Три демона: Слава, Плутос и Эрос тихой лунной ночью пришли к поэту. Легким дуновением ветра качнув гардину и щелкнув невидимыми пальцами по оконной раме, они вошли в негу сна серным сиянием адских чудовищ. Правда, чудовищ стареющих и больше похожих на управленца из Жилищника с искаженным от жадности лицом и маленькими сальными щелочками вместо глаз, или на чиновника высшего ранга. Согласитесь, их сразу и не отличишь - глазки одинаковые.
Вообще, чиновники в России так же, как и управдомы, уже давно осознали себя Ангелами Небесными, которым от Бога дозволено «всё». И вот, летят они на крыльях власти и смотрят на народ свысока, на то, как он стоит, согнувшись, и шапки ломает, и благодарит власть за это самое «всё», а особенно за клумбы на фонарных столбах и бордюры. Ибо сие есть их труд на благо процветающего Отечества. Отечества, которое они бережно хранят на своих счетах в иностранных банках. Ибо кто, кроме них, спасет Россию от безжалостного разграбления?! Наверное, поэтому облик демонов ныне совсем неотличим от тех, кто восходит на вершины власти, а там тешится тем, что он управдом.
Чудища наполнили сон запахом ладана и тлена и отдалёнными звуками пушечных выстрелов, очень похожих на громкие плевки. Знающие люди говорят, что они всегда так входят в сон, с помпою и шумом, в память о событии, после которого в раю начался унылый дождь, а козел взошел на вершину земной власти и стал плевать на небо. Хотя, многие на вершине горы тоже плюют в небо, удивляясь тому, что все это нещадно возвращается обратно.
Первой заговорила демон-женщина Слава. Издали она казалась миловидной, но вблизи была похожа на существо, изуродованное пластическими операциями по улучшению внешности с увеличением губ, сияющих к тому же толстым слоем блестящей помады. На лице ее лежали тонны пудры, скрывая его, как скрывает земля деревянный гроб с телом красавицы, оставляя на поверхности только земляной холм. Она выглядела так, словно над ее образом потрудились Рафшан и Джамшут. Получив статую Венеры, они легко и непринужденно отреставрировали ее до образа эстрадной певицы. Хотя, ныне многие утратили способность отличать красоту от уродства, пение от стриптиза, и посему уродуют себя по чем зря и раздеваются, полагая, что уродство и нагота и есть символы красоты.
Одежда Славы не отличалась от ее лица: черный полупрозрачный топик и короткая плюшевая юбка, из которой выползали две ноги в черных ажурных чулках на лабутенах, дополненные брильянтами в ушах и на руках, словно она сознательно хотела быть похожей на старый обшарпанный комод на курьих ножках, до нелепицы безвкусно инкрустированный настоящими бриллиантами.
Достав из кармана своей плюшевой мини-юбки старую газету с черно-белыми фотографиями, она свернула ее в рупор и, обращаясь к поэту, произнесла: «Хочешь, я сделаю тебе Имя?» И в ту же секунду из газеты с обратной стороны посыпались буквы. Они, словно черные грязные снежинки, сделав полукруг, упали ей под ноги и, растаяв, превратились в коричневую лужу. Внезапно ожила и пудра на ее лице, разлетаясь в разные стороны, она окружила ее голову густым облаком.
Облако на ножках, похожее на комод, говорило и роняло черный снег: "Твое Имя будет сиять во всем блеске рамп и золота". Ее голос восторженно и многообещающе звенел так, как звенит голос ведущей новостного канала, открывающей очередной съезд партии: "Вся твоя грудь будет утопать в медалях и орденах, а твое личное дело запестрит почетными грамотами. Твой шкаф будет ломиться от всяких безумных статуэток и наград. И как только ты скажешь: "Агу", вся людская толпа восхищенно ахнет и упадет в обморок от твоей гениальности, как она падала ниц в восхищении перед «Черным Квадратом» Малевича, «Лучистой Композицией» Кандинского и баночками Пьеро Мандзони, как она восхищалась ударами крышек кастрюль друг о друга, называя этот звук музыкой сфер. Ибо что есть гениальнее «Черного Квадрата» или ударов крышек кастрюль друг о друга или простого детского лепета? Многим дано видеть в пустоте Джоконду, но немногим дано понимать, чем она отличается от пустоты."
Буквы из свернутой рупором газеты все падали и падали ниц, погружая ее красные лабутены в черный сугроб. "Почему снег из букв черный? - подумал поэт. - В чем смысл? Хотя да, когда речь идет о славе, толпа больше ценит грязь, а не прекрасные цветы, подаренные вдохновением. Грязь всегда ценится толпой больше, чем результат творчества».
Почувствовав мысли поэта, Слава изменила тембр голоса и проникновенно и трогательно заговорила, так, как говорит невеста, снявшая мерку с мужа до свадьбы и уже посетившая гробовщика, заранее заказавшая в ресторане свадьбу и похороны одновременно, чтобы совместить торжества и не тратить драгоценное время впустую на нелепую семейную жизнь, полную недопонимания и скандалов, а ещё сэкономить деньги на второй костюм для любимого мужа.
Поэта охватил ужас, а она улыбалась ему в ответ своими блестящими толстыми губами. Если бы паук умел улыбаться, то он это делал бы именно так, глядя на муху, попавшуюся в его ловко расставленные сети, наслаждаясь ее трепыханием, предчувствуя, как уже скоро его острые клыки вопьются в ее тело. Да, она улыбалась так, как улыбается женщина, обнажая острые коленки.
Судорога исказила лицо поэта. И тут раздался смех Эроса. О, демон Любви и Страсти, во что ты превратился? Если бы за жирным и мясистым телом, завернутым в потертые простыни из джинсы, не висел маленький, почти детский лук, а на жирных бедрах не болтался бы колчан с пылающими стрелами, догадаться о том, что это и есть демон, пробуждающий в человеке томление и муки, было бы невозможно. А Эрос кряхтел и кудахтал, и все время поправлял то лук, то треснутое пенсне на переносице.
«Как же он стреляет из такого маленького лука?», - подумал поэт, глядя на его сотрясаемое смехом тело.
Упираясь толстым пальцем в пенсне, Эрос, давясь словами, заговорил: «Во всем блеске своего Имени, ведомый Славой, ты предстанешь перед женщинами, а они, словно первый нежный весенний листок на ветру, будут трепетать перед тобой. В каждом их взгляде будет гореть страсть. А с каждым ударом сердца в их голове будет пульсировать мысль: «Как долго я тебя искала…», ибо ничто так не превращает мужчину в красавца, как ореол несмолкающей Славы, - он оторвал палец от пенсне и, ударив себя по бедру, неожиданно добавил, - ну или тугой кошелек. Деньги и слава заставляют трепетать женские сердца куда сильнее слов ловеласа о чудненьком носике, красивых щёчках и волосах, в которых затерялись то звезды, то ясное небо, то лапа красивого юноши из мыльного сериала. Нет, Слава и деньги заставляют их сердца бешено биться в любовном экстазе, сотрясая тело в любовной судороге».
«Да, - задумался поэт, - очевидно только в сказках умные и красивые женщины выходят замуж за дурака, в реальности же они охотятся на Кощея Бессмертного, чтобы высосать из него остатки жизни до иглы в яйце, при этом опустошая запасы его несметных сокровищ».
Эрос же продолжал: «И даже после твоей смерти самые красивые женщины будут драться за тебя и захотят умереть на твоей могиле, сожалея, что не вкусили сласти твоего дряблого тела и не вдохнули аромата твоего поцелуя после шумной попойки». Эрос потрогал колчан, посмотрел на стрелы, а его пенсне упало с носа. Поднимая его с пола, он добавил: «Ладно, если будут приставать мужики, не обращай внимания, человек несовершенен и не всегда правильно осознает свои чувства, иногда происходит путаница».
Поэт внимательно посмотрел на треснутое пенсне Эроса и тяжело вздохнул. Миф о Психее и разгуле демократии заиграл новыми красками. А суть странных браков открылась во всей своей простоте.
«Ты же хочешь всех женщин мира, - продолжал говорить Эрот, - всех, а не одну, которая всегда недовольна и всегда рядом?»
Со стрелой или без стрелы поэт полюбил ту одну, единственную, так, как влюбляется школьник, пораженный и опьяненный новым чувством, и уже невидящий ничего, кроме предмета своего обожания.
«Нет, - ответил поэт, - у нас разное представление о счастье, - да и ты, разве променяешь свою Психею на всех женщин?»
«Да ладно, причем тут Психея, - досадливо отвечал Эрос, - просто стрела сорвалась и ранила меня. Но и без стрелы моя Психея - вторая по красоте женщина в мире после моей матери, поверь мне. И плюнь на того, кто скажет, что она самая обыкновенная, что, мол, если бы не моя мать, да не убедила Апулея, то все бы считали ее обыкновенной, хотя и миленькой».
Поэт улыбнулся: «Носик Психеи и в самом деле хорош, может он на самом деле второй по красоте?!» Да и потом, первая она или вторая, существа дела это уже не меняло.
Так, стоя в своем собственном сне перед демонами в одних трусах и майке, он спросил: «Может, перейдем к сути? Вам наверняка нужен договор, подписанный дерьмом и кровью, о продаже моей души за медальку, грамоту, статуэтку, деньги и толпы страстных женщин, высасывающих жизнь до самого яйца?»
Пенсне неожиданно упало с носа Эроса, и ему пришлось ловить его в полете. Лицо Славы превратилось в гримасу ужаса, а Плутос спрятался за маской Паяца и заговорил:
«Нет, душу можешь оставить себе. Она и так будет наша. Вкусив сладость поцелуя Славы, ты пойдешь за ней и будешь зависим от ее настроения и прихоти. И даже свой гардероб подстроишь под ее павлиний вкус, воткнешь перья в голову и задницу и будешь прыгать и смеяться, кривляясь по ее прихоти. И все ради медалек и орденов, ради толпы, роющейся в твоем грязном белье под настроение. Познав настоящую земную ценность – Славу, ты сам выбросишь душу свою поняв, что она бесполезна, бросишь ее, как бросает страус свое яйцо, более не вспоминая о том, что оно существует. Ибо нет ничего слаще поцелуя Славы».
Поэт вглядывался в тело Плутоса, пытаясь разглядеть в нем тела повешенных, самоубийц, подростков, принявших иллюзию за истину, людей, измученных голодом, страданиями за свои убеждения, несчастных, обманутых верою в светлую жизнь завтра, за страдания сегодня, и почти не слушал Плутоса. Поражало его только одно - скрывающая лицо маска. Она была, как бы живая.
- Почему ты рассматриваешь меня, да еще так откровенно, - спросил Плутос?
- Я знаю, что твое тело должно состоять из людей, наполненных страданиями, но я их не вижу, - ответил Поэт.
Плутос отодвинул маску паяца от лица, и поэт увидел, что лицо и маска были неотличимы друг от друга.
- Человеческие тела, как эта маска – это отражение моих чувств, выраженных через нее, через боль, страдание или радость. Я остаюсь сам собой, а люди – актеры в моем театре и играют по написанному мною сценарию. Каждый из Вас мой раб и играет ту роль, которую я дал ему, назвав это судьбой.
Если мне нравиться драма, то вы все живете ради того, чтобы находить страдание и страдать. Видеть в страдании высокие смыслы, отказываться от счастья быть живыми, от радости, и всего того, что было создано Богом и дано было Богом человеку для счастья. Так вы выражаете мое страдание, когда мне это необходимо, ибо мое тело и разум остаются бесчувственными. Глядя на этот театр, Бог видит, как страдаю я.
Но вы стали бесчувственны. Ваши страдания стали комедией, а смерть утратила свой высокий смысл. Осталась только моя маска, и она выражает больше чувств, чем Вы все.
Плутос на мгновение задумался, и на маске проступила улыбка.
- Хотя, пожалуй, только подростки могут быть подобием моей маски. Они страдают по-настоящему – душераздирающим образом. От того и более приятным.
Молодёжь, не зная жизни, полагает, что тот маленький отрезок, который они протоптали от песочницы до юношества, и есть вся жизнь, и, погружаясь в любовь, они испытывают настоящие страдания, не осознавая всей их глупости, и легче всего отказываются от жизни, ища утешения в смерти. Я не опустошал их мир, любовь их делала беднее, с нею в их жизни гасло солнце, тучами заволакивало небо, а звезды исчезали, а глаза устремляли свой взор на землю, а на земле не оставалось для них ничего, кроме равнодушного по отношению к ним человека – цели их несостоявшейся жизни. А я освобождаю их, даря им смерть - порог, за которым только страдание и остается как величайшая ценность. Мне нравится чувствовать, как они убивают себя, - Плутос причмокнул от удовольствия, - ведь в это время я живу в них и чувствую все то же, что и они, а потом смеюсь над ними, когда они уже после смерти осознают, что настоящее страдание только начинается. А я, пережив трагедию и комедию, опять погружаюсь в бесчувствие.
Плутос поник, и его лицо превратилось в маску Мельпомены, вдохнувшей уксуса.
«Я и хочу обманывать тебя, - продолжал говорить Плутос, - в этом нет нужды. Ибо ордена, медальки с тюбиком зубной пасты и тряпочкой для их чистки и гимны, славящие твое Имя сделают свое дело. Приняв поцелуй Славы ты побежишь за ней смеша толпу безумной жаждой не потерять ее. Ты станешь их кумиром и предметом обожания. Именно предметом. А потом и посмешищем с перьями на заднице. Ты побежишь за этим комодом на ножках с брильянтами в кружевных чулках, а остальные сделают то же самое, а Имя твое станет твоим палачом. Толпе не нужна истина, ей нужны слава и деньги или сопричастность к славе и ты истину предашь ради славы, как все. А толпа, она подобна собаке и предпочтет навоз любому дорогому парфюму, ибо собака в навозе разбирается лучше, чем в дорогих духах и этот запах ей милее и понятнее. Так и слава в сравнении с истиной: истина понятна не всем, а слава - она всегда там, где навоз, и толпа там же. Рано или поздно ты увидишь, что тонешь в навозе, в который превратился снег у подножия Славы, и остальные утонут вместе с тобой. Да, да, там возле кружевных чулок в лабутенах, но уже на твоих ногах». Маска Плутоса засмеялась, жутким смехом, смехом больного существа. «Ты будешь тем, - продолжил Плутос, - кто участвует в создании новых смыслов счастья – потреблять и испражняться, ловить кайф, и называть кайф любовью с апофеозом плюющихся пушек квинтэссенции наполненной запахом ладана и тлена. Так я оправдаюсь перед Богом и Он увидит, что человек любить на может, и всегда готов предать, ради славы, ради толпы» …
«Ну, что ж, поцелуем тебя я обвенчаю…», - приблизившись к лицу поэта, сказала Слава.
И поэт проснулся в сладкой неге. Жена сопит, кряхтя с ним рядом на подушке, и страшный, сон ее не потревожил.
«Так в чем подвох? - задумался поэт, - Прошли те времена, когда мое «Агу», звучало, и Черного Квадрата нет в моих стихах, и так, и этак. Что да Манзони, так запоры мучат. И Слава не найдет во мне ни капли утешения, как и толпа, мои стихи не для нее. Плясать с пером на заднице перед нею, так я же танцам не обучен. Ну, разве, что медальки так-то коллекцию разбавил, все для родни, удорожаю бремя похорон своим тщеславием, которое, как звонкая монета позволило чеканщику построить не один дворец.
Но ведь у Демонов своя работа - спамить, и говорить, и хвастаться потом перед козлом: «Мол, выполнили план и провели беседу…». Им может даже премию дадут за болтовню. Деньгой иной усердие в делах поощряя. А может это просто сон?». Поэт зевнул, и помянув Бодлера, невольно улыбнулся и заснул, так сладко, как младенец спит перед тем, как в первый раз сказать: «Агу-у »…
Мы используем файлы cookie для улучшения работы сайта. Оставаясь на сайте, вы соглашаетесь с условиями использования файлов cookies. Чтобы ознакомиться с Политикой обработки персональных данных и файлов cookie, нажмите здесь.
