Москва — Ялта
17.07.1969 — 19.02.2015
Помню...
"...Я вырос в Москве,на Шаболовке,рядом со Старым телецентром и Донским монастырем,в доме, построенном в 30-е годы... И тема города, и тема времени так или иначе отзывается во многих моих стихах... И из всех поэтов мне интересны лишь те,кто ощущает себя живущими не только "здесь и сейчас",в чьих стихах,как в раковине,шумит Время, Гумилев, Пастернак,Арсений Тарковский, Окуджава... Я считаю,что поэт — это прежде всего мироощущение,а не профессия. Это тот,кто живет на ином градусе души,нежели большинство людей,и не боится обнажать свою боль,рискуя,что у многих это вызовет лишь кривую усмешку... "Все прочее — литература", как сказал Верлен устами Пастернака..."
*
Генеральская внучка, француженка,
Недотрога, чужая печаль —
Как ты, девочка, жизнью застужена,
Что оттаять не в силах, а жаль!
И чего разглядел ты в ней, спросите,
И какая влюбила шиза
В эти волосы с пепельной проседью
И в русалочьи эти глаза?
Будет знать, что уже не сломается,
Что любой перехватит удар.
Будет пить, материться и маяться
На участке размером в гектар!
Ну а ты, мутной славой овеянный, —
Краснобай, сочинитель, алкаш -
Что ты дашь ей, такой вот уверенной
И такой разуверенной дашь?
Над Апрелевкой зной нескончаемый.
Электрички грохочут вблизи.
Сам не справился — сам и отчаливай,
По кривой свою боль вывози!
А она постоит у околицы
Своего родового гнезда —
Боязливо-смиренна, как школьница,
Как грандесса надменно горда.
Дай же Бог ей всего, что захочется -
Рим, Египет, Эдем и Содом —
Чтоб хоть чем-то согреть одиночество,
Что горит антарктическим льдом!
*
В голубоватой дымке сад.
И яблоки висят.
А там, за крышей голубой, —
Чуть слышимый прибой.
И полусонных окон ряд,
И влажный виноград.
Все это было век назад.
А может — два назад.
Не оставляй меня, Господь,
Верни меня туда,
Где в руку, как живая плоть,
Спускается звезда!
Мне здесь немыслимо уже,
Бессмысленно уже —
На этой выжженной меже,
На мертвом рубеже!
И память бризовой волной
Накатит горячо.
И кто-то встанет за спиной
И тронет за плечо.
И что-то сдвинется во мне,
Затеплится в груди.
И чей-то голос в вышине
«Встань, — скажет, — и иди!»
*
Мне б родиться не здесь, а в другой России —
Где серебряный век серебром сорил,
Где пролетки в бессмертие уносили
Звонких гениев — бабников и кутил;
Где в элегию скрипок врывались бубны,
Где металась в горячке хмельной страна,
Где гремел Маяковского голос трубный
И стонала цветаевская струна.
Мне б родиться не здесь, а в другой России —
Где ревел в Политехе оваций шквал,
Где, бараков чумных одолев засилье,
Аполлон опалённый из тьмы вставал!
Где по рельсам звенящим неслись составы
И раскачивал ветер надежды бриг
Под аккорды тревожные Окуджавы,
Под дворового Гамлета хриплый крик.
Мне бы вылепить жизнь из другого теста,
Взвесить дар неземной на других весах.
Но оплачено время моё и место,
Моя карта разыграна в небесах.
И в стране, где паханы гугнят спесиво,
Где пройдошливый нищий трясёт сумой,
Я за то уже должен сказать спасибо,
Что кому-то ещё нужен голос мой!
*
Изморось. Голые ветви осенние.
Гул электрички вдали.
Привкус отчаянья. Пристань спасения.
Храм Покрова на Нерли.
Вот он — рукою дотронуться хочется
До белокаменных стен.
Полдень. Прозрачный покой одиночества.
Горькой гармони плен.
Как он парит над холмами и долами
Этой усталой земли,
Нищими селами, рощами голыми
Храм Покрова на Нерли!
Поле безлюдное. Речка неспешная.
Край, всем открытый ветрам.
Путь потерявшие, лишние, грешные
Все мы придем в этот храм!
Вынырнув из обессилившей взрослости
В детство, забытое здесь,
Молча шепчу я: Помилуй мя, Господи, —
Если ты все-таки есть!
Дай мне наивных надежд воскресение,
Тихую мудрость пошли.
Изморось. Рыхлое небо осеннее.
Храм Покрова на Нерли.
*
Пока нам покровительствует Небо,
Возможно все, все спорится в судьбе,
Всего в достатке: звезд, вина и снега,
И ангел смуглолицый на трубе
Играет, на ближайшей сидя крыше,
И никаких для скорби нет причин,
И мы взлетаем – с каждым днем все выше,
Почти посвящены в небесный чин!
Забыты все плачевные уроки,
И легок быт, и радостны труды,
И с кончика пера сбегают строки,
И Муза не берет ревнивой мзды.
Все «но» и «вдруг» рисуются туманно.
Лебяжьим пухом выстланы пути…
Но схлынет благодать, иссякнет манна –
И улицу не сможешь перейти.
*
Я мечтал бы прожить как буддистский монах,
Обитающий сразу во всех временах,
Отрешась от мирской круговерти.
И выращивать розы ветрам вопреки,
И следить за теченьем неспешной реки
В размышленьях о жизни и смерти.
Я мечтал бы не биться как рыба в сети.
А с улыбкой провидца по жизни брести,
Четки времени перебирая.
И проделав богами отмеренный путь,
Под ракитой присесть и спокойно уснуть –
Где-нибудь на обочине рая.
Но к несчастью в другой я родился земле –
Где кровавое солнце вставало в золе,
Где вели на костер и на дыбу,
Где кипящей смолой заливали уста,
Где огнем и мечом насаждали Христа
И катили сизифову глыбу!
В этой дикой стране я родился и рос.
И вонзались под кожу шипы ее роз,
И полярные звезды сияли.
И бессмертный пахан усмехался в усы,
И страну раздирали под грохот попсы!
И всем этим отравлен не я ли?!
Так что мне не сидеть на речном берегу
И не взращивать сад в ледяную пургу,
И духовной не мучиться жаждой.
А рыбешкой потерянной биться в сети,
И с улыбкой по минному полю брести,
И, конечно, взорваться однажды.
*
Этот странный мотив — я приеду сюда умирать.
Коктебельские волны лизнут опустевшие пляжи.
Чья-то тонкая тень на подстилку забытую ляжет,
И горячее время проворно завертится вспять.
Я приеду сюда — где когда-то, мне кажется, жил
И вдыхал эту соль, эту смесь волхованья и лени.
И полуденный жар обжигал мне ступни и колени,
И полуденный ангел, как чайка, над пирсом кружил.
Я приеду сюда, где шашлычный языческий дух
Пропитал черноусых жрецов, раздувающих угли,
Где, карабкаясь вверх, извиваются улочки-угри,
И угрюмый шарманщик от горького пьянства опух.
Этот странный мотив... Я, должно быть, и не уезжал.
Всё вернулось как встарь, на глаза навернувшись слезами.
Вот возницы лихие с тяжелыми едут возами,
Чтоб приморский базар как встревоженный улей жужжал.
Вот стоит в долгополом пальто, чуть ссутулившись, Грин.
Это осень уже, треплет ветер на тумбах афиши.
Остывающим солнцем горят черепичные крыши,
К покосившимся ставням склоняются ветви маслин.
Этот странный мотив... Ты забыл, мой шарманщик, слова.
Я приеду сюда умирать. Будет май или август.
И зажгутся созвездья в ночи, как недремлющий Аргус,
И горячие звезды посыплются мне в рукава.
*
И однажды поймёшь, что тупик в судьбе,
Что больше не хватит сил,
И сжалится Бог, и пошлёт тебе
Такую, как ты просил.
И будет она – твоя плоть и кровь,
И не упрекнуть ни в чём,
И будет хранить твой очаг и кров,
Пока ты машешь мечом.
И будет в объятьях твоих сгорать,
В твоих небесах летать,
И будет сорочки твои стирать,
И строчки твои шептать.
И станет тебе надрываться лень,
Карабкаться, рваться в бой,
И станешь спокоен ты, как тюлень,
Вполне доволен судьбой.
А она будет стол тебе накрывать,
Заскоки твои терпеть,
И станет не о чем тосковать,
А значит, не о чем петь.
И однажды поймёшь, что тупик в судьбе,
Что выдохся, опустел,
И сжалится Бог, и пошлёт тебе
Такую, как ты хотел.
Чтоб лежал, как Полкан, у её колен
И лаял, когда велит,
Богиню прекраснее всех Елен,
Желаннее всех Лилит.
И будешь ты счастлив от пустяков,
От редких её звонков,
И будешь строчить вороха стихов,
Штурмуя её альков.
И будет она простодушно врать,
Невинная, как дитя,
И будет она тебе нервы рвать,
И колесовать, шутя.
И ты будешь топить в алкоголе боль,
Не чувствуя вкус вина,
И пропасть откроется пред тобой
В квадрате чёрном окна.
И взмолишься, руки воздев, скорбя,
К темнеющим небесам,
И плюнет Господь, и пошлёт тебя:
«Крутись, как сумеешь сам».
*
Я увидел во сне можжевеловый куст…
Н.Заболоцкий
Я увидел во сне Петропавловский шпиль
И балтийского рейда предутренний штиль,
И невзятого Зимнего гордый фасад,
И пронизанный солнцем Михайловский сад,
И могучие торсы ростральных колонн,
И напичканный сплетнями светский салон,
И строки гениальной небрежный полёт,
И мятежную гвардию, вмёрзшую в лёд,
И на вздыбленном, неустрашимом коне
Усмиряющий воды шедевр Фальконе!..
И такой ностальгией аукнулся вдруг
Этот сон: — Возвратите меня в Петербург!
И надменный лакей мне промолвит в ответ:
— Полно, барин! Такого названия нет.
И добавит, скосив подозрительно глаз:
— Пропускать, извиняюсь, не велено вас!
И обступит меня петроградская тьма.
Как не велено — вы посходили с ума!
Он же мой — я отравлен им с первого дня —
Этот город, кормивший с ладони меня!
Где я горькую пил и бумагу марал,
Где в блокадную зиму мой дед умирал,
Где балтийское небо кромсала гроза,
Где на летние ночи, расширив глаза,
Мои тёзки глядят у чугунных оград!..
Я прошу, возвратите меня в Ленинград!
И убитый комбриг мне промолвит в ответ:
— Ты забылся. Такого названия нет.
Так он скажет, окурок втоптав сапогом.
И добавит чуть слышно:
— Свободен. Кругом!
И вскричу как Фома я: — Не верю! Не ве…
Я же помню дворцов отраженья в Неве!
Я же помню: в семнадцатом — это меня
По Кронштадту вела на расстрел матросня!
Я же помню, как он отпевал меня вслух,
Я же помню, как я в нём от голода пух,
Как несли репродукторы чёрную весть!..
Он же был, этот город! Он будет. Он есть!
И качнётся Исакия гулкая высь:
— Ты добился. Иди. Но назад не просись.
Не пеняй на сиротскую долю потом.
Этот город — мираж, наважденье, фантом.
Кто попал, как пескарик, в его невода —
Причастился небес и погиб навсегда!
И шагну я, набрав, словно воздуха в грудь,
Самых ранящих строк, — в этот гибельный путь!
И с моста разведённого в чёрный пролёт
Рухнет сердце, уйдя как торпеда под лёд!
И поднимут меня, как подранка, с колен
Шостаковича звуки средь воя сирен!
И в кровавый рассвет уходящий без слов,
Мне с Лебяжьей канавки махнёт Гумилёв.
И, как пьяный, я буду бродить до утра
По брусчатке, что помнит ботфорты Петра!
Я, оглохший от визга московских колёс,
Я вернулся в мой город, знакомый до слёз!
Чтоб скользить по каналам его мостовых,
Удивляясь тому, что остался в живых!
Чтоб в горячую лаву спекались слова,
Чтобы к горлу, как ком, подступала Нева.
Чтоб шальные друзья и лихая родня,
С ног сбиваясь, напрасно искали меня.
Чтоб угрюмый ключарь им промолвил в ответ:
— Спать идите! Его в этом городе нет.
*
Повеяло нежданным холодом
И в сердце заскреблась тоска.
А осень высветилась золотом —
В скупые щели чердака.
И озаряет мебель ветхую
И книг вязанки на полу,
И тянется кленовой веткою
К уснувшим ходикам в углу.
Нам здесь вольно, гостям непрошеным.
В пыли, средь сундуков с тряпьём
Отыщем в переплёте кожаном
Старинной памяти альбом.
Дагерротипы пожелтевшие,
Немое кроткое кино.
Какие здесь помолодевшие
Все те, что умерли давно!
И прошлого живое зеркало
Вдруг наши отразит черты.
Вот я — во фраке, с бутоньеркою,
А в белом платье — это ты.
Мы были вместе. Что ж, всё сходится.
Всё подтвердилось — век спустя.
Вот ты, светла, как Богородица,
К щеке прижавшая дитя —
Моё. А дальше мрак сгущается.
Недолюбившие тогда,
Мы здесь стоим — всё возвращается,
Как бумеранг, через года!
Дай руку мне на все скитания.
Какие ждут нас времена?
Какая грусть и нежность тайная
На дне зрачков погребена?
Как сонник, память перелистана.
За перелеском день погас.
И наши тени смотрят пристально
Из тьмы, благословляя нас.
*
Пойдем гулять по ноябрю,
Где дерева черны, как спички.
К Донскому ли монастырю,
В Нескучный, к чёрту на кулички.
Не всё ль равно, где пить до дна,
Впивать горчащий этот вечер,
Который оплатить нам нечем,
Но всё ж оплатим и сполна.
Пойдем гулять по ноябрю,
По топким тропкам неприметным,
И я с тобой заговорю
О самом главном, самом тщетном.
И прошлое обступит нас,
Скрутив, как щупальцами спрута.
И будет вечностью минута
И жалкою минутой час.
И нам не хватит сотни лет,
Чтоб отдохнуть от посторонних,
И светлячки двух сигарет
Затеплятся у нас в ладонях.
И наше тайное храня,
Пропахнув им, родным и странным.
Ты будешь прятать от меня
Кольцо на пальце безымянном...
*
Придёшь — за окнами кисель,
Не расхлебать столовой ложкой.
Поставим чай, грибы с картошкой
Пожарим, разберём постель.
И Время медленно умрёт,
Зубами скрипнув от бессилья.
И будет Пако де Лусия
Играть с Вивальди в очерёд.
Мы будем так с тобой близки,
Как никогда никто на свете —
Сбежавшие в пустыню дети
От взрослой склоки и тоски.
А после — слипшаяся прядь,
И ангел тихий, и — ни слова.
И мы проснемся в полшестого,
Чтоб Царство Божье не проспать.
*
Надо всё потерять, чтобы вновь оценить:
Шум листвы и дождя серебристую нить,
Скрип качелей, трамваев трезвон поутру
И на скатерти солнечных бликов игру;
И в воскресном метро путь вдвоём налегке,
У торговки вокзальной черешню в кульке,
И тропу через лес, и безлюдье окрест,
И на даче поленьев берёзовых треск;
Зелень с грядки, из чайных стаканов вино,
И шмеля, залетевшего с гудом в окно,
Из колодца воды леденящей струю,
Шорох платья, усталую нежность твою,
И волос, по подушке рассыпанных, прядь –
Чтобы вновь полюбить, надо все потерять!
*
Куда мне деться в этом городе,
Где всё отмечено тобой?
Где о моем весеннем голоде
Все воробьи наперебой
Кричат разбуженными стаями
Тебе – в открытое окно,
Не зная, что чужими стали мы
Давным-давно.
Куда бежать, куда укрыться мне?
Здесь всё тебе принадлежит:
И церкви с праздничными лицами,
И сонный с набережных вид.
Повсюду ты – и в хрусте гравия,
И в клейкой завязи листвы.
Твоих владений география –
Все улочки моей Москвы!
Я сам дарил их опрометчиво –
Тебе. Я сам тому виной,
Что здесь теперь мне делать нечего,
И уж тем более – весной.
