэ" и "ме" я услыхала из тюремного окошечка в 1937 году. Тюремщик переспрашивает: "Нэ" или "Ме"?..). Ливнем хлынули новые ударения: "вклЮчить" вместо "включИть", "прИнять" вместо "принЯть", "углУбить" вместо "углубИть", "усугУбить" вместо "усугубить", "нАчать" вместо "начАть" и т.д., и т.п. без конца. "ОблЕгчить" вместо "облегчИть", "намерЕние" вместо "намЕрение"... "ДогмАт" вместо "дОгмат", "общИна" вместо "Община", "знамЕние" вместо "знАмение".

Иностранных слов, хлынувших потоком в русский язык, хоть отбавляй. По существу в этом нет ничего дурного. Русский язык издавна выращивал рядом со своими корнями корни чужеземные. Это и Пушкин делал. Но в настоящее время это уже именно поток, потоп. Среди новоприобретенных терминов существуют такие, которые, - безусловно отвечают требованиям новой социальной реальности: например, понятие "спонсор" не могло существовать при социализме, при советской власти, в нем не было нужды, а теперь такое понятие возникло, в языке его нет - почему бы не взять?-но многие и многие иностранные слова нам вовсе не требуются. Говорящий полагает, что сказать "эксклюзивный" или "консенсус" вместо "исключительный" или "согласие" более интеллигентно. А интеллигенция, наблюдая этот мертвящий поток, сама им захлебывается. (Не исполняет она своего заветного долга: совершать отбор.) Но беда отнюдь не только в иностранщине. Беда глубже. Повскакали с мест приставки и кинулись невпопад на ни в чем не повинные существительные и глаголы. Торжествует победу приставка "по": "помыть", "постирать", "погладить", "поменять" (вместо "вымыть", "выстирать", "выгладить", "выменять", "променять", "заменить", "переменить", "обменять", "поменяться"). Почему вместо "я не счел возможным" стали говорить "я не посчитал возможным"? Почему вместо "разобраться в этом деле" стали говорить "с этим делом"... А склонения, повторяю, склонения! "Я живу в Одинцово", "я живу в Кратово"- почему не в "Одинцове", не в "Кратове"? "Продолжается обстрел Сараево". Почему не "Сараева"? (Со склонениями просто беда: вместо "контроль над вооружениями" говорится "контроль вооружений"; вместо "контрабанда наркотиками" "контрабанда наркотиков"...)

"Боже, Боже, что случилось? / Отчего же все кругом / Завертелось, закружилось / И помчалось колесом?" - спрашивал в детской сказке и совсем по другому поводу Корней Иванович.

До всего этого крушения К. Чуковский не дожил, хотя и назвал имя главной болезни бюрократического государства: канцелярит. (От слова "канцелярия" по аналогии с "дифтеритом", "аппендицитом", и т. п.) Он грустно смеялся над такими оборотами речи: "мы планируем на лето в Крым" вместо "мы собираемся в Крым". ("Разве у каждой семьи свой Госплан?" - спрашивал он.) Горько смеялся, когда люди при нем щеголяли ненужными иностранными словами и, употребляя их, думали, что приобщаются тем к образованности. (Что сказал бы он теперь: "имидж", "саммит"? Ведь у нас существуют для этих понятий русские слова.) Приходит мне на память Мария Степановна, милая, славная наша работница, неграмотная русская деревенская женщина родом из-под Орла. Как она прекрасно, живописно говорила, рассказывала! Но вот, увидев однажды голубей, копошащихся среди цветов, Мария Степановна произнесла бессмертную фразу: "надо их оттеда аннулировать"...

Словосочетание весьма характерное для современной речи. "Выгнать", "прогнать" - это слишком уж по-простецки, по-деревенски, а вот скажешь "аннулировать" - и ты уже образованный.

А слипшиеся слова, а путаница в самом значении слова: "роспись" (т. е. настенная роспись, фрески) перепуталась с "подписью" и "распиской"...

"Нам нужна еще одна ваша роспись",- скажет вам бухгалтер в любом учреждении. Намертво перепутались значения слов "гуманитарный" и "гуманный" - а ведь смысл у них разный. Слова "изящный", "изящество" означали раньше "грациозный", "грация", а теперь означают "худощавый", "худой". Слово "поправиться" значило "выздороветь", а теперь означает "прибавить в весе". А парикмахерская угодливость! "Положите сумочку на подоконничек". "Не подскажете ли, сколько время?" вместо "Скажите, пожалуйста, который час?". (Так им представляется вежливее.)

Интеллигенция, повторяю, лишилась иммунитета. Не совершает отбора. Спешит "прИнять" то пойло, каким денно и нощно потчуют всех нас улица, радио, газета, телевизор. (У нас в пору гласности появились блистательные и бесстрашные публицисты, но я не о них.) "После третьего тура голосования согласились на введение в соглашение пункта об аннулировании оттуда данного предложения"... (Почему не "оттеда"?) Или: "днем на границе шли ожесточенные бои, но к вечеру ситуация утихла". Вслушайтесь в свою речь, вещающие! Как может утихнуть ситуация? Разве ситуация - это пулеметная очередь?

Я далека от мысли, что крутые перемены, совершающиеся в языке, происходят случайно или "по ошибке". Ну ,конечно, многое происходит от элементарной неграмотности. Но вообще это сложный процесс, подлежащий исследованию не такого дилетанта, как я, а содружества социологов и лингвистов. В особенности социологов. *

Я же могу удлинять и удлинять перечень своих неотвязных вопросов... Почему, например, люди, получившие в наследство от своих предков фамилию "ИвАнов" - внезапно и все разом предпочли называть себя "ИванОвыми"? Худого я в этом ничего не нахожу, но почему каждый ИвАнов нынче ИванОв? Или: почему всех переводчиц, руководительниц, председательниц превратили в переводчиков, руководителей, председателей? Почему все корреспондентки стали корреспондентами? Понять легко: за последние десятилетия множеством профессий, которыми ранее владели одни лишь мужчины, овладели также и женщины. Появились женщины-инженеры, женщины-архитекторы, женщины-экономисты, женщины-врачи. Было: "переводчица Вера Звягинцева". Стало: "переводчик Вера Звягинцева". От этого сами переводы не лучше и не хуже, но зачем?

Умолкаю. Буду ожидать, пока "актриса" превратится в "актера", "певица" в "певца", а "танцовщица" в "танцовщика". Остался у меня один вопрос: жив ли ты - живой как жизнь?

* Как, например, согласовывать в некоторых случаях местоимения и глаголы с существительными мужского рода? "Моя врач велела"... Для меня это звучит невыносимо-наподобие "моя грач прилетела". Слово "грач" мужского рода - откуда же "моя" и "прилетела"? Ну а "моя врач сказала" - чем это лучше? Разве это не столь же противоестественно? Единственный выход: срочно назвать имя, отчество или хотя бы фамилию врача или, на худой конец, - ее выдумать: "Мой врач, Нина Михайловна, велела мне"... Тут все слова согласованы. Другого способа вырваться из этой ямы не вижу. Сказать: "врачиха" - почему-то обидно; сказать "докторша" - это будет означать "жена доктора".




 Ю.Олеша «ТРИ ТОЛСТЯКА». Критические заметки

http://www.chukfamily.ru/Lidia/Publ/olesha.htm

В этой книге есть все, что беспроигрышно нравится детям: заманчивое "вдруг" на каждой странице, крутые повороты сюжета. Герой под пулями идет по канату; беглецы спасаются от преследователей через подземный ход; дикая пантера вырвалась на свободу и вот-вот растерзает героя. Восставший народ борется со своими угнетателями. Бои, преследование, освобождение от плена, бегство, переодевание (и даже перекрашивание). И множество вещей, заведомо излюбленных детьми: платье с розовыми бантами, туфельки с золотыми помпонами, коринка, цукаты, сиропы, торт. Хорошо, что Детиздат переиздал эту книгу. Среди детских книг немало еще сухих, убогих, бескрасочных. Веселая, занимательная, пестрая книга Олеши охотно читается детьми.

Однако есть в этой книге один недостаток, чрезвычайно существенный. В общей форме его можно выразить, несколько импрессионистически, так: "Три толстяка" - холодная книжка. Она занимает, но не трогает. Читатель не заплачет над ней, как плачет над "Принцем и нищим", и не засмеется, как смеется над "Приключениями Тома Сойера". Суок - героиня книги - сероглазая, лукавая и мужественная Суок, все-таки кукла, а не живая девочка. Читатель жадно следит за всеми перипетиями сюжета, но сердце у него не сжимается даже тогда, когда Суок отправляют на казнь.

В чем же литературная природа этого странного холода, исходящего от книги?

В том, по-видимому, что, мир, создаваемый Олешей в "Трех толстяках" (и во многих произведениях, более поздних), - это мир вещей, а не мир человеческих чувств. Но читатели - люди, и трогать их, волновать их дано только человеческому; вещь интересна нам только тогда, когда сквозь нее можно яснее разглядеть человека.

Пристрастие к изображению, к словесному воплощению вещи - ее формы, веса, ее материала - отмечалось всеми критиками, когда-либо писавшими об Олеше. И в самом деле: ведь именно из рассказов Олеши мы узнали, что змей, стоящий в небе, стоит косо, "как почтовая марка" ("Любовь"), что бутон гвоздики "блестящ, цилиндричен, похож на пулю" ("Цепи"), что рецепт тянется за флаконом "как шлейф" ("Лиомпа"), что "выезд мороженщика" напоминает "негритянскую деревню", а мухомор - божью коровку ("Любовь"). Но никто не отметил еще, что Олеша подчас и людей изображает, как вещи. Изображение человека (в том случае, если человек этот - не сам автор) Олеша нередко сводит к изображению его внешности, его тела, а живое тело описывает, как вещь. "Лицо у него было коричневое, лоб белый, голова бритая, радужная, с шишкой" ("Цепи"). Краски и форма; кажется будто речь идет о крокетном шаре, о камне, а не о голове человека, "...на орех похоже ее лицо, по цвету - от загара, и по форме - скулами, округлыми, сужающимися к подбородку ("Зависть"). Вот плачущая девушка: "слеза, изгибаясь, текла у нее по щеке, как по вазочке" ("Зависть"). Тут горе превращено в натюрморт... Один из героев "Зависти", Андрей Бабичев, описан Олешей совершенно теми же средствами, что и колбаса, изготовленная этим Бабичевым. "Весом, вероятно, немногим больше кило. Вспотевшая поверхность, желтеющие пузырьки подкожного жира. На месте отреза то же сало имеет вид белых крапинок". Такова колбаса. А вот каков человек. На одной странице: "В нем весу было шесть пудов". На другой: "Нежно желтело масло его тела".

В наиболее лирических, наиболее личных рассказах Олеши нет этого стремления составить каталог вещей, нет этой трактовки человека, как вещи. Я имею в виду два автобиографических рассказа его, посвященных детству: "Человеческий материал" и "Я смотрю в прошлое". Не люди описаны, как вещи, а вещи - весьма немногочисленные - служат задаче воспроизведения человеческих - детских - чувств и созданию портрета времени. Раковина, покоящаяся на подзеркальнике, которую нужно было "прикладывать к уху и слушать"; "поле, мурава первых полетов, освещенная молодым солнцем река, пустое прекрасное поле и толпа людей, штатских людей в котелках, бегущих среди ромашек навстречу большой тени, которая скользит им под ноги" ("Я смотрю в прошлое"), - существуют в рассказе не сами по себе и не сами для себя; они сразу заставляют читателя вдохнуть воздух того десятилетия, когда Блерио перелетал через Ламанш, и воздух обывательской квартиры, в которой рос мальчик. В рассказах Олеши о нем самом вещи не заслоняют от нас человека и его чувства. Вот почему эти рассказы наиболее трогающие, наиболее действующие изо всех написанных им.

Но в "Трех толстяках" вещи властвуют самодержавно, тормозя движение сюжета, сосредоточивая внимание читателя на побочном в ущерб главному. Читая "Трех толстяков", невольно вспоминаешь слова Флобера в одном из его писем: "Излишние сравнения следует давить, как вшей". А "Три толстяках" будто нарочно для того и написаны, чтобы все вещи, всех животных, всех людей сравнивать с животными и с вещами. "Большие розы, как лебеди, медленно плавали в мисках (стр. 9); "Фонари походили на шары, наполненные ослепительным кипящим молоком" (стр. 11); "Розы вылились, как компот" (стр. 11); "Шпоры у него были длинные, как полозья" (стр. 15); "Пантера, совершая свой страшный путь по парку и по дворцу, появилась здесь. Раны от пуль гвардейцев цвели на ее шкуре розами" (стр. 90). А вот о людях: "Они бежали к городу. Они удирали. Издалека люди казались разноцветными флажками" (стр. 6); "Целые кучи людей падали по дороге. Казалось, что на зелень сыплются разноцветные лоскутки" (стр. 7); "Теперь высоко под стеклянным куполом, маленький, тоненький и полосатый, он был похож на осу, ползающую по белой стене дома" (стр. 15). Зрительно, внешне, все это, вероятно, так и есть: падающие люди похожи на лоскутки, человек в полосатом костюме похож на осу. Но ведь люди эти падают, пораженные пулями героев, человек, идущий под куполом, совершает геройство - зачем же автор видит их только извне? Исключительно живописная точка зрения тут едва ли уместна. Если раненые люди кажутся автору похожими на разноцветные лоскутки, то, по-видимому, гибель их не особенно задевает его; неудивительно, что и читатель остается равнодушен к их гибели.

Здесь мы подходим к главному источнику холода, которым веет от книги. Ведь тема "Трех толстяков" - борьба трудового народа с угнетателями, борьба восставшего народа с правительством. Беда не в том, что тема эта взята, как сказочная; наоборот, сказка могла дать огромные возможности для социального обобщения и для раскрытия героизма. Беда в том, что основная тема тонет в капризах сюжета, беда в том, что розы олешиного стиля расцветают не на ее пути. Как и почему народу удалось одержать победу, как и почему гвардейцы перешли на сторону народа, как восставшие взяли дворец, - обо всем этом мы узнаем очень мало - гораздо меньше, чем о розовом платье Суок, о звуке ее имени или о тени, отброшенной на лицо спящего воздушными шарами. Основная тема тонет в капризах сюжета, в кокетливых волнах розового тюля, в вихре "миндаля, изюма, черешен", в водопаде сахарного песка, в сладком наводнении сиропов...

1940 год