Прихватизированное
Невесомость. Из любимого. Стран-Ник
Александр Ковальчук Камчатка: литературный дневник
Этот странный, странный мир...
Стран-Ник
Sub luna amo... Мятой бязи снег
не остудИт расплавленного тела.
Уставший взгляд из-под прикрытых век -
зовущий и бессовестно-несмелый.
Sub luna bibo... Рюмка на столе.
Я одиночеством спешу опять напиться -
небрит и страшен в выгнутом стекле -
готовый в несодеянном виниться.
Sub luna canto... Пусть незрима связь,
но кровь кипит невыдержанной брагой,
и только строчек призрачная вязь
ложится рваной рифмой на бумагу.
Sub luna vivo... Бесконечна ночь.
И где-то там, бесшумной темной птицей,
испуганное время мчится прочь,
чтоб никогда уже не возвратиться...
(Стран-Ник)
Sub luna amo - под луной люблю (лат.)
Sub luna bibo - под луною пью (лат.)
Sub luna canto - под луной пою (лат.)
Sub luna vivo - под луной живу (лат.)
(подборка стихотворений)
Я здесь всегда. Здесь время не течёт. Здесь только дом, дорога, туча, поле. Я знаю всех ворон наперечет и смысл всего. Ну, может, чуть поболе... Топчу травинки с хрустом поутру – спасаю мир от вездесущих плевел и, отреченья не простив Петру, разбрасываю камни в дикий клевер. Смотрю на тучу, но не жду дождя. Здесь ветра нет и недвижимо небо. Все семь ворон отчаянно галдят и у меня выпрашивают хлеба.
А на закате я ловлю стрекоз на слюдяной поверхности эфира и в огненной чреде метаморфоз играю вновь в непостоянство мира. Мой верный пес гоняет вечных блох, рычит в закат и жмётся мне под ноги. Горит в заре густой чертополох вдоль пыльной закольцованной дороги.
В тот самый миг, когда сгорает день, над окоёмом, жарко и прекрасно, причудливая призрачная тень, сгущаясь, проявляется опасно. Из беспокойной вечности иной летят ко мне пугливые мерцанья, чтоб в искривленной линзе слюдяной явить прозренье, память, прорицанье - безумный мир, в котором, как в бреду, беснуется испуганное время. И я был там, в стотысячном ряду, - тащил надежд податливое бремя. Там - мой двойник. Он смотрит на меня нетерпеливо - взглядом дерзким, юным...
Я, улыбнувшись в сполохи огня, бреду домой по неостывшим дюнам...
***
Этот Бессмертный, что в доме живет по соседству,
жить не спешит и не делает вид занятой.
Ездит в трамвае, с родными не делит наследства,
джинсы он носит и кеды, и свитер простой.
Денег не копит и дачу он тоже не строит,
не лебезит перед сильными, слабых не бьет.
Нищим у церкви (ведь вечность надежды не стоит) -
всем, кто попросит, червонцами он подает.
Он не завидует людям и кошек жалеет.
В комнате тлеет камин, догорает свеча.
Тихо гуляет по старой тенистой аллее
и не ругает ни время, ни жизнь сгоряча.
Ночью сидит он на крыше и пишет, при этом
льются мелодии звездных божественных сфер.
Кто-то зовет его психом, а кто-то поэтом,
но думаю я, что имя ему - Agasfer…
***
Вечный дождливый ветер стучится в стёкла.
Глухо скрежещет сумрак в когтистых ветках.
Время притихло рядом - оно намокло,
нас карауля в тёмных бетонных клетках.
Где-то поют сирены, но ты не слушай
странных наречий тайных своих поклонниц.
Если вольются сладкие песни в уши -
не избежать тревожных и злых бессонниц.
Не избежать сомнений во всём и стресса.
Станет постылой клетка. С рассветом, завтра
дверь отворишь, и время, без интереса,
тихо сглотнёт последнего аргонавта…
***
звуками флейты, рожденными в сумраке леса
вновь растрепало унылый тоскующий вереск
из глубины неспокойного вечного плеса
выползли красные рыбы на солнечный берег
где-то хихикала Джил - малолетняя ведьма
солнце ловила подолом дырявого платья
дед Самюэль, из теней просочившись намедни
аннигилировал суп у задумчивой сватьи
дядя под крышей висел перекормленной мышью
из мухоморов варила чего-то мамаша
радуясь еле звенящему в дрёме затишью
булькала генными брызгами странная каша
лаял на белок в три голоса бдительный Цербер
телепортировал в доме папаша с бутылкой
в вечном закате качались притихшие вербы
чертополох догорал беспокойно и пылко
выше свивались в спирали косматые звёзды
предвосхищая ацтеков, Гомера и Трою
соединенные в капли реальность и грёзы
падали в травы горячей вечерней росою
пели цикады пронзительно, неудержимо
в этих краях, где печаль, волшебство и забвенье
плыли над плёсом иллюзии, непостижимо
длилось и длилось тягучее это мгновенье
***
кровоточила стылым ливнем небес разверзнутая рана
стропила в обветшавшем доме скрипели чуточку диез
вращало водосток норд-остом, как дуло чёрное нагана
царапал сумерки ветвями промокший оголённый лес
в низовьях плавали туманы над пожелтевшими лугами
там кто-то робкий и забытый на долю плакался в ночи
гонимая ветрами осень бродила прячась за стогами
и зябко куталась в обноски багряной лиственной парчи
пустынный сад шумел о вечном, в земную плоть вонзая корни
отцовский сруб - ковчег библейский всё плыл и плыл среди дождей
взлетевший к тучам лист кленовый метался над крестами молний
касаясь тленною ладошкой вселенной крошечной моей
***
Он, триедин, спускался на заре в эдем уездный за расстригой-мартом.
Здесь из лазури, ветра и азарта кроил мой мир крестов и сизарей -
звенящий мир капелей и дождей, церквушек, облепиховых настоек,
мир новостроек, строек, перестроек, монастырей, брусчатых площадей.
Он судьбы шил из тысячи причин двойною нитью веры и безверья
и облаков задумчивые перья ронял на стёкла зданий и машин.
Укутывал в туманы древний град и (кто бы знал) скрывал ли он дорогу?
Но бог был мудр, а значит - слава богу за путь вотще, в ничто и наугад...
Переполняла странная печаль отца и сына и святого духа,
и наливал он память-медовуху на посошок в колодезный грааль.
В бездонном небе таяли дымы. Архангел, так на дворника похожий,
делил на проходимцев и прохожих сбежавших от тюрьмы и от сумы.
Мир сотворённый - буен, юн, жесток - плыл в пустоте с чуднЫм названьем "Лета".
И бушевало время над планетой. И я ему противился, как мог...
***
как на шагаловских полотнах
сверкая фиксой сквозь листву
летит по небу буйный кто-то
и матерится в синеву
его куда-то ветер гонит
в карманах весело гудит
дух родниково-самогонный
бурлит в прокуренной груди
поодаль шурин - переросток
четыре срока, знать - орёл
глазами ищет перекресток
тот, что судьбу и жизнь развёл
соседка мимо проплывает
как буй, пленительно стройна
мол, никого из них не знает
мол, чья-то мужнина жена
летят веснушчатые дети
над полем с сорною травой
бульдозерист по кличке «Йети»
наш агроном с утра кривой
бухгалтер хмурый с авторучкой
его невестка с молоком
корова ейная и сучка
с приблудным наглым кобельком
летят людишки над Рассеей
над подорожным дурачьём
печаль и смуту в душах сеют
и не жалеют ни о чём
летят над окоёмом рыжим
привычным курсом – в никуда
как лист фанеры над Парижем
как в Лету талая вода
уносит глину, растворяя
всё в первозданной синеве
к воротам призрачного рая
к тебе, о господи, к тебе
***
так недвижим и вязок сегодня свет
словно когда-то, в первые дни творенья
в снежном тумане города больше нет
есть лишь провал во времени
стрелки на ходиках притормозили бег
ладога спит, ворочаясь подо льдами
чёрный ржаной не склеит голодных век
и не растает саван над головами
тихо-то как, а свет - на другом плече
(вьётся дорога жизни по венам-рекам)
мы лишь привиделись вам в белизне ночей
тёплым двум человекам
в снежную заметь клином взлетят мосты
дом над невой, альбом с пожелтевшим фото
страхи, тревоги, судьбы, мольбы, мечты
старый диван, и чей-то чуть слышный шёпот
я закурю, чтоб заново воссоздать
зыбкий мирок в заветной уютной были
всё, чем могли с тобою мы обладать
если бы были
***
она свои пророчества рекла
там, где река молочная текла
когда ей память выстужало ветром
она пустые хлебные тела
из белоснежной замети пекла
и на лазурном берегу бессмертном
до светопреставленья берегла
в бездонном лоне тлела пустота
а в пустоте – стыдливая звезда
и робкие желанья, как стрекозы
звенели, улетая в никуда
лес шелестел прозрачный, как слюда
и по щекам её катились слёзы
горячие - под скорлупою льда
___
но он не знал и брёл через века
и пламенели в небе облака
и странные звенящие стрекозы
сгорали, прилетев издалека
он отворачивал своё лицо
чтоб не пугать адептов и глупцов
и обжигающей бесплотной дланью
бросал пески к подножиям дворцов
он ткань пространства на мгновенья рвал
он был звучащий огненный кимвал
который над иссохшейся пустыней
слова первопричинные ковал
___
она - любви, он вечности алкал
две половинки сломанных лекал
две ипостаси странного единства
два воплощенья вечных двух начал
***
Сон ли привёл тебя в волшебные эти дебри?
Хлюпает под ногами болотная ржавая паста
и расцветает роза, такая же, как у Бредбери,
или, как у Желязны, кровавая - для Экклезиаста.
Вырастает ртутный цветок на бетонных кочках,
над железным миром, растекшимся в бурую жижу,
и трепещут, тянутся к небу его коготочки -
протыкают стоящей в болотах хижине крышу.
Или это не хижина, это - ковчег нетленный?
И вылетают семь ангелов из чрева болотной химеры
и летят над Кавказом и сирой от серы Сеной,
и четыре угрюмых всадника появляются прямо из серы.
А в руках у ангелов раскаленные трубы. Или это не трубы вовсе,
а хоботки как у бражников? Или это слоны над цветком летают,
пьют нектар и ждут конца света? И свет исчезает, и остаётся ослик
пиросманьевский и улыбка Джоконды, которая тает,
тает под слоем болотной жижи и превращается в кадмий
и неаполитанскую жёлтую в вечном церулеуме тягучем.
Ослик, блеснув чешуёй, забивается в ил под корнями рами,
и рушатся Кордильеры и другие горные кручи.
И наливается роза светом коллайдерным и умирает тоже.
Где тот крест, на котором можно распнуть планету?
Где те губы, что будут шептать в вечном мраке «боже»?
Ты еще спишь, Иоанн, но все сны уже канули в лету.
Ты еще спишь, Иоанн, и дрожат твои веки безвольно,
войны еще не созрели и ядерный гриб Хиросимы
не вырастает над миром. Еще никому не больно,
не страшно и не тревожно в последние наши зимы.
Кровавой мельницы крылья не кружатся на Монмартре,
не богохульствует Эффель, и Мона Лиза не снится
ни Оппенгеймеру, ни да Винчи... Может, приснится в марте?
И свет начинается снова, и змеем вползает тебе под ресницы...
***
Ночь - время клёва лунного сома!
Мы в темноте, по-брейгелевски слепо,
искали реку, сетуя нелепо
на недостаток счастья и ума.
Был этот вечер выкурен, пропит,
забыт и втиснут в застеколье окон.
Свернулось небо в серебристый кокон,
застрявший в перигелиях орбит.
Но, осветив ближайший лес и лёсс,
всё взбаламутив, грузно и весомо,
надеждой растревожив хромосомы,
упало нечто в засверкавший плёс.
Отозвалось безмолвием в груди.
Вдруг прожитое как-то измельчало,
притихло, прогорело, прозвучало
и разлетелось пеплом позади…
И стартовали искры от костра,
как корабли, в бескрайний чёрный космос,
земля вращалась - грандиозный компас,
вновь изрекали вечное уста…
Уха варилась, злились комары,
топорщил сом усищи на кукане,
томилась водка на камнях в стакане
и затаилось завтра до поры,
пережидая буйный лунный свет.
Горчили росы – странное похмелье…
Мы изловить великое не смели…
И нечто тихо пряталось в рассвет.
***
поддавшись присной турбулентности
транзитной авиа-души
в божественной многовалентности
святой при-земистой глуши
хмельной, но бритою субстанцией
я выпаду среди холмов
меж школой и метеостанцией
меж двух чулымских рукавов
сомну гречиху запылённую
у входа в позабытый рай
вдруг, не узнав меня – холёного
поднимет пес Антихрист лай
закурит «беломор» задумчиво
артельный сторож – Гавриил
и побегут дымки летучие
туда, где я при жизни жил
туда, где крыши почерневшие
торчат из высохшей травы
где только комары, да лешие
да тракт разбитый до Тувы
где баба Дуня с тётей Зиною
информбюро всея Руси
где три сосны у магазина и
в пруду заросшем – караси
там, под стрехою скособоченной
я рос упрямый, как пырей
там время дремлет у обочины
а дед Никифор - у дверей
там прошлое – в далеком будущем
за сотню вёрст, за той рекой
и блудный я, в джинсОвом рубище
и всепрощенье, и покой
***
этот упругий странный горячий ветер
в брызги дробит голоса и чужие тайны
кружится над заливом проволглый вечер
в небе – бумажный змей, такой неприкаянный
будто Кецалькоатль, над планетой мчится
с места не двигаясь, звонко пронзая нечто
может быть, это время штормит и злится
или это пространство пульсирует вечно
а ты лежишь и взглядом вращаешь небо
сотни песчинок бесшумно ползут с ладоней
жизнь, растворяясь в сущем, (эффект плацебо)
кажется всё иллюзорнее и бездонней
вечный прибой волной омывает руки
где те песчинки, где альфа и где омега
море смывает краски, следы и звуки
день растекается в пене – белее снега
если смотреть не в фокус, то видно завтра
или же это минувшее тонет в бездне
может быть, просто ты начитался Сартра
не закрывай глаза – может мир исчезнуть
***
и мы пройдем, как дождь, или туман
чуть стороной – над потемневшим лесом
жизнь превращая в морок и обман
холодною и мокрою завесой
всё поделив на "до" и "после нас"
и на кусочек вымокнувшей тверди
где только мы, и горстка тихих фраз
и пара нот из «Риголетто» Верди
с листвой осенней улетим, как сон
не разрывая ветреного плена
лишь нам вдогонку, каплям в унисон
шальные рифмы вырвутся из тлена
***
протекает вечность из туч-прорех
первачом да ливнем за воротник
заглушает ветер собачий брех
привечает душу вороний крик
помню, как из глины слепил господь
чтоб вложить мне в руку святой грааль
ан, уже похмелье терзает плоть
бултыхает осень в садах печаль
наливает мне от своих щедрот
до краев тоски, кто бы что сказал
я шестого дня у златых ворот
упокой не пил, а вот развязал
ну чего упрямиться, всё одно
улетит с ветрами и этот век
и уложит глину господь на дно
безмятежных чистых бессмертных рек
***
Я воскресаю вновь. В окнах - лиловый день.
Рядом со мною ты. Время - семь сорок пять.
Шумно течет вода. Бьется, как жилка, тень,
а за стеклом весна жизнью шумит опять.
Видимо, все путём. Стынет лиловый чай.
Вязнет в стене рассвет. Кружат пылинки вальс.
Только когда спрошу, сразу не отвечай,
лучше уж промолчи. Милая, не сейчас...
Видишь, здесь я и ты, значит, другая жизнь.
Кажется, я проспал тысячу долгих лет...
Мертвый болтливый Фрейд скажет сознанью "брысь"
и я младенцем - в душ, благо, что не одет.
Я ускоряю бег. Мне для чего-то вниз
(сколько я раз сбегал в этот эквивалент).
Вежиновский "барьер" - узкий пустой карниз,
ветер и где-то там - daybreak and violet.
Но, лучше на такси. Не улетай, душа!
Там, на асфальте, тень (странный крыла изгиб).
Вечная Фрези Грант - чудо, как хороша!
Если б я чаще жил, я б все-равно погиб...
***
Последние
лучи света неторопливо скользят по корешкам потрёпанных книг -
по краешкам буйных миров, заточённых под слоем искусственной кожи,
и исчезают в углах, где что-то всегда происходит, но только не в этот миг,
а мгновением раньше, или мгновением позже.
Что-то такое бурлит бесконечно в чёрных провалах комнаты, но
я размышляю о вещном под звук темпоральной фуги.
Странное существо запрыгивает в распахнутое окно
и превращается в кошку. Гнётся зрачок упругий;
комната вздрагивает и повисает у края столешницы золотая пыль.
Или это овеществлённые мысли мои над бездной покачиваются, как каравеллы?
Странное нестабильное существо мурлычет, а когда солнце утрачивает свой пыл,
прячется в саду, где-то под омелой.
Шредингер ищет его, причитает «mein Gott» (мелодия крепнет, звучит отчётливей и быстрей).
Леонардо рисует восьмерку рукой, пролетая на деревянном геликоптЕре.
Словно тысячи выпущенных кем-то огненных стрел
летят облака, и небо, воздав всем смертным огня по вере,
темнеет (будто захлопнулась крышка исполинского ящика). Но я никуда не спешу,
курю, исподтишка наблюдая за нервной, испуганной стрелкой
часов, пью Tempranillo и что-то такое пишу -
может не глупое, но какое-то мелкое
в сравнении с этим весенним вечером, терпким привкусом молодого вина,
ощущением жизни, ветром и басовитым рокотом сущего.
Альберт и Хью улыбаются мне, сметают крошки с вытертого сукна
и бросают во тьму кусочки грядущего.
Вьётся над крышей дома золотая пыль, свивается в созвездия - плывет в девяти ветрах,
укрывает иссохшую землю, заметает тропинки Гефсиманского сада.
Альберт и Хью выходят из-за стола и стол превращается в прах.
Весь мир за окном превращается в прах.
И только довольный Шредингер с мяучащей кошкой в руках
сидит на краю, прикрываясь зонтиком от звездопада...
***
Выльется,
обязательно всё когда-нибудь выльется
в обыкновенный фарс и обман.
Будут пылиться рядом с забытой мыльницей
толстые непрочитанные тома.
Будет цвести сирень и травинки острые
ржавую бочку проткнут в саду,
и повилика жёсткими злыми отростками
защекочет морковную борозду.
Будут орать коты у крыльца бродячие
и привычно, всю ночь - до утра,
будут падать на землю искры горячие
из вселенского плазменного костра.
Будет год високосный (какой-то-тысячный),
старый дом у околицы, ну а в нём
будет кто-то жарить на ужин яичницу
и бродить по лестницам с фонарём,
и любить кареглазую тихую женщину,
и вино, и престранную эту жизнь.
Будет он, как я (может, ростом поменьше),
и сумеет выжить, себя продлить
до финала божественнейшей из комедий,
до безумно далёкого далека,
до момента, когда из седых созвездий
вдруг протянется к мыльнице чья-то рука.
Глядь, а мыльница-то пустая
(старина Шопенгауэр, ты был прав).
И взлетит перелётных ангелов стая
над духмяным разливом весенних трав.
И за кадром тихонечко (без интереса)
кто-то скажет, что смысла, похоже, нет
в тривиальной, но очень красивой пьесе,
протяженностью в бездну лет...
***
пролетало над селом облако
зацепилось за стреху зоркую
потащило жизнь мою волоком
подожгло чертополох зорькою
купола, что были крыш выше там
над часовенкой зажглись старенькой
занавесочка - крестом вышита
загорелась у окна в спаленку
изменилось всё вокруг быстро как
дед пахал, отец сажал, жать кому
я свистулечку вчера выстрогал
и пропойце подарил жалкому
а гори оно, сгорай – времечко
не залить огня реке плёсами
догораю я в чужой вечности
головёшечка в костре осени
мне за облаком бежать долго бы
а куда (в огне найди стороны)
будто искры – с куполов голуби
следом пепел на погост - вороны
полем ветреным, сорочьим
вдоль оврага, вдоль межи
шли куда-то тёмной ночью
беспокойные ежи
мимо стонущего леса
шли за чем ли, вопреки
может волки, может бесы
выли в ямах у реки
долго ль, коротко ль блукали
в льдистой мгле лучину жгли
может быть, чего искали
может, что-то берегли
может быть, куда хотели
узкой тропкой добрести
может, в снежной карусели
тщились что-то обрести
жались в кучку и, не зная
ни надежды, ни тепла
иглы в ближнего вонзали
безотчетно, не со зла
***
Другие статьи в литературном дневнике:
