В сосновый лес, как в позабытый дом,
вбежать по солнцем пахнущим ступеням,
чтоб, запыхавшись, упереться лбом
в шершавые смолистые колени,
и вдруг понять, что стало всё равно -
Не жаль, не удивительно, не страшно,
что за рекой идёт за плугом бог,
возделывая время, будто пашню,
возделывает жизнь внутри меня,
поросшую горошком, пижмой, хмелем...
Что мир растёт, теряя имена,
как семена, заброшенные в землю -
открытый ветру, лёгкий и пустой,
как шишка, с ветки сброшенная дятлом...
Что небо возвращается обратно
в глаза людей и в чашечки цветов...
всё меньше слов, которые хочется говорить
слышишь камыш шумит, видишь бежит река
на берегу старик, у него - ключи
в синей реке белые облака
рыбы молчат в реке и молчалив старик
он позабыл слова, у него - дела
слушать молчанье рыб, слышать молчанье рыб
в синей реке читать белые облака
***
Аманда Моррис
(отрывок)
Высота — это планка,
…которую стоит взять.
И откроется бездна — без прежних границ… и рамок…
Обнажится всё то, что измерить уже нельзя —
как нельзя оценить любовь глубиною раны.
Если рана сквозная,
…пусть хлещет кровавый ток
из разорванных рёбер, дымящихся жарким Словом.
Красота Евхаристии терпких, солёных строк —
как живое вино
Причащения Тайн Христовых.
Я наполняюсь
ветром, водой и светом,
солнечным ливнем -
…………………..медленно…. до краёв….
Суть просветлённости: в чувствах искать ответы -
те, что диктует Небо / за гранью слов /
Те, что сияют впаянным аметистом в розовом венчике трепетных лепестков.
Путь от монашей сумки до атеиста -
…………………………………….то и другое разный подвид оков.
…………
Трижды подумай -
……….. после создай ученье.
Радостный Будда, в чём твой безвинный грех?
Культовый идол -
в мраморных воплощеньях тысячью статуй длишь свой телесный век.
В маленьких храмах множишь себя стократно -
……………………….с сеточкой трещин, густо заросших мхом.
Слышишь молчанье сдавленной анахаты, рвущейся в камне глухо-немым стихом?
………………
Всякая косность - зло и подножка вере -
………………….той, что с годами честно рождает ложь.
Всё, что застыло догмой, как сок гевеи, тут же твердеет - только его нальёшь…
Музыка Истины - белый нежнейший Лотос.
Я раскрываюсь
………………. / но не во вне, а внутрь /
чтобы понять: и там, вглубине, есть Космос -
…………………………… мир, что огнём Любви распирает грудь.
Гулким биеньем жаркой Звезды-пульсара
рвётся наружу, словно созревший плод.
Время приходит…….и океан сансары
………………………………… кажется лужей околоплодных вод.
……
Снова родиться - истинно….честно голым -
………………………………. мудрым младенцем с раннею сединой -
первый свой крик / и вдох / обозначить Словом -
равным по силе - Жизни / и не одной (!)/
………………….
Слиться…..
сродниться с Радостью Абсолюта
в вечном оргазме самых святых частот.
Вырвать из камня догмы живого Будду,
……………………………….чтобы услышать, как он в тебе поёт.
Он учил меня жить - носом в мокрые тапки - хмурый, совсем седой мужик, с позывным Рубаха: "Сидела бы дома, вязала б носки и шапки... Затвор - резко! До лязга, а то зажуёт нах@й. Где, бл@дь, твой жгут? Героя корчишь? Корчишь героя?! Иди давай - снимай с двухсотых свои браслеты. Ремень - всегда на шее! В сортир только по двое! Берцы плотней - не Геленджик, твою ж, и не лето. Поправку на ветер. Целься. Патроны не тратим. Если осколочным - вались и молись про чудо. Три крайних патрона - трассеры обязательно, чтобы знать, что капец - и дать немного салюта. Где у вас, у баб, хранится нормальная память?! Меняй, бл@, позицию - меньше будет печали. И не вздумай, дура, чеку вырывать зубами! Зубы хорошие.. Ну, всё. Началось. Помчали. В оба смотри , справа , где БэТэР распластанный.. Попрут сейчас, сотрясая планету сраками. Держись рядом и не лезь на рожон, глазастая! И пригибайся! Пригибайся , мммать... по-всякому!
...Я жгут посеяла, руку вовсю кровавило.Чеку рванула зубами - двоих, как сглазила. Прости, Рубаха, я сделала всё неправильно, когда увидела три твоих крайних трассера.
твою дивизию сняли с марша – латать прорехи любой ценой. радистки в штабе – такие маши, что забываешь про позывной. пусть на исходе и рис, и рислинг, зато махорки ещё сполна. холодный лоб допекают мысли о том, что завтра была война, что в рукотворных полях под Ржевом уже заряжено вороньё. и солнце тщетно забилось в жерла – такое близкое и своё, и каждый первый боится сгинуть, а каждый третий зовёт Отца, но строго смотрят с портрета в спину усатый вождь и двуглавый царь, толкая грудью на амбразуры. не жаль патронов и кумача, ведь вбито накрепко: пули – дуры, а штык – особенная печаль.
твою дивизию враг не любит и накрывает огнём с небес – опять мешаются кони, люди, железо, дерево и свинец. и вот в такой трансцендентной каше вариться заживо дан приказ. орудий туберкулёзный кашель, воронки, взрывы, кровавый наст – по-настоящему, больно, насмерть. бежать, захлёбываясь «ура», бог завещает армейской пастве – добро с винтовкой добрей добра, а это значит: назад ни шагу. сто грамм для храбрости, и в окоп. и снова трассеры вместо радуг дырявят сонное молоко, которым выпиты синь и осень, иприт и радий. и поутру одни других умереть попросят, руками трогая кобуру.
твою дивизию, как несладко сгорать в землянках и блиндажах, когда атак родовые схватки торопят тужиться, чтоб дожать, когда захлёбывается ветер прогорклым дымом, сухой слюной, и мертвецами былых столетий опять бахвалится перегной. невесть кому посылать угрозы, чертей контуженных звать на бис, всерьёз лелеять последний козырь – последний выстрел длиною в жизнь, смеяться танкам в стволы и траки – достанет сил ли? красны бинты. но с душ посыпались ржа и накипь в ладони выжженной пустоты. и ангел в каске смеётся рядом…
но словно пеплом швырнёт в лицо, когда представит страна к наградам твою дивизию – семь бойцов.
Расступается дым славы,
Проступают черты смерти.
И я вижу Твои травы,
И летящий по ним ветер,
И я вижу Тебя, Боже,
Меж библейских скупых строчек,
И на черном Твоем ложе -
Фонарей неживой почерк.
Расступается мир встречный,
Обрывается жест слабый.
И я вижу тебя, Вечный,
Где витрин золотой табор,
Где бессмысленный дождь снова
Бьет пустые мои окна.
И я вижу Твое Слово
И рябиновый Твой локон.
А в глазах Твоих спит город
Под фонарной сырой оспой
И холодный закат вором
Тянет к западу звезд россыпь...
***
Чудушка
Росомаха
Луна моя, когда ты вот так огромна, полна до края бледного молока, мне ветер треплет холку и шепчет: "Пробуй, пытайся к ней забраться по облакам. Схвати её, большую ночную рыбу, пока она настолько к тебе близка..." Но это он тогда говорил мне "прыгай" и он молчал, когда я тебя искал.
Не нужно верить тем, кто опять обманет, я здесь давно уверен лишь сам в себе. Ночами я до утреннего тумана купаюсь в мутном дымчатом серебре; спокоен, если в небе хоть тонкий месяц, когда смотрю - ты знаешь, что не одна. Не важно расстояние: там мы вместе, откуда ты, Луна моя, мне видна.
прежде мы были птицами,
крылья - тончайший лён, небо - лазурно-ситцево, сшитый душицей склон.
сердце подобно вишенке - крохотный спелый плод. прежде мы были выше, а мир суетился под.
прежде мы были истинны, как для младенца "Ма", как для деревьев листья и как неизбежно тьма
зверем полночным близится - за утомлённым днём. прежде мы были близ Отца, не сомневаясь в Нём.
прежде рассветы полнились лентами наших тел. крылья касались волн и ввысь каждый из нас летел,
к огненной колеснице. мы пили вишнёвый ром.
Инстинкт самосохранения
заставляет сбиваться в стаи
так безопасней… и безнаказанней.
Уличные уравнения
не уравнивают их местами
а делят на касты, делают разными.
И одновременно похожими
своею детской жестокостью
своею детской наивностью.
Эй ты… взрослый прохожий,
что ты знаешь о стойкости?
что ты знаешь о гибкости?
Что ты знаешь о пластилине
детской души?
Говоришь, что читал Cialdini?
Не смеши
_________________
Robert Cialdini– профессор психологии Аризонского университета в Темпле, специалист в области экспериментальной и социальной психологии. Книгу "Психология влияния" Роберта Чалдини, рекомендуют в качестве одного из лучших учебных пособий по психологии.
У неё внутри звенят золотые гаечки, гомонят бубенчики, шепчутся шестерёнки.
К девяти утра в палату приходит нянечка, начинает мыть полы и менять пелёнки.
Из-за двери тянет хлоркой, тоской и плесенью; надо ждать, глотать лекарства, считать тик-таки.
А настанет вечер – спустится с неба лесенка, и по ней поскачут львы, козероги, раки.
Дили-динь-динь-дон – ступеньки поют под лапами, голубой телёнок тычется влажным носом...
А врачи кололи руки, светили лампами, подарили куклу (у куклы такие косы,
как у мамы), врали: мамочка стала ангелом и теперь живёт на самой пушистой тучке.
А она на всякий случай кивала – мало ли? – и смеялась: трудно, что ли, соврать получше?
В циферблате солнца зреют минуты-семечки. Бубенцы в груди лишились последних звуков.
Часовщик, кряхтя, встает со своей скамеечки, близоруко щурясь, тянется острой штукой,
улыбаясь, гладит стрелки – щекотно, весело… рядом с ним крылатый кто-то выводит гаммы…
Ей сегодня можно будет взбежать по лесенке и пройтись по тучкам: вдруг там и вправду мама?
Прямо за домом участок земли, поделённый на сектора.
Я там с ранней зари, потому что пришла пора,
потому что весна,
потому что момент настал,
потому что мне 30 лет - пожалуйста, пьедестал.
Справа, у яблони, я закопал себя-циркача:
Яркий костюм, косая сажень в плечах,
Тот я дружил бы с медведями, глотал бы огонь,
Тот я был бы совсем другой -
Искромётные шутки, волшебные фокусы.
Я кладу себя в землю, и вырастают крокусы.
Там, у забора, я закопал путешественника-себя.
Картинки меняются - так города рябят:
Вот пустынные степи, вот спины льдин.
Я слово "Рейкьявик" не выговорю, а он по нему ходил,
Весь мир ему дом, каждому дому он друг.
Я кладу себя в землю, чтобы пророс бамбук.
Возле сарая я закопал себя-победителя:
Тот я хорош, успешен и бдителен,
С карьерой блестящей, как чайник, сбросивший накипь.
Я кладу себя в землю, и расцветают маки.
-
Пустые коконы, куколки, сказочный мой десант,
Несбывшиеся мечты, неудавшиеся чудеса.
Мама мне говорила: "Когда вырастешь, сможешь стать, кем захочешь".
Наши женщины очень мудры и полны печали, и печаль их старательно пестуется ночами, припадает к ушам засолившимся криком чаек, накрывает лицо электрическим звоном ламп; и сидят они в слабо ржавеющем круге света, а вокруг вдруг становится томко и так кометно, золотым языком отбивая господне лето, старый колокол сетует новым колоколам. Утром воздух становится ласковым и прохладным, так, что каждый глоток его будет безбрежно сладок, отбеленным подолом гонять насекомье стадо, окунаясь ступнями в мокреющую траву. Здесь, замерзшие влажные пальчики поджимая, наши женщины шепчут горячно: "Моя родная, я сегодня такая шальная и молодая, я тебя отпускаю, печаль моя, отпускаю!", - и, по-детски уткнувшись в коленки, смеясь, ревут.
все-то думают, будет развратно и горячо, ты придешь, я приду, мы расстелимся на кровати - чтоб и не разобрать, где твое, где мое плечо в безобразии из простыней, из локтей, объятий; где единственный звук лихорадочно жарких ртов будет звук поцелуя, и, может быть, вскрик: "о боже!". время быстро течет. время быстро. теряет счет, прилипает к ладоням и потной соленой коже.
все-то думают, будет и томно, и насовсем, эйфорически длительно в этом отдельно взятом бесконечном моменте; но буднично, где-то в семь, так безжалостно будит касанье холодных пяток.
все-то думают, пла-а-авая в близости и любви, словно рыбы, что мели не будет, а суша дальше... всех выносит на берег, а берег уже горит звонким воздухом пляжа. пока что пустого пляжа.
все-то думают, будет и пошло, и горячо, ты и я, нас качает на волнах твоей кровати.
с этой самой минуты отлив начинает счет.
кислорода становится больше.
учись дышать им.
Сегодня тыщи звезд дрожат в небесном сите,
Промерзшие насквозь, мечтают о тепле,
И смотрит грустный Бог, как тихо рвутся нити,
Которыми душа привязана к земле.
Мне шепчет эта ночь: Губан, Володька Силос,
Мосенок, Цуккерман, Наилька, Настька-ять:
Вчера снесли барак, в котором я училась
Играть и говорить, любить и умирать.
Ах, нити...раз - и все. Как выцветшие тряпки,
Соломинки, зола сгоревшего куста...
Давно на небеси моя лихая бабка,
Унесшая "едрить", "имать" и "тра-та-та",
А с ней тюремщик-брат, ругавшийся "подскуда" -
Ого, пустили в рай, вон пялится с небес.
Их младшая сестра еще жива покуда,
Но помнит только хлеб - по карточкам и без.
Прочитаны давно великие романы,
А нынешние - блин, какая же мурня.
Мои друзья ушли - жалеть не перестану,
А лучшие давно, где бабка и родня.
Как тонко! Рвется как! Слегка концом ударит,
Вот эта - посильней...была она крепка.
Держи меня, родной. Я твой воздушный шарик,
Подставивший рукам скрипучие бока.
Держи меня, как мяч, щенка, лесную шишку,
( Нет, все же шарик я, скрипящий и тугой ) -
Ведь истинный мужик внутри всегда мальчишка:
Футбол, смешная лень, педали под ногой.
Держи меня, боюсь! Не разжимай ладоней!
Я так же вся тряслась, когда с обрыва - вниз,
В тяжелую Исеть ( вверху орали - тонет ),
Держи меня, родной...держи меня...держись.
Смотри - вон там звезда от холода уснула...
Ну все, уже теплей и отступает страх,
И тихо гладит Бог мои крутые скулы -
Смешной воздушный шар в мальчишечьих руках...
Держа лицо твоё в ладонях онемелых,
пытаться вслушаться,что говорят сердца
друг другу в миг,когда так невесомы,
почти что призрачны и мысли,и тела,
и голубой вечерний сумрак рядом
так медленно ложится на дома,
и затихающий мотив печальной песни
всё отдаётся в шорохе шагов
неторопливых по сухой листве,
что замела весь город в одночасье...
Как это странно - в пору умиранья,
когда ложатся в спячку все мечты,
не знать о времени и жить одним мгновеньем,
уеденившись в нём,- как в ветхом доме,
спасаясь от разгула диких вьюг...
(Закрой глаза.Ты слышишь - ветер стонет,
он в окна рвётся,снегом осыпает
обледеневшее стекло и наши души,
и прочь уходит,в небо,где ненастье,
где тьма и холод,где не видно звёзд)...
Нет,не вставай.Я сам - вот чай горячий,
вот сигареты,заменитель слов,
теперь ненужных,потому что скоро
рассвет,и надо будет расставаться,
и по своим "делам"идти ненужным,
и уходить всё дальше с каждым шагом
от нежности ночной,что станет вздохом
в рассветной одинокой полутьме.
Будь где-то рядом, сейчас наступает время –
Счёт обнуляется, первый рассвет над льдами.
В сдвиге реальностей, сбоем в привычной схеме –
Близится Лес, я наполнил его следами.
Близится Лес – я наполнен его дыханием, тьмой и прохладой, шорохом и движеньем. Сотнями запахов внутрь проникает знание, Лес обнимает - в груди нарастает жжение. Это свобода – острая и опасная – от мутных зеркал и туманов чужого прошлого. Темные воды реки на закате – красные, слушая в омутах спящее – не тревожь его…
Тьма не пугает, в ней тебе хватит света…
Вдруг понимаешь – в Лес не заходят люди.
Если поверишь, просто иди по следу.
Если захочешь уйти – ничего не будет…
***
Донна Анна
Оставь мне рябиновый запах рассвета
И грозди черемух у старой плотины,
И вкус земляники прошедшего лета,
И бусинки гроз в кружевах паутины...
Оставь мне рожденье кленовой аллеи,
Янтарные слезы израненных сосен.
Оставь мне железных дорог параллели,
Ведущие лето в хрустальную осень.
На темных полянах брусника поблекла
И алая кровь костяники остыла,
И капли росы превращаются в стекла...
Я снова одна у осенней могилы.
Под отблеск весенний и грусть листопада
Останешься ты самой доброй из сказок...
Назад посмотрю: за чугунной оградой
Горит разноцветье анютиных глазок.
Оставь мне рябиновый запах рассвета
Неясный, льющийся сквозь ставни,
свет
коснётся пола тонкими лучами, -
неуловим, прозрачен и печален,
дрожаще-робок, призрачен и чист, -
осветит на полу нетронутый штрихами лист,
встревожит комнату, мольберт,
у стен расставленные светлые полотна,
скворца в латунной клетке,
чей протяжный свист
разбудит Мастера, и тот раскроет окна!
И ляжет медленно рука – растерянна и тяжела –
на крашеный шершавый подоконник,
коснувшись влажного от утренней росы стекла,
дубового багета и оклада для иконы.
Застынет под рукой неровный край
пурпурной ступки из порфира
с остатками растёртой в пыль лазури,
на полках - в ряд флаконы со смолой,
пчелиным воском и эфиром…
Один неловкий жест – и вот рассыпан сурик!
Испуганный скворец, глаза зажмурив,
кричит и прыгает, словно на ветке, -
в клетке…
А солнечные блики вверх скользят по стенам небелёным,
рогожка на полу рябит, играя с ними,
неуловимо терпко пахнут рамы из сосны и клёна,
теперь вдруг ставшие ненужными, чужими,
как на холстах, давно готовых, – имя…
Привычный ветер, утренний, неспешный,
приносит водорослей аромат прибрежный -
оттуда, где сетей рыбацких ворох
и чаек шумные раздоры
у лодок на камнях…
Тележка старого молочника грохочет в переулке,
верша собой круженье запахов и звуков,
в котором сладким детством пахнет из пекарни тёплый хлеб…
...Обычный день художника,
который несколько недель назад
ослеп…
Я не помню, как чай заварила:
это — утро меня охмурило,
это — рифма во мне застревала,
это осень во мне горевала,
это — горечь свивала гнездовья:
сгоряча, вдалеке, в изголовье,
в голове танцевали снежинки,
тишина просыпала тишинки...
Тишина собирала пожитки.
Я не помню чужие ошибки.
Я не помню: клала ли заварку;
как шагнула — и сгинула в арку.
Это —
слово качалось и пело,
это время рвалось и терпело,
это в сердце разгуливал ветер.
Я не помню, была ли на свете.
Там, где в небе лунная запятая,
тропы краше торных земных дорог.
Я смеюсь, над крышами пролетая,
и машу ладошкой - ну, здравствуй, Бог,
как живешь, ответствуй? С утра молебны
разливались медом святых церквей,
ты прости, расхристана, непотребна,
и ношусь без дела тут… От ветвей
враз и влет сводящих с ума черёмух
пахнет так, что просто - ну нету сил...
Боже мой, ты, видно, совсем не промах,
раз весну такую вот сотворил!
Если встречу облако - не помеха!
За скворцовой стайкой лечу, лечу,
рассыпаю солнечный бисер смеха,
и еще осталось совсем чуть-чуть
до того, чтоб – в штопор, и раствориться
в нереальной сини разлитых рек,
где цветет по берегу медуница:
мол, была такая-то.
Имярек…
У темной кромки, у самого края тела, где начинается аура – первый слой – ты проявляешься сутью, как ты хотела – нежной, неопытной, трепетной и незлой, ты остаешься в пульсации и движенье – еле заметный, неуловимый ритм, и оголенным проводом напряженье вдоль позвоночника вытянуто внутри… знаешь, в пустыне ночью так видят змеи – чувствуют кожей бьющееся тепло… я никого так явственно не умею.. мне ни о ком не пишется так светло... а за спиной - на фоне стены – неслышно тень отделяется облаком от тебя... я научилась записывать, как ты дышишь – это силлабо-тоника, говорят, это война ударных и безударных, выдохи пауз - не замедляя темп, это слова играют, а мне казалось – я выбиваю свой бесконечный степ... я не умею словами, не верю взглядам, я кинестетик, хилер и телепат, я проникаю в подкорку, когда ты рядом – интуитивно, образно, наугад, там нахожу ладонью больные точки, делаю светлыми коды чужих программ... и если мы вдруг остаемся в пустыне ночью, то манна небесная утром дается нам... любовь – это космос, у космоса – нет предела, он бесконечен, вечен, необъясним…
У темной кромки, у самого края тела тени сливаются, делая нас одним.
и видит море и водит море
тебя за руку тебя слепого
и плачет море и прячет море
тебя в середку совсем как слово
и замирает
все тише тише
ты привыкаешь к его молчанью
а море слушает море слышит
и открывает тебя ключами
и привкус речи как море горек
и соль натёрла твои зрачки
но
но видит море и помнит море
и ты и море неотличимы
***
Тори Ром
не человек - сезон дождей,
внезапный приступ лихорадки,
дамаск, скользящий по спине,
во время схватки,
девятый круг, девятый вал,
петля на шее, черный грот,
безумный дьявольский оскал
сквозь нежный рот,
живой прибой, животный страх,
все небеса одновременно –
от диких острых южных скал
и до палермо,
горящий синим жгучий шот,
и мягкий утренний коктейль.
не человек – и хорошо.
я не люблю людей.
Пока октябрь не стелется дождём,
А тает, до тумана измождён,
В цветах патины, золота и ртути,
Из парафраз, теорий и легенд
Рождается последний реагент,
Необходимый для познанья сути.
И кажется: я вытравлю весь вздор,
Я буду абсолютный атанор
Всего, чего доселе не постигли.
Но вместо истин сотый век подряд
Банальности вливаются, как яд,
В его неостывающие тигли.
И вот, не став понятным языком,
Слипаются в один магнитный ком
Мои разноимённые аккорды.
И небо, опрокинувшись назад,
Закатывает синие глаза,
И свет клубится в горлышке реторты.
лежишь в траве и впитываешь звуки
сверчков цикад жужжащей мошкары
а тишина накладывает руки
на твой незаживающий нарыв
и лечит смертью глупое бессмертье
и возрождает через пустоту
твой экстерьер и снова солнце светит
и ты живой с травинкою во рту
но кем ты стал какие хромосомы
совпав в экстазе выткали костюм
хитиновый и мысли насекомы
в фасеточных глазах твоих снуют
Ветер тронул коньи гривы мокрыми руками.
Колыхнулся торопливо под копытом камень.
Колокольные колодцы, звонкая водица...
Помяни, когда придется заново родиться.
На костре степные травы, перекати-поле.
Мы с тобою были правы, выбирая волю.
Бой бубна - белый огонь!
А вокруг - краса земная, теплые тюльпаны.
Кто приветит, нас не зная, кто омоет раны,
Проведет нездешней марью, мертвыми путями,
Серой пылью, горькой гарью, голыми костями?
На костре степные травы, перекати-поле.
Мы с тобою были правы, выбирая волю.
Бой бубна - белый огонь!
Добрым дымом догорает сброшенная кожа.
Двери ада, двери рая до чего ж похожи.
Степь постелью, сон-истома, звездное бездонье.
Нам до неба, как до дома две длины ладони.
На костре степные травы, перекати-поле.
Мы с тобою были правы, выбирая волю.
Бой бубна - белый огонь!
Я любил эту женщину, горьковатую её тьму, приходил и клал ей голову на колени, рыбы пели, хвостами со дна поднимали муть, и струилось меж водорослей слюдяное время... И текла в её венах холодная власть воды, океан говорил с ней, рокочуще бился в скалы, по ночам от костра старой хижины вился дым, и плелась нить историй, всегда её было мало... Я ходил меж волнами, глотал меня горизонт, чайки ссорились за добычу над утлой лодкой. По ночам из океана стекала соль и вплеталась в её слова и вкус всех мелодий...
Мы используем файлы cookie для улучшения работы сайта. Оставаясь на сайте, вы соглашаетесь с условиями использования файлов cookies. Чтобы ознакомиться с Политикой обработки персональных данных и файлов cookie, нажмите здесь.
