Из переписки. О трухе словесной

Николай Столицын: литературный дневник

«Литературные чтения» и г-н Столицын. Вы не представляете, какою тоскою наполняется мое естество уже при одном этом сочетании — «чтения» и г-н Столицын. Ужас что за сочетание.


Приходится изворачиваться, ибо — моя скука передается отменно моим текстам, — и уже зевает прописанный мною Э. Т. А. Вроде бы г-н Столицын прилежно насилует связки, а строчки растягиваются, строчки — зевают. И строчки, и Э. Т. А., и даже — точки.


Так вот, прочитывая рукописного Э. Т. А., я увлекался не собственною рифмовкою, не звукописью и проч., нет, я увлекался именно Э. Т. А. Я слышал, как перо его скребет и продирает дрянную бумагу. В пальцах моих чувствовал я — наспех очиненное перо... Я продирал бумагу излияниями драгоценного Мурра.


Рукопись становится частью монитора, частью «машины». Гарнитуру Вы мою знаете: почерк и есть. Не так ли? Ну, не хватает немного истерических росчерков и помарок, но и в мониторе я прочитывал поскрипывание пера. Я щелкал клавишами — или продирал и пачкал, и правил, и хохотал, упиваясь особенно удачными примерами кошачьего остроумия.


Щелкая клавишами, пачкая черновики, я — погружался в Пространство моего Э. Т. А. Запах чернил — или табака? Тяжеленные подсвечники... Номерной, скотина, не сменил белье. И просил же он — или я? — бутылку портвейна.


Да, но — чтения, но — зрители, но — саднящая глотка, но... пространство? И все — ни табака, ни портвейна, ни-че-го. Типическая комнатенка, заполненная советскою мебелью...


Я пробую на вкус отработанные, узаконенные клавиатурою строчки. Безвкусная, бесформенная масса. Сплевываю... Труха. Черт подери, но я же прочитывал, только что прочитывал — живое, трепетное и т. п.


В общем, — тема «трухи» настолько заполонила меня, что я оснастил свою комнатенку ошметками мертвого камыша — и настрочил нечто, его непосредственно касающееся.


Уж простите мне мою болтливость — и читайте, наконец, мои шелестящие «потуги на остроумие».


2-е Солнце: рыбак


Рыбака Фугу знает каждый мальчишка...
Его снасти, — как не смеяться над ними:
Дырявые, они не удержат и головастика...
Что ж! Фугу смеется вместе с мальчишками: —
Дырявые снасти, дырявые снасти...
Он еще и подпрыгивает при этом, —
И снасти колотятся в его костистую спину...
Головастики? —
Фугу принесет этим головастикам —
Настоящего зеркального карпа...
...Последний рыбак из Нагасаки, —
Фугу слушает — мертвый камыш:
Атомное солнце иссушило его,
Но в его шепоте слышится обещание —
И улова, и нежной зелени первых побегов...


Ядерное лето: камышинка


Настоящая камышинка, с метелкою — на конце. Малыш ее у старосты «позаимствовал». У старосты она — «пособие», у Малыша...
Малыш ее в банку жестяную определил... и — водою, водою. А еще — порошками всякими...
Больным сказался, — вот и порошки: кашлянул только, Алиса уже и прописала — от всего сразу.
Ну, не может быть, чтобы не сработало...
Слабенькая какая... Ничего, Малыш тоже... и легкие у него, и с кровью что-то, а ведь растет.
А камышинка Малыша не слабее! Тоже — «гербарий» нашли! Она еще... она — уже: вот и метелкою... дрогнула, — маленькая, настоящая... живая.


Про ежа: камыши


Шуршали они так же...
Ежик прислушался: нет, шуршали, они шуршали — иначе. Они — завораживали ежика, они напоминали ему о чем-то прекрасном и потерянном навсегда.
Шуршание, шуршание... оно не имело ни вкуса, ни запаха, но ежик не слышал — он осязал, обонял в нем — такое, такое...
Высохли не камыши, высохло зеленое, яркое... Может, весна? Неужели — это высохшая весна шуршит на ветру и жалуется ежику на отсутствие силы и упругого стремления вверх, куда-то гораздо выше и самого ежика, и его бесформенных снов?!


И т. д.



Другие статьи в литературном дневнике: