Раскрашивая охрой Чебурашку, вздыхаешь тяжко — жизнь пресна, как манка, и так себя, бедняжку, право, жалко, что горло распирает слёзный ком, но вновь не проливается слезами.
Небритый и поддатый управдом, сминая в лапе книжку Мураками, грозит давно неправедным судом за неуплату местных неуслуг. Ты, отключив и зрение, и слух киваешь непокорной головой и красишь терракотой Чебурашку, и шлёшь плебея про себя, но нахуй, он рвёт власы и потную рубашку и в ночь уходит, мерзкий крокодил.
Тоска, тоска... Ни времени, ни сил нет на одну попытку суицида, ночь скалится с пристрастием Аида, не лезет в глотку пресловутый кофе, мир катится к банальной катастрофе, но не умрёт, конечно, не умрёт, пока у зверя не раскрашен рот.
И ты сжимаешь волю в кулаке, а карандаш — в недрогнувшей руке, и красишь, красишь алым тот овал, который не эстет нарисовал.
Зверюшка, право слово, недурна — почти как ты: умеренно странна и, в общем-то, типичный интроверт, потерянный меж двух враждебных сред. Во взоре неприкрытая печаль, но разве вот таких кому-то жаль? Безмысленный, бездушный персонаж...
Ломает грифель белый карандаш, в зрачке поставив маленькую точку. Назойливо жужжат чужие строчки, и от своих давно уже мигрень. Так и живешь: ни трень себе, ни дрень, капустницей порхая над грядою под стоны неуёмных козлодоев, и, как ни тщись, но горизонт далёк и высоки предвечные вершины. И ты не тщись, рисованный зверёк, прими как данность — не нужны причины, чтоб просто жить, пусть даже никогда не вырваться из рамочек листа.
А ну листок возьмут да и сомнут? Так то не новость, милый шалапут: сминает время даже манускрипты. Пиликает сверчок на старой скрипке, и в мире воцарилась глубина. До дна... стена... одна... всегда одна, но в этом есть сермяжное, похоже. Cпи, странный зверь, и пусть тебе поможет бумажный трафаретный добрый бог, хотя он никому помочь не смог. Но, видимо, и это не беда — всё суета, дружок, всё суета.
