За миллионами усталых миль лиловых,
на самой из исчезнувших планет,
где штиль времён подсвечен солнцем новым,
играют дети во дворе, уж сколько лет!
Поди, в живых не больше половины….
Я вижу прорисовку ярых лиц –
они смеются, плачут…. Херувимы
поют им песни в темноте больниц.
На площадях, помноженных, на вопль
им умирать пока что не к лицу.
Ещё не спилен тонкорунный тополь,
гарцующий на облачном плацу.
На блеск ветвей щекочущих подбрьюшье
небес, смерть не нацеливай лассо.
Непостижимо слово «равнодушье»,
пока светило с ветками в серсо
играет в забытьи самозабвенно,
удерживая свет на рубеже….
Но думают врачи, что внутривенно
нас оставляют рощей на меже
под ветром трепетать, под снегом смертным
молиться на краю своих сердец.
Мы до вершин, кровавим злые метры…
А потому что жив ещё отец!
Он мне расскажет на рассвете сизом
о старине коломенских дубрав.
И я опять останусь самым сильным,
безмолвием, умерив гордый нрав.
Мои родные, добрые, чужие!
Я вас держу на солнечной земле.
Вселенной юной младосторожилы!
В объятьях нескончаемых аллей
не знаю много нас поющих или мало?
Пусть дни до онемения грубы,
Всё также небо зависает ало
над вечным говором растаявшей гурьбы.
Из миль лиловых по цветку
планет далёких уловляю,
и с ними вместе каждый миг
сама в пространсте исчезаю...
Но исчезать я не хочу,
оставив этот мир бесследно.
Поэтому не улечу,
а если, то вернусь. Приметна
и заповедана стезя
моя, где творчество в расцвете!
Сегодня буду я не Я,
коль не успев вписать о Лете
и наступающей осенней поре,
где жёлто-алое в фаворе.
И в рыжей лисиной норе
приплод стихов... Священной Торе
дано, чем стоит дорожить
на берегу складов границы.
Об этом стоит лишь тужить
на этом свете! Бледны лица
у городских Ворот, высот,
что не достигли, не успели...
Одно из пойманых красот
красуется на этой мели
земной. Забот невпроворот,
как непредвиденных развалин
от взрывов. Власть на эшафот
не затащить из сладких спален!
Они увязли там как зуб
больной и ноющей десницы.
Их заржавелые мозги
мир глубостей сжигают блицем.
Не деться никуда от них,
погрязших в слизистых трясинах.
С приставкой "фон" прыжок их лих,
но мимо цели гнусной. Имя
тех ярых "лиц" не повторю.
Макроно-мерцы - рептилоиды,
и прочие... В костре, смотрю,
горят, кто ел мир поедом!
А Херувимы в тьме больниц
поют всем песни неприкаянно.
Не упадёт пусть Дух у них,
поднимет к потолку раскаянно,
что не боролись, пока Свет
их посещал в здоровье радостном.
Потратили себя на бред
стяжания в бездумье сладостном.
Теперь расплата за стеной,
уже идёт и ищет двери.
И снова колокол звонит...
по вам, по нам, по всем! Не верю,
что вы так любите богов
от страха, что сойдёте в пламя
других подщемныхз берегов
с ожогами от батотогов,
с благословлением цунами!
Таков был мир во времена
чумы, холер и прочих бредней.
Разврата полного... Вина
скорбит на улочке соседней.
Из пресмыкающихся ртов
и рук, зигующих в пространство,-
звук обоюдных берегов
с изменами любых рогов
из сладострастия и чванства.
Дошёл до ручки мир безумный.
Добро как прежде отстаёт.
Подмен понятий вихрь шумный
в безумии куплет поёт.
Всё повторяя то, что было.
Их ничему не научила
История любых времён...
И Правде говорят лишь: Вон
пошла! И прочее... "на мыло".
Теперь осталось лишь одно.
Уничтожать нарывы Духа.
А объяснять, кто видел дно,
то бесполезно. Как проруха
и на старух, и на ослов
всегда найдётся между прочим...
А Бог поймёт без лишних слов!
Он нам Отец. Отнюдь, не отчим.
И Мать не брошенных детей,
себя в гулбье не потеряла.
А помогала, из сетей
заблудших с чувством доставала.
Прощая всё, как и должно,
Судьбу не складывая в ящих,
а изменяя, чтоб светло
и радостно идущим, зрящим!
Мы используем файлы cookie для улучшения работы сайта. Оставаясь на сайте, вы соглашаетесь с условиями использования файлов cookies. Чтобы ознакомиться с Политикой обработки персональных данных и файлов cookie, нажмите здесь.
