Андрей Тавров

Николай Сыромятников: литературный дневник

*
О ВРЕМЕНИ АПОРИЙ И ВНЕВРЕМЕННОМ ЛИЦЕ КАЖДОГО
(НА ПОЛЯХ ОДНОЙ КНИЖКИ)
*
*
*
И в истории, и в стихотворении время имеет смысл лишь в том случае, если оно, так или иначе, входит в соприкосновение с присутствием вневременного и реагирует на него в форме ли слов, поступков или смещением траектории событий (если речь идет об историческом времени).


Оно может образовывать завихрения, протуберанцы или окольцовывать точку вневременного, как это происходит в Экклезиасте или отчасти в концепции Стайн, утверждавшей, что повтор в то же самое время не является повтором - и даже если он повторен тавтологически, буквально то он уже повтор в другом времени, другая его форма, о чем несколько в ином контексте пишет Делез, анализируя, а , скорее, просто постулируя эту мысль относительно "вечного возвращения" Ницше, но так или иначе, чтобы укусить себя за хвост ему ("времени") нужно изобразить бублик - демонстрируя присутствие формообразующей пустотности в своем жалящем себя или устремленном "отсюда"(из единственного места жизни) беге в никуда.


Стихотворение поражает и захватывает именно не описаниями, не перечислениями, не метафорой или отсутствием оной (настолько , насколько автор берет на себя труд утаить ее присутствие вообще во всем вещном), - а как раз проблеском вневременной своей сути, своим "ах!", произнесенном вне времени и вырывающимся явно или тайно из груди читателя.


Только вневременное и его присутствие делает вещь вещью, со-бытие событием, а помещенную в историческую модель жизнь - жизнью.



Вот почему один китайский мастер рекомендовал - для того, чтобы ожить, "восстать из мертвых" - вспомнить свое лицо до рождения, того себя, над которым время не властно.


Этим "лицом", а заодно и пробуждением нельзя владеть, и потому рассуждения о языке и его почти неизбежном насилии и овладевании (скажем, в книжке Даниэль Коэн-Левинас "Как стих становится евреем") можно было бы изъять из сферы неразрешимых апорий куда более кратким - опытным путем, не доступным, впрочем, интеллектуальному труду, но доступным опыту глубокого зрения - стихотворение, обладающее лицом до рождения не может проявлять насилие, как этого не может сделать валун в реке или кора на дереве.


Думаю, что Целан это знал напрямую, и стремился внести вневременность и неуловимую пробужденность в текст своих отчаянных строк , раненных и кровоточащих, а потом, когда вневременность покинула его, сам стал текстом Сены и текстом мира - текущих во времени, созданных из Ничто, задерживающимся в стихотворении или в позиции между вдохом и выдохом, или просто во встречном взгляде, этом языке без слов.



Другие статьи в литературном дневнике: