памперсы против пеленокЕсли при Пушкине бытовало выражение "смесь французского с нижегородским", то теперь в ходу "смесь английского с нижегородским". С одной стороны, русский язык напитался уголовным жаргоном, а с другой его буквально пучит от английских слов - краудфандинг, бодибилдинг, армрестлинг, дайвинг, шопинг, холдинг, тюнинг, шейпинг, спонсор, менеджер, маркетинг, супермаркет, провайдер, скинхед, омбудсмен, лайкнуть, твитнуть, юзать, гаджет, хакер, факер, сабж, апгрейд, релиз, файл, флеш, флуд, стретч, эскалация, панкейк, чипсы, консилер, консьюмер, менеджмент, аутсорсинг, ребрендинг, фешн, лакшери, дедлайн, дайджест, дилер, дистрибьютор, диверсификация, прайм-тайм, прайс-лист, ритейлер, фрилансер, хенд-мейд, фитнес, допинг, драйвер, комьюнити, трафик, аутсайдер, блендер, блокбастер, имиджмейкер, деструктивный, импичмент, мейнстрим, плейлист, рейтинг, римейк, саундтрек, саммит, секьюрити, бьюти, секонд-хенд, спикер, селфи, триллер, ток-шоу... Хватит? Так постепенно наш "великий и могучий" русский перетекает в корявый английский. Потомкам великороссов уже не придётся учить английский специально, они с ним сроднятся с пеленок... Прошу прощения - памперсов! Цитата: "К сожалению, этот поток заимствований втягивает в современный язык и какие-то мутные слова, которые вытесняют традициционные понятия, корёжа русскую ментальность, национальные образы и картины мира, да просто чувство реальности. Эта проблема настолько важна, что многие государства запретили бездумное употребление англицизмов в системе своих национальных языков (например, во Франции). А у нас такие слова множатся, как блохи у шелудивого пса — безо всякого догляду. Замусоривание русского словаря и его обеднение — это ещё полбеды. Интереснее наблюдать не за шелухой американизмов, и даже не за разгулявшимся матом (это отдельная тема), а за теми словами, которые отражают сдвиги в нашем сознании, которые показывают, как изменились наша ментальность и языковая картина русского мира, жизненные ценности и тип поведения русских. Тут не без сюрпризов. И сюрпризы эти состоят из трёх слоёв. Первый слой — слова, связанные с экономическими отношениями. Сомнительная система жизнеустройства, которая установилась в России 25 лет назад, привнесла в наш языковой обиход ряд мутных, но ободряющих слов. Без бодрячества не обойдёшься, если с высоких трибун до сих пор не прозвучало ни одного ответа на вопрос: в каком обществе мы живём? Пожалуй, ответ поверг бы всех в смятение. А этого не надо, и жить приходится именно в таком обществе, какое есть, и как-то при этом озвучивать планы и цели, по возможности щадя психику сограждан. А язык — он всегда проговаривается, выдаёт потаённое, как ни притворяйся. Только надо вслушаться внимательно. Вот главное слово эпохи — бизнес. Фраза «У него свой бизнес» не означает практически ничего, кроме информации, что человек не лечит, не учит, не служит, не творит, не пишет... А диапазон смыслов может быть огромный — от миллиардера, «владельца заводов, газет, пароходов» до продавца шаурмы или мелкого мошенника. Как волшебной палочкой, этим лукавым иностранцем затушёвывается реальная жизнь. Еще более мутно и размыто по смыслу слово менеджер, как называют теперь самых разных людей — от продавца колбасы (менеджер по продажам!) до руководителя крупной компании. Оно по своей популярности вытеснило из языка другие привычные слова — руководитель, управляющий, управленец, служащий... В сущности, менеджер может означать любую наёмную профессию, в том числе и уборщицу («менеджер по клинингу»). Слово стало настолько употребительным и назойливым, что критически настроенные острословы вместо менеджер предпочитают говорить «манагеры», — как бы критически оценивая полезность этого расплодившегося слоя клерков. Войдя в моду и почуяв свою бесконтрольность, слово менеджер теперь не только замахивается на роль названия занятий, но и пытается влезть в политический контекст. Так, оценка И.Сталина политическими резонерами как эффективного менеджера смахивает на легковесную болтовню или прямое желание обвести вас вокруг пальца, уболтать. Ну как можно государственного деятеля такого масштаба, как бы к нему ни относиться, обзывать легковесным модным словечком, ничего не говорящим ни уму, ни сердцу? Равно как и министра П. Столыпина или царя Петра Первого, которых тоже называют так. Менеджером можно назвать только наёмного работника, у которого в голове не столько идеи, сколько забота об экономической эффективности. Зачем русскому языку это пустоватое слово? За ним скрывается не просто профессия, сколько респектабельный образ жизни с бизнес-ланчами, яхтами, клубами и т.п. Престиж этого слова делает любую профессию приманкой, помогая скрыть истинное положение вещей. Скажи «Я менеджер по клинигу» вместо «уборщица» — и приобщишься к солидному классу солидных людей. Люди в разговоре о себе предпочитают флёр многозначительной неопределённости, как бы говоря: «У меня всё в порядке, а вы что подумали?» Активно взбудоражились слова проект и продукт с новым смыслом. Актёры теперь не снимаются в фильмах, не играют в спектакле, а действуют в проекте. Писатели не пишут романы или пьесы, а, участвуя в разных проектах, производят достойные (или не очень) продукты. Зачем это всё? В новых условиях рынка с помощью этих слов нам всем навязывается некая бизнес-метафора, при помощи которой результат любой деятельности, в том числе и творческой, оценивается с точки зрения купли-продажи — как продукт. Любой труд с помощью слова проект предлагается как спланированная, продуманная акция, цель которой — получение продукта. Распространение этой бизнес-метафоры на любые виды деятельности как бы погружает человека в деловой мир, затирая конкретный смысл его телодвижений, зато придавая им некую престижность. Что, в общем, вполне в духе времени: она стирает точный смысл, приукрашивает, уводит от сути. Эти мутные слова-подкидыши — дань сегодняшней моде, стремлению, с одной стороны, скрыть суть дела, а с другой — придать ему некую серьезность и значительность. Когда кто-то говорит: «Я участвую в проекте», — это может означать всё, что угодно: от строительства завода до хождения по улицам с рекламным щитом на спине. А за выпуском нового продукта может скрываться что-то значительное, а может и ерунда. А сами слова какие! Как многозначительно звучат! А где же наши традиционные русские правдивость и прямота? Похоже, появление таких новых слов не может не вызывать подозрения: как ни крути, а они не могут не влиять на нашу ментальность, ведь именно через слово идёт давление на русское коллективное сознание. Подозрения усиливаются, когда сталкиваешься с новыми словами, способными не только сбить с толку и уболтать, но и конкретно навредить. К примеру, сейчас в воздухе просто висит необходимость срочных перемен в нашем жизнеустройстве, в отказе от ресурсной экономики (проедания советского наследства). Дело это само по себе нелёгкое. Но главная проблема — то, что в головах наших менеджеров и всех, кто рулит в стране, угнездилось понятие эффективности. К любому проекту, бизнесу, организации, даже к человеку — ко всему теперь требуется прикладывать и примеривать этот критерий — эффективность. Что эффективно — хорошо, а что нет — наоборот. Казалось, о чём тут спорить? А вот на практике, оказывается, что детский садик эффективнее (т.е. прибыльнее) заменить фитнес-центром, а медпункты в сёлах — вообще упразднить, а сельские угодья — застроить дачными коттеджами. Дальше больше: выясняется, что вообще производить, пахать и суетиться — не всегда эффективно, поскольку не всегда приносит барыши. Борьба за тотальную эффективность ведёт к разрухе. Потому что на деле она означает очень простую вещь: ты должен денег заработать больше, чем вложил, и желательно поскорее. И потому любая деятелность, не приносящая живого быстрого барыша, объявляется неэффективной и отвергается, порицается. Однако ведь в жизни есть вещи и целые направления деятельности, в принципе неэффективные с точки зрения барыша. В таком контексте о культуре и образовании даже не хочется упоминать, настолько это очевидно. Так что мышление только в координатах эффективности — ложно и разрушительно. Нужны какие-то иные координаты, а они пока не звучат, не предлагаются. В этом легко убедиться, взглянув «с холодным вниманьем вокруг». Дань новому времени — русское словечно «пиар», русское, хотя и основано на английском PR (Public Relations — связи с общественностью). Вполне невинное в языке-источнике, в русском оно приобрело свою огласовку и исключительно русское значение, так что его не узнают ни англичане, ни американцы. Да ещё и породило целую семейку производных: пиариться, пиарщик, отпиарить что-то, пиаровский (ход). С рекордной скоростью оно распространилось и понятно всем — несмотря на мутный смысл: пиар (обычно «чёрный») — это что-то, связанное с агрессивным навязыванием своего мнения, а пиарщик — это пройдоха, навязывающий своё мнение, чтобы «впарить» информацию в своих целях. Непонятно, как раньше страна жила без пиара? Ведь нывязывание мнения в России существовало всегда. Популярность этого слова означает одно: теперь русские окончательно осознали, что ими кто-то манипулирует, и теперь они не боятся говорить об этом с осуждением. Итак, неясная система жизнеустройства и прихотливость экономических отношений в России вызвали к жизни ряд мутных, но респектабельно звучащих слов, например, тот же пиар, смысл которого любому англосаксу придётся втолковывать не без усилий, настолько далеко он ушёл от английского родственника. А результат любой деятельности, в том числе и творческой, теперь принято оценивать с точки зрения купли-продажи, назвав проектом или продуктом, человека — менеджером, а его деятельность бизнесом. Эти сверхсовременные и модные слова, разумееется, затуманивают суть дела, мягко, но твёрдо давят на коллективное сознание, уводя от реальности и, что ещё важнее, приучая оценивать любой факт жизни с точки зрения купли-продажи и получения барыша. Зато как престижно и «культурно» звучат! Вторая группа новых слов связана, собственно, с изменениями в ментальности. Ведь помимо демонстрации «экономического типа мышления» и разных бизнес-метафор в сознании многих русских, особенно молодых, поменялись жизненные установки и даже тип поведения, в котором возобладали установка на деловой подход и активные действия, плюс некая технологичность сознания. Слово проблема в неожиданном контексте я услышала ещё в 1985 году в билетной кассе, куда обратилась за помощью. И услышала в ответ: «Это не моя проблема». Человек, сказавший эту фразу, выразил ясную позицию: «Меня это не касается. Разбирайтесь сами». Такая позиция и раньше существовала, но открыто выражать её, глядя в глаза собеседнику, всё-таки отдавало хамством и было неприличным. А вот мы теперь слышим на каждом шагу, от чего остаётся только вздыхать: как же поменялись отношения людей! Сейчас слово проблема расширило своё пространство, вошло в силу и помимо хамской прямоты приобрело ещё новый смысл — «неприятность», «неразрешимый вопрос». Теперь у всех всегда одни проблемы, словно жизнь зашла в тупик. Сейчас не скажут «плохая кожа» — а проблемная, не «трудный ребёнок» — а проблемный, не «у меня неприятности» — у меня проблемы и т.д. Вроде бы говоришь то же самое — да не совсем. В саму фразу уже встроена идея: чтобы устранить проблему, надо что-то делать, не сидеть сиднем, а искать решение. У тебя плохая кожа — сиди в углу и рыдай, а если проблемная — изволь сходить к косметологу, или в аптеку, или хотя бы купи тональный крем. Решай проблему! Не сиди сложа руки! И куда подевались русское смирение и покорность судьбе? А где же «так сложилось», «угораздило»?.. Где наши пресловутые пассивность и наш взгляд? Похоже, меняются слова, меняется и тип поведения русского человека. Интересно, что в западной аудитории предпочитают вообще не произносить слово problem: это грозит испортить карьеру. Там предпочтительнее позитивный взгляд на жизнь, и возникающие неприятности предпочтительно обозначать как chаllenge, т.е. вызов. Английское слово — экзистенциальное, оно описывает ситуацию, когда человек пытается решить какую-то трудную задачу, делает это на пределе своих возможностей, весь выкладывается, и сама трудность этой задачи его не обессиливает, а наоборот — только подстегивает, заставляя лезть из кожи вон. Вот что такое ответ на вызов по-английски. По-русски звучит коряво, но зато как жизнеутверждающе! Теперь понятно, почему с высоких трибун мы редко слышим о проблемах (словно они растворились в новом веке), зато отвсюду разносятся вызовы, которые словно бросает нам кто-то. Само слово вызов старое, но раньше в нем не было такого смысла, поскольку не было такого типа поведения. А сейчас без этого слова не обойтись, если человек хочет объяснить, как ему трудно, какие неимоверно сложные задачи ему предстоит решать, и ещё при этом он хочет добавить, что всего этого он не боится, а наоборот, у него от этого только драйв. Это абсолютно новый тип поведения и сознания для русского человека. Нет и тени смирения, упования на высшие силы, лукавой надежды, что все само рассосется и устроится. Такой тип сознания раньше был характерен для американской цивилизации, а вот теперь, судя по частоте потребления, — и для русской. Похоже, русский фатализм, смирение и зацикленность на судьбе — традиционные качества русской ментальности — уходят в прошлое. У русских стала как бы стираться их «русскость». Всё откровеннее выдвигается главная ценность прагматичного времени — стремление к успеху, благодаря чему слово необычайно активизировалось. Прежде в русской культуре успех не рассматривался как главная жизненная ценность, его экзистенциальный статус был невысок. Конечно, и раньше русские самоутверждались, делали карьеру, росли профессионально. Но это не ставилось во главу угла, этим не хвастались. «Состоявшийся человек» — это комплимент: он сумел реализовать свой талант, заслужил уважение, статус. А вот успешный — звучало вроде бы как двусмысленно. Успешный адвокат — раньше непременно богатый, в общем-то беспринципный защитник негодяев. А теперь успешный — это просто о том, кто добился успеха, реализовав свой жизненный проект. И никакого негатива. Кроме того, раньше об успехе говорилось, если речь шла об учёбе, дипломатических переговорах, о достижениях в сфере экономики и политики. То есть слова «успех», «успешный» были чуть-чуть чужими, «деревянными», книжными. О тех, кто добился успеха, говорилось как-то иначе: «везунчик», «он состоялся», стал «преуспевающим» (что означало финансовый успех с ноткой сомнения в моральном аспекте), «встал на ноги» — да мало ли ещё как. А теперь слово настолько вонзилось в сознание и загипнотизировало всех, что в реальности возникла целая индустрия рекламы для успешных людей — книг, машин, часов, одежды, мебели, этикета и даже собак. Слово успех изменило свои смысловые возможности, с периферии языка локтями оно протолкалось вперед, став особой ценностью под влиянием английского succeessfull, европейской культуры с ее культом успеха, довольства собою и позитивного мышления. Устраиваются семинары и специальные тренинги, где учат, как стать позитивным человеком и выработать свою позитивную программу, ведь иначе невозможен успех. Для этого надо научиться думать позитивно, избегая любых мрачных сцен, печальных ситуаций, тяжелых мыслей, кинофильмов и спектаклей без хэппи-энда. Французы откровенно живут под лозунгом il faut positiver, открыто избегая драматичных сюжетов, разговоров, сцен. А у русских глагола «позитивировать» пока ещё нет, но, думается, он не за горами. Новая установка в русском сознании на успешность и карьеру в сочетании с технологичностью сделали актуальным словечко «формат». Конечно, это слово существовало давно, только раньше говорили о формате книг, потом стали говорить о формате файлов. А теперь формат появился у всего — в книгоиздани, у радио — и телепередач, у мероприятий любого ранга — и даже девушек! Когда мы слышим «Девушка не моего формата», то понимаем, что имеются в виду ее физические данные (рост, бюст). Это мутное слово ёмко по смыслу: оно заменяет то, что раньше называли «жанр», «форма» (формат встречи), или когда хотим сказать, что объект соответствует требованиям и ожиданиям и потому будет успешным. Именно установка на успешность и сделала слово формат таким современным. Традиционная русская культура предпочитали интуитивность, образность, выразительность. А формат уничтожает любой намёк на интуицию и образ, задавая точные, чуть ли не технические параметры любому объекту. Несмотря на мутную иностранность и претензию на глубокомыслие, слово стало «культурным». Кому из тех, кто пишет, не доводилось слышать от издателя «Это не наш формат» — в смысле «Подите вон!». В принципе — хамство, а звучит «культурно». Сейчас человека будут всячески уважать, если он не только успешный, а к тому же ещё и амбициозный. И здесь нет и речи о завышенной самооценке зазнавшегося человека, который «много о себе понимает». Но ведь в традиционной русской культуре жило представление, что амбиции, спесь, гордыня — это плохо, это грех, и человек должен смиряться перед обстоятельствами. В наши времена идеи скромности, непритязательности растеряли свой морализаторский пафос. А раньше амбициозность была безоговорочно неодобрительной характеристикой, и излишняя самоуверенность для русского человека была сродни некоей глуповатости, узости представлений о жизни. Ныне безо всякого смущения заявило о себе целое поколение успешных амбициозных людей, которые яростно отвечают на вызовы жизни, успешно, активно и даже агрессивно делают карьру. И ничего плохого в этом больше не усматривается. А ведь ещё двадцать лет назад говорили «карьера в хорошем смысле». А почему была эта оговорка — «в хорошем смысле»? Да потому, что карьера как смысл жизни — это было что-то постыдное, узколобое, а карьерист — характеристика холодного расчетливого типа, способного предать ближнего, лишь бы продвинуться по служебной лестнице. Молодые с новым типом сознания вряд ли это поймут на лету, без комментария. А стариков от этих слов все-таки корежит. Ну а те, кто не смог стать успешным? Их удел выражен словами «неудачник» и «лузер». Раньше в слове «неудачник» все-таки был некий оттенок сочувствия: человек пусть и не достиг успеха, зато добрый, бескорыстный, душевный — совсем как Обломов. Ну да, не очень «деловой», но ведь каждому своё. Теперь брошенное в лицо неудачник звучит куда как сурово, по тональности приближаясь к английскому лузер, в котором уже нет никакого сочувствия, а только снисходительное презрение. Выбор в русском языке тоже никогда не представлял экзистенциальную ценность. Свобода — да, это ценность, но вряд ли она прямо связывалась с выбором. Свобода, а тем более воля, — это когда не учат жить, не мешают, не пристают, не заставляют, когда живёшь, как вздумается. А выбор с его сомнениями — головная боль, неуверенность в том, как поступить, и страх ошибиться. Чего же здесь хорошего? На нелюбовь к выбору повлияли и русский фатализм, и всякие авось, и желание избежать любой ответственности. Обычного человека наличие большого выбора, скорее, напрягало, даже пугало («А вдруг прогадаю?»). А когда выбора нет, то вроде и спокойнее: «Буду жить, как все». А вот в последнее время что-то стало меняться. И всё пошло-поехало с рекламы, где выбор мелькает в самом положительном контексте. Причём ценность его нарастает. Нынче лучший подарок — не книга, как бывало, а возможность выбора: «Подарите ей выбор!». Получаешь в день рождения подарочную карту, а с ней — возможность выбора. Броди себе по магазину и размышляй, чем бы себя порадовать, на что замахнуться. Ощущения не самые плохие. И если так пойдёт дальше, то постепенно мы поверим, что возможность выбора — это не страшно, не рискованно, а даже приятно. Грешный язык приучает нас к новым сооблазнам — радостям выбора. Правда, речь пока не идёт о возможностях выбора в других сферах жизни, кроме коммерческой. Но кто знает: если так пойдёт дальше, то, может, мы войдём во вкус и возможности выбора будут расширяться? Третий блок новых слов связан с тем, что в России меняется культурная парадигма. В последние годы здесь победила идеология потребления и тяги к богатству. Теперь мы предпочитает жить в элитной квартире со стильной мебелью, носить эксклюзивные часы и актуальную прическу, смотреть исключительно культовые фильмы и спектакли. Как видим, в русском языке появилась целая обойма гламурных слов, и она постоянно пополняется, поскольку установка на потребление и власть денег в сознании (особенно молодых) пока не исчерпана, а только усиливается. Именно в молодёжной среде возникли некий жаргон и эталоны «красивой жизни». Вот из этой среды и вышло слово гламур. В СССР гламура не было, как не было и секса, как не было и тотальной жажды ослепить всех собою. Впрочем, гламур был (как и секс), но не был поименован, а значит — не афишировался, не возводился в культ, не символизировал важную ценность в жизни. Появилось слово гламур недавно (первая фиксация в 1997 г.), но с тех пор распространилось безгранично и повсеместно, со своими рупорами — дорогими изданиями по устройству «дольче вита», где излагаются рецепты, как стать совершенством, как одеваться, как украшаться, как соблазнить шефа и прочая. Слово гламур пришло из английского (glamour) и вытеснило даже глянец (нем.Glanz — блеск). Глянцевыми стали называть журналы с блестящей обложкой — о моде, о новом стиле жизни. Гламурный — вроде бы о том же, да не совсем. Это слово глубже и образнее раскрывает суть новой культуры и может применяться практически ко всему — моде, тусовкам, одежде, духам, спектаклю, человеку и т.д. На запрос в системе GOOGLE получен ответ: «Это совершенно непереводимое на русский язык слово может обозначать все, что угодно». Но тогда зачем это пустое слово? В языке так не бывает. Однако без гламура индустрия моды и шоу-бизнес просто немыслимы. При том каждый, кто произносит это слово, вкладывает в него примерно тот же смысл, что и Эллочка Людоедка в слово «шикарно». Но ведь язык не терпит лишних, ненужных слов, они забываются, стирают-ся из памяти. Есть «шикарно»? Тогда зачем ещё «гламурно»? Но «гламур», похоже, наступает. Значит, это не просто «шикарно», а как-то ещё. В этом оценочном понятии утверждается высокий стандарт роскоши и внешнего шика — в стиле голливудской шикарной жизни 50-х годов прошлого века. Нет, не к лучшему мы меняемся! Вот В. Набоков в своих американских лекциях доказал, что только русские с их особым складом ума могли придумать слово пошлость, чтобы выразить отвращение человека с художественным вкусом ко всему, в чём можно чувствовать ложную претензию. Пошляки, полагал он, есть всюду. Но именно русские нашли это выразительное слово, потому что когда-то в России был культ простоты и хорошего вкуса. Что бы он сказал о «гламуре» и его претензиях на утрированную женственность, манерность, даже жеманность? Недаром ярким персонажем русских гламурных тусовок считается манерно-изломанная Рената Литвинова. Гламур — это сигнал: отныне в русской культуре есть новый дух, новые ценности, неодолимая тяга к высоким стандартам потребления. Хотим мы этого или нет, но это слово уже прицепилось к современной русской культуре. И всё-таки, несмотря на широкое распространние, это слово так и не встроилось в нашу ментальность, остается неясным, размытым по смыслу, с раздражающим шлейфом претенциозности. Скажешь «гламурный» о спектакле или концерте — в смысле «яркий», «блестящий», «праздничный», а сам домысливаешь, что впечатление это — обманное, бьющее по глазам, напыщенное, в конце концов, пошлое. Можно было бы передать смысл этого слова старинным словом «жеманство»: оно помогает заклеймить — и тем самым изжить — манерное кривляние и дурновкусие гламура. Важную ценность эпохи потребления передает и слово «комфортный», появившееся в русском языке совсем недавно. При внимательном рассмотрении оно вызывает подозрение. Комфортный — это такой, который оставляет приятные ощущения, прежде всего на физическом уровне: комфортная температура — это когда ни жарко, ни холодно, а просто приятно. Комфортная среда, жизнь, условия и т.д. — это о том же. В последнее же время это слово так полюбилось, что им стали определять и психическое состояние человека: «мне здесь некомфортно» — т.е. «мне неудобно, неловко»; «мне комфортно работается» — т.е. легко, я чувствую себя хорошо, нормально. Определение комфортно исключает представление о ярких чувствах, пусть даже и приятных. Не скажешь ведь: «Мне комфортно наблюдать бурю на море» — не тот градус ощущений, слишком остро и волнующе. К примеру, если кто-то испытывает острое наслаждение, восхищение, то уж никак не скажешь, что ему комфортно. «Мне с ним комфортно» — это уж точно не про любовь. В этом расслабляющем словечке, вполне заменяемом другими («удобный», «уютный», «комфортабельный», «приятный»), отлично передается главная идея, тип поведения человека в эпоху потребления: занимаясь чем угодно, будь то делом, сексом или зрелищем, не стоит слишком на-прягаться. Гораздо разумнее получать легкие приятные ощущения, физическое удовольствие, причем тоже не слишком явное и острое, а так, приятности ради. Вот тогда жизнь станет комфортной. В обойму современного образа жизни, навязанного новыми временами, входят и крикливые слова рекламного содержания, похожие на торговца, который расхваливает свой товар. Теперь принято говорить элитный (раньше так говорили о щенках), а теперь — о чём угодно, даже о производителе (пардон, жеребец здесь ни при чем!), а речь — о производителе дорогих вещей. Вместо того, чтобы сказать, что товар хо-рошего качества и недешёвый, теперь надо говорить: элитный, или даже элитарный клуб, чай, алкоголь, парфюм, жильё и т.д. А нынче у этого слова появился и брат-близнец — эксклюзивный. Первоначально оно подразумевало предназначенность для кого-то одного-единственного: эксклюзивное интервью — т.е. для одной газеты. А теперь на наших глазах слово семантически опустошается: теперь так говорят не просто о чём-то, созданном в одном-единственном экземпляре, а о чём угодно, вплоть до часов с прибамбасами или даже о баранине. За этими прилагательными стоит идеология потребления, избранности, преклонения перед богатством, а это — новость для русской культуры. Они словно говорят: «Купи эту вещь — и войдёшь в элиту! Все обзавидуются, ведь такой больше ни у кого нет!». Гримасы современной торговли, агрессивное навязывание продукта, бессмысленное повторение этих рекламных слов внутренне уже опустошили их, лишили ярких красок, отчего они уже с трудом подстегивают желание обладать чем-то. Так что надо ждать появления новых истерических слов-зазывал, и похоже, что иностранных, раз они в тренде. Об изменениях в русской культуре говорят не только восторженно-рекламные слова, но и кое-что другое. Вы не задумывались, почему вдруг слова «стёб» и «прикол» стали вдруг очень распространенными комментариями ко всему на свете? Напишет ли иной «мыслитель» злобную статью — не стоит возмущаться, не так уж он и противен в своей злобности, это он так прикалывается. Или снимет раскрученный режиссёр бездарный фильм, где всё за пределами добра и зла — игра актёров, идиотские диалоги, сценарий и.д., — не стоит возмущаться: это прикол, стёб, а вы что подумали? А масса театральных спектаклей, поставленные модными режиссёрами, наглыми по своему обращению с текстами классических пьес, знакомых со школы, когда зрители поначалу ошарашенно замолкают («Что это?!»), но скоро летит шёпот по залу: «Он же стебается, прикалывается, неужели неясно?» И все успокаиваются. Вот такое объяснение происходящего. Никому не хочется прослыть тупицей, консерватором и ретроградом, остается согласиться: да, прикол, стёб, перформанс, провокация, парадокс и всё такое прочее. Разум, здравомыслие, критический взгляд уходят из житейского обихода, граница между истиной и ложью размывается на глазах. Вместо них — наглость и пиар. И на этом фоне задавать наивные ваопросы «А что это было?», «А что ты по этому поводу думаешь?» — смешно. Потому что ответ один: «Да не ломай голову! Это просто прикол такой». Грустно жить в мире, где вместо правды — экономическая выгода и эффективность, а вместо здравого смысла — стёб. Анализ новинок русского языка показывает, что речь идёт не о фрагментарных изменениях словаря, а об изменении целых фрагментов языковой картины мира у русских, — связанных с демонстрацией «экономического типа мышления», со сдвигами в сознании, с новым типом поведения и жизненными стратегиями молодых, с их новыми жизненными ценностями, а также с изменением культурной парадигмы. Интересно, что многие из нас отчётливо понимают, что все эти «новшества» в русском языке — результат глобализации, и ничего страшного в этом не находят: мол, вместе с новыми вещами, идеями и понятиями мы перенимаем высокие ценности мировой культуры. Это же логично! В конце концов, так мы приближаемся к «цивилизованным» странам. И так уж получилось, что глобализация говорит в основном по-английски, а точнее, по-американски... А между тем впору задуматься о коррозии русского сознания, суть которой — вестернизация. Особенно это опасно для не очень образованных, «простых» людей, которые не способны сопротивляться тихому, вроде бы безобидному давлению новых слов. Тем более, что русский человек ко всему чужому и чуждому относится терпимо и даже способствует развитию этого чужого, правда, до известных пределов: если речь не идёт о чужой вере. В нашем же случае речь идет не о вере, но тоже о важных фрагментах коллективного сознания. Так, демонстрация «экономического типа мышления» с усиленной техничностью породило ряд слов, которые своим растёкшимся смыслом затушёвывают очевидное и конкретное (бизнес, менеджер, вызовы, проект, продукт, формат), откровенно навязывают чужое мнение (пиар), уводят от реальности и даже подменяют её (эффективность). Оценивая любой труд с точки зрения купли-продажи, слова-подкидыши, обычно англицизмы, тихо давят на коллективное сознание, постепенно приучая говорящих и слушающих к новым ценностям. Более того, они навязывают их в качестве эталонного стандарта. То, что раньше было подозрительно и не вполне прилично, теперь чуть ли не норма и даже цель (успех, карьера). Новый тип отношений между людьми в обществе усиливает ожесточение и разрушает традиционные сочувствие бедному, сострадание слабому, коллективную солидарность. Тот, кому раньше сочувствовали, теперь стал лузером, неудачником, а это звучит нынче безо всякого сочувствия, наоборот, теперь может вызвать и насмешку, презрение. Новые модные слова «формат», «продукт» стирают русскую интуитивность, образность выражения, творческое воображение, подчёркивая и усиливая технические параметры объекта, делая наше сознание все более прагматичным, заземляя его. Уходят в прошлое русские традиции личной скромности и непритязательности, в моде теперь амбициозные успешные люди с позитивным мышлением, которые способны агрессивно делать карьеру, отвечая на вызовы и испытывая от этого не усталость, а только драйв. Бессмысленно теперь, фигурально выражясь, гореть и всячески пылать, будь то даже огонь любви. Теперь правильнее расслабиться, не слишком напрягаться, ибо в тренде, как они говорят, — комфортная жизнь, расслабленная, полная физических удовольствий. Язык рекламных торговцев с их зазывно-крикливыми иностранными словами потихоньку приучает человека к соблазнам общества потребления, к выбору (правда, пока только в коммерческом контексте), к гламуру — ко всему, что связано с высокими стандартами потребления: эксклюзивный, элитный, стильный, культовый, актуальный и т.п. Сложившийся веками русский культурный код, отражающий особый национальный склад ума, образ мышления и поведения с его открытостью, правдолюбием, психологизмом, вниманием к бытию и конкретной жизни, умением сочувствовать в беде, с его идеями непритязательности и личной скромности и т.д., — вся эта «русскость» при новом жизнеустройстве не работает, не помогает человеку выжить и состояться, а наоборот, как кандалы тянет назад, вызывая насмешку у молодых. Понимая это, люди старшего поколения тем не менее не всегда готовы подхватить новые жизненные ценности прагматического общества, и от многих новых слов их корёжит. Надо помнить, что не мы живём в языке, используя его как попало, для «культурности» набивая словами-подкидышами, а наоборот — язык живёт в нас, передавая закодированный опыт предков, выстраивая национальную картину мира, просветляя и облагораживая нас. И если он замусоривается, бессмысленно искажается, то это небезобидно, поскольку, как мы убедились, чужеродные слова искривляют наше мыслительное пространство. В своём большинстве иностранные слова, попадая в наш обиход, беднее по смысловому объёму и коннотациям, но эта бедность выдаётся за точность смысла. Тогда как именно точности и ясности там нет и в помине, а есть искусственность характеристики (не образ — а имидж, не известность — а престиж), или замазывание преступления (не вымогатель — а рэкетир, не продажность — а коррупция, не убийца, душегуб — а киллер, не начальство — а истеблишмент и т.п.), или просто желание увести от реальности (эффективность и другие экономические термины). В новых словечках, брошенных как попало, стирается и обесценивается опыт предков, вытесняются коренные русские слова, а вместе с ними и национальные образы мира, искажаются традиционные представления обо всём на свете, что делает нас глухими и к слову, и вообще друг к другу. Когда слова теряют смысловые перспективы и образность, всё труднее становится создавать поэтические тексты, обедняется литература. В конце концов, русский язык как система концептуальных ценностей, накопленных предками, — единственная сила, которая ещё осталась у нас, русских, как возможность развития культуры. Культура — это прежде всего творчество в языке, это поле сознания и подсознания. А сегодня это поле засевается сорняками, заболачивается. Как быть дальше? От чего отказаться? Что и как сохранить в дальнейшем развитии языка? Как одолеть беду и морок в его развитии? Только задумавшись вместе, преодолевая растущую глухоту к слову, мы сможем одолеть эту беду. А по беде (т.е. «после беды»), поборов её, согласно русской ментальности можно надеяться на победу." Автор цитируемой статьи - Алла Сергеева, кандидат филологических наук, профессиональный преподаватель русского языка (МГУ им. Ломоносова, вузы Австрии, Польши, Вьетнама, Финляндии, Франции). Автор многочисленных книг и статей по проблемам современной российской культуры. Публиковалась в СМИ Франции и России. Одна из учредителей парижской ассоциации «Глаголъ». Недавно скончалась.) Владимир Познер: © Copyright: Таня Нова, 2017.
Другие статьи в литературном дневнике:
|
