Предполагалось, что мы поговорим о культуре – а то как же: исторические юбилеи, президиум чего-то там и чего-то ля-ля-ля-ля по культуре и искусству!.. Стоило только услышать этот… президиум, чтобы сразу попытаться забыть о чём-либо, связанном с культурой.
Президент: за последние десять лет утрачено около двух с половиной тысяч памятников культуры, находящихся под охраной государства.
Авдеев: тут кто-то написал – полгода-год, а я утверждаю, что нужно шесть-семь лет, чтобы привести в порядок законодательство о культуре и разобраться с правами на собственность…
Медведев: три месяца!
Министр: будем договариваться с министерством финансов, согласовывать вопросы с ним…
Президент: не надо ни с кем договариваться, вы министерство – законопроект напишите!..
И т.д. и т.п. – о чём тут говорить? А главное – все качают головами и записывают за президентом – да, две с половиной тысячи. Мне интересно: эти лица в первый раз это слышат и так реагируют или – в тысяча восемьсот пятьдесят первый – и потому никак не реагируют? Да, давайте подождём ещё шесть-семь лет… Или восемь-девять. А рядом, так, между прочим, живёт уйма людей, которым не всё равно, которые живут и работают не ради галочки в учётном журнале, которым можно дать обязанности и возможности… В общем, нет никакого смысла опять об этом говорить. А, кстати, один губернатор попытался просклонять слово «договоры», и над ним вежливо похихикали те, кто был в курсе. Совсем не странно, что «в курсе» были, видимо, не все.
Долго и напрасно я пыталась об этом не думать, пока не появился ты. И с тобой появились темы, очень много тем. Тебе четырнадцать, ты очень умный, рассудительный, столько всего знаешь, с тобой просто интересно. И в разговоре ты случайно обронил: «Наверное, он верующий…» И тут же задумался и уставился на меня своими серыми глазищами, спрашивая: «А на что это влияет?», вернее даже, «Влияет ли это вообще на что-нибудь?».
Нашёл, конечно, к кому обратиться, да ещё с таким вопросом… Слушай, в свои четырнадцать я была (как, впрочем, и осталась) абсолютной идиоткой. Я не задавалась и более простыми вопросами, а когда появились вопросы, стало некому их задавать. Я понимаю, что ни рядом с тобой, ни рядом со мной нет ни одного верующего человека, нам тотально не повезло. Я объясню. Рядом есть люди, которые носят крестики и полумесяцы, но мало кто из них может хотя бы объяснить, что это означает. Есть люди, которые ходят в церковь, отмечают праздники и что-то читают. Но я боюсь, что узнать. Насколько они верующие, не успеют даже они сами. Всё, на что способно большинство из нас сегодня – так это признание некой высшей силы, что, в свою очередь, не избавляет нас от огромного количества вопросов к ней. Своеобразная «вера с мучительно неразрешимыми вопросами» не может считаться верой в полном смысле этого слова, просто по определению. Всё, что мы можем – это читать тексты, рассуждать об их значении и пытаться сложить полученные слова так, чтобы и для нас они что-то обозначали.
Я понимаю, откуда берутся такие вопросы. Телевидение заполнило эфир трансляциями богослужений, всяких празднеств и событий, лица, которым кажется, что они что-то представляют, повалили в отформатированные храмы, не потрудившись для начала хотя бы запомнить, в какую сторону надо креститься. Впрочем, как бы они не старались, нельзя за пятнадцать лет возродить то, что строилось девять веков. Вытоптать всегда легко, вырастить на этом месте хоть что-то, не говоря уж о том же самом, удаётся далеко не всегда. Одно из недавних великих событий – юбилей Марфо-Мариинской обители. Всё-таки телевидение – наиполезнейшая вещь: сколько людей сразу узнало, что в центре столицы, оказывается, есть столетнее учреждение, основанное сестрой последней императрицы!
К событию вспомнилась и великая княгиня Елизавета Фёдоровна… Конечно, я бы не хотела сама о ней говорить, ну что я-то могу сказать?! О ней я бы хотела слушать, но желательно не в новостях, где её назвали «принцессой Алисой»… Знаешь, мне такое «освещение событий» всегда кажется таким татаро-монгольским набегом на ту часть истории, которая никуда не делась сама по себе, но оказалась совершенно заброшенной и никому не нужной. Её по нитке выдёргивают для всей этой юбилейности, и чем дальше – тем меньше подходящих ниток будет в этом и так издырявленном полотне. Я не знаю, почему мне обидно, когда исторические лица превращаются в лейблы, киношные персонажи или идут на знамёна!.. А если и вспоминается имя, то оно уже никому и ничего не говорит об исторической личности, о человеке, о судьбе, об истории.
Я не знаю, как остальные, но от того, что у меня есть крестик и я знаю, в какую сторону креститься, я почему-то не становлюсь не только православной, но и верующей вообще. Я не знаю, почему для нас нынешних существуют лишь две крайности: либо всё отпраздновать, либо неудачно похоронить. И у нас не остаётся никаких смыслов, никаких источников, параллелей и пересечений с чем-либо. Нам повезёт, если у нас сохранится способность задавать вопросы, но ничего больше – у нас не будет никогда.
…Знаешь, что я думаю? Что все вышенаписанные буквы написаны мной зря. Да, мне бы хотелось говорить и о ней. Я ничего нужного не расскажу, сегодня каждый может выбрать информацию по своему усмотрению. А я всегда стараюсь говорить только о своём отношении к тому, о чём (или о ком) всегда узнаёшь слишком поздно… Так что я ничего не могу рассказать, но хотя бы назову её по имени.
…Нужно было оставить только следующий текст:
Елизавета – «мой обет Богу»
«…И всякий, увидав тебя, прославит Бога,
Создавшего такую красоту!»
К. Р., 1884 г.
«Бог – моя клятва, Богом и клянусь» – удивительное совпадение имени «Елизавета», древнееврейского по происхождению, и судьбы немецко-английской принцессы, великой княгини русской. Ты знаешь, что Елизавета Александра Луиза Алиса Гессен-Дармштадтская по крови была немного русской, что неудивительно, так как все королевские семьи Европы так или иначе состояли в родстве друг с другом. Но какой странный круг сотворила история, было во всём этом что-то преднамеренное, задуманное за много шагов до. Было и остаётся в этой удивительной жизни то, что трудно объяснить только простым стечением обстоятельств или только свойствами характера – произошло что-то ещё…
…И тут я понимаю, что именно. Это он приходил. И он приходит. Тот, кого я упорно пишу с маленькой буквы, потому что для меня это – лишь признание некой высшей силы, никакого взаимоличного отношения, правильно – потому что откуда… Но через небольшой, относительно всей нашей истории, фрагмент жизни человека вдруг дошло то, о чём, наверное, знают многие, но не все: он по-прежнему приходит.
Понимаешь, он действительно великий труженик и воплощение самой веры не в себя, но в других. Он играл по-крупному в самом начале, но памяти людской хватило, как обычно, ненадолго: все забыли, как и для чего он приходил. И тут он действительно показал себя неутомимым и верящим – он снова стал приходить. Являясь одному или двум-трём, он опять рассчитывает на единение и положительную цепную реакцию, но, вероятно, с каждым приходом ему это даётся всё трудней. Если бы немного любви…
…Не знаю, как это объяснить, но ведь очевидно, что одного признания существования чего-то свыше недостаточно, чтобы прийти к совершенному согласию с собой, с другими, с миром, чтоб не испугаться смерти и не побояться жизни. Надо действительно что-то так любить и быть к чему-то готовым, чтобы вся жизнь, вся, до последней капельки, какой бы она ни была, прошло не напрасно, не напрасно для тебя, а значит, и для него. Тогда для тебя не будет мучительно неразрешимых вопросов и все слова будут с большой буквы. И всего девяносто лет назад об этом знали ещё многие, потом их осталось совсем мало…
Он приходит, по-прежнему приходит – к немногим. Всё так же надеется, что дети обратятся к родителям, что дальние станут ближними, а ближние – родными, что будут действовать заповеди любви. Он ждёт, надеется и снова ждёт. Он снова готов помогать, учить, снова тащить на себе всё то, что мы на него сбросим. Не теряя веры, с мазохистским упорством, пока есть хоть один человек, к которому стоит идти – он будет приходить.
Она пишет: «Я испытывала такую глубокую жалость к России и её детям, которые в настоящее время не ведают, что творят. Разве это не больной ребенок, которого мы любим во сто крат больше во время его болезни, чем когда он весел и здоров? Хотелось бы понести его страдания, научить его терпению, помочь ему. Вот что я чувствую каждый день… …Будем надеяться, что молитвы, усиливающиеся с каждым днем, и увеличивающееся раскаяние умилостивят Приснодеву, и она будет молить за нас своего Божественного Сына, и что Господь нас простит».
Мы используем файлы cookie для улучшения работы сайта. Оставаясь на сайте, вы соглашаетесь с условиями использования файлов cookies. Чтобы ознакомиться с Политикой обработки персональных данных и файлов cookie, нажмите здесь.
