Хочу представить вашему вниманию строки, которые знаю почти наизусть. Знаю и люблю. Может быть, кто-то ещё откроет для себя здесь что-то интересное. Спасибо, что прочли. И конечно, это далеко не все стихи, которые я люблю...
Слово,
Хранящее суть мою словно броня.
Слово,
Что сделало старым и нищим меня.
Пьющее
Кровь мою через соломинки дней,
Жгущее
Пальцы касаньем незримых перстней.
Вьющее гнёзда
По зарослям дикой души
Из непонятных цветов
Со следами парши.
Будто ходячее дерево
Средь пустоты
Ты не теряешь, а лишь обретаешь листы.
Всё сбережёшь,
Вострепещешь над пылью разрух,
И лишь тогда
Прозвучишь
Окончательно
Вслух.
Эта судьба – лабиринт Минотавровый.
Режешь ладони моими травами,
предпочитая колючее лаврам, и
зелье послушно глотаешь с отравою,
чтобы магнитными бурями шалыми
в клочья порвать кружевную ауру,
вытравив тёмный узор муаровый,
и разгореться как нить вольфрамова –
от светло-нежного до ярко-алого…
Хочешь глубокой болезненной линьки
будто в дешёвом душевном порно,
будто в палате приватной клиники
каждую пятницу и по вторникам,
в паре с целителем и целинником,
что обезвредит желанья сорные,
вырубит с корнем дебри из циника,
срамника и маргинала позорного.
Но…
осторожно, прошу – осторожно.
Души на дикий цветок похожи,
только – похожи… и то – не сильно.
Больше – на пули «дум-дум» экспансивные
вскрытой нутрянкой своей развороченные,
сплошь – искорёженные лепесточки и…
чтоб каждая тварь свою жизнь начинала с нуля:
с затрещины Бога, с падения яблока в руки,
изгнания, с крика «земля!», с непотребного бл@,
с Москвы, Риги, Тмутаракани, Парижа, Калуги,
оргазма, с больничной палаты, тюремного ша
с дороги, которая к вечному Риму, вестимо,
чтоб каждая тварь, у которой под кожей душа,
и варварский сленг, и почти примитивное имя,
ментальность, харизма, дурные привычки, как встарь,
способность к предательству, преданность делу и слову,
и слезы, и ангельский стыд, чтобы каждая тварь,
которая названа как-нибудь, где-нибудь, словно
последняя тварь, свою жизнь начинала с нуля –
по Цельсию, по Фаренгейту, и выше: с былинки,
с куста и креста, колокольни, с церковного ля,
с видения отроку Варфоломею в глубинке,
с отца Никодима, что жизнь положил на алтарь
под Боровском, с тайной вечери, распятия или…
чтоб каждая тварь, чтобы каждую божию тварь
любили, любили, любилилюбилилюбили
Я плоть твоя и кровь, глубинный вздох,
наречье диких трав в гортани ветра,
орхонского письма виток заветный
и терпкий первобытный вкус плодов терновых...
Кочевая страсть в груди,
ей сотни лет, как тьме в глазах раскосых...
Мой дом — твоих ночей разноголосье,
судьба — костёр на шёлковом пути...
В моём молчанье — шелест ковыля,
дыханье тенгри, невесомость снега,
сокрытая в пространстве оберега
седым шаманом...
Солнцу опалять
на медной коже тайнопись времён,
как трав пергамент в охре заклинаний,
а мне — шептать волшбу воспоминаний,
в тебя врастая множеством имён...
любя налитый мёдом лунный плод,
камлание цикад азийских, ветра...
Мистерия священных километров,
я кровь твоя и плоть...
Мои руки пусты. Ничего в них, увы, не держится.
Мои руки – с твоей груди эмигранты, беженцы.
Представляй в них кирку, мотыгу, серпы и молоты.
Видишь вечные цыпки от вечных воды и холода?
В мои руки смотри осторожно, не фокусируясь,
сознавая, что я гуманоид с планеты Сириус,
и никак не ужиться, наверное, мне с землянами.
Мои руки несут что-то круглое и стеклянное.
Это воздух – дышать. Это воздух. Бери. Пусть дышится.
Мои руки могли быть руками упавшей лыжницы,
пробежавшей «на бронзу» трассу адреналиново
с переломами рёбер. Трасса – такая длинная…
Это воздух – бери. Больше взять невозможно, нечего,
ибо руки пусты. Им не свойственно обеспечивать,
созидать и ваять, и держать поводки с собаками.
Мои руки по-прежнему лыжными машут палками.
Мои руки пусты. В пустоте висят, как чужие.
И тебя вдруг обнять по привычке – случайность, нервы.
Как обнять манекен. Это только «мотает жилы».
Мои руки пусты – в них всего половина неба.
***
Сподручней быть на четверть выше,
Чем парапеты и бордюры,
Чем те пропыленные крыши,
Что обжили вороны-дуры,
Чем фонари в туманной краске,
Разлитые из рук Селены,
Чем шутовские песнопляки
С белеющей у пасти пеной,
Чем льстивые до жути морды,
Чем переулки и могилы.
И в этой перестрелке вот бы
Остались силы...
написано на блице "В Садах Лицея". тема "Ухо Ван Гога".
осточертело рисовать
осточертело
растущих образов трава пронзает тело
в изломе пальцев бьётся звук рычит от боли
мир многокрасочен упруг и колоколен
звенит вокруг
и голова
вот-вот взорвётся
осточертело рисовать
слепое солнце
аляповатый плоский мир
невыносимо
людьми и красками кормить бумаги зиму
на сероватый снег холста бросать идеи
душа пуста пуста пуста
и бритва делит
вселенную
на суету и руку божью
сквозь пальцы образы растут
и муки множат
не заменит пустыня море
потолок не уронит снег
здесь со мною никто не спорит
потому что меня здесь нет
потому что ни дня без ночи
потому что я свят как тать
что ещё от меня ты хочешь
тень упавшая на кровать?
посмотри здесь ни дна ни моря
только надписи на стене
здесь любили и пили с горя
и сгорали в своей войне
междурёберно и построчно
вынимали осколки мин
что ещё от меня ты хочешь?
я когда то был морем..
был...
Долго молчим, не зовя друг друга,
вкус поцелуев держа во рту.
Контуры тела - графит и уголь
вбиты под кожу как два тату.
В этом единственном пепелище
даже в молчании есть огонь.
Наши тотемные звери рыщут
в мире, где кроме них - никого,
ходят кругами и припадают
в поисках следа ничком к земле:
найденный первым - всегда подарок,
ждать - добровольный желанный плен.
Это когда-нибудь прекратится,
но не сейчас, не сейчас, не здесь.
Зверь обернется крикливой птицей
и полетит к золотой звезде,
разум теряя легко как перья,
падая в ветер легко, легко...
Страсть - ритуальная капоэйра
превозмогает любую хворь.
Можно молчать, но нельзя забыть их -
дни в наркотическом полусне.
Преодолев горизонт событий,
пепел не смог превратиться в снег.
***
Аманда Моррис:
Арктическое
Из возможных привязок остался лишь свой хребет,
шампуром насадивший на шест позвоночный душу.
я пытался сбежать,
но прикован к земле корвет,
и морзянку секунд мне в висках отбивает суша.
так хотел бы увидеть
как медленно рвётся трос,
как трещат под кормой и взрываются стоном льдины,
как удар лопастей изнутри разбивает кость,
выпуская на свет ошалевшего исполина.
он терзал мне нутро неустанно, за годом год,
разрывая каркас пережатых металлом рёбер -
менестрель-чернокнижник,
уродливый мастодонт,
не способный вписаться в короткую суть «game over».
даже если когда-нибудь Север сожмёт в горсти
непокорного монстра и сдавит стеной торосов,
он не вскрикнет…. не сдохнет…
суставами захрустит,
но под натиском судорог SOS позывным не бросит…
чернокрылая сволочь с ошмётками парусов,
ледокол без мотора,
вскрывающий льдами брюхо,
избежавший погони патрульных прибрежных псов
/ ибо сучий радар наделён безупречным слухом /
ночью в спину мне гаркнет прощально седой шаман,
пряча стёршийся нож в смятых унтах за голенищем,
опрокинет «за здравие» чистого спирта жбан,
за отсутствием хлеба закусит духовной пищей…
и уйдёт зимовать в дальний чум из оленьих кож
ну, а мне - лишь мечтать о кострах,
замерзая в льдинах…
этот лютый февраль - дом, в который никто не вхож,
мой последний причал, причащающий триедино -
выходящий навстречу мистический белый зверь,
по холодному насту бредущий куда-то в вечность…
я настолько устал от ожогов земных потерь,
что во взгляде медведя мне чудится человечность
оглянусь ненароком,
опять тяжелеет взгляд,
и разнузданно арктика тьму оглашает воем…
не пытаясь вложить философию смерти в мат,
извлекают гарпун захмелевшие китобои…
воздух выжжен морозом настолько, что ноздри рвёт,
а на вдохе в лицо ударяет такая свежесть!
я крошу на зубах окровавленный тёплый лёд,
и к разрубленной туше невольно питаю нежность.
захлебнувшись слюною,
сквозь стонущий, жалкий всхлип
по глотку пропускаю горячую кровь титана…
но мне кажется тайно, что крюк в моё сердце вбит...
и строка расползается колото-рваной раной.
эта осень подходит к краю
и льет за край,
размывая собой все пределы и рубежи,
вместо тихих равнин разрастается Плач-гора.
повторяй, будто мантру -
"я жив. я пока что жив."
этой осенью хочется выцедить тишины -
наслаждаясь, как вкусом топленого молока,
когда ты засыпаешь
и видишь плохие сны
прямо рядом с горой покрывается льдом река.
просыпаясь, ты слышишь грозу,
а гроза - тебя,
ты охотник за солнцем - но тщетны твои силки,
мы стоим на краю, мы предвестники октября,
дальше.. только враги. даже мы с тобой в нём - враги.
и когда под ногами вдруг ржавью пойдет трава,
и от холода тонкие пальцы начнет ломить,
я застыну у гор, где весной был простой овраг.
и впервые
мне вдруг не захочется говорить.
брошу дела и буду смотреть как падает снег, голову запрокинув.
просто представлю - не было нас и нет. вечер налит до краев синевато-хинный.
чертят снежинки пути вифлеемских звёзд. слышишь блеянье еще не уснувшего стада?
лунного кратера медленно стынущий плёс - кажется рядом.
ветер читает главу из романа, что сад ветками пишет по глянцу небесной стыни,-
римскими цифрами легче всего рассказать об одиночестве в этой земной пустыне.
что там лукреций сказал о природе вещей? атомы плотны. еще неизменны и вечны.
лапы каштана дрожат на чужом плече - на перекрестке с Млечным.
где-то играет валторна и воет волк. кто победит в поединке рассудка с болью?
воздух ноздрями у яслей согреет вол. шип от терновника кожу виска надколет.
Зачем тебе моя любовь...
Она – то колется, то жжётся...
Луной поманит вглубь колодца...
В еду с избытком бросит соль...
То обессонит невпопад,
когда вставать нарочно рано...
То сон навеет остро-явный:
замёрзший опустевший /с/ад...
Как перебитое крыло –
ни полететь... ни лечь на спину...
Чего ж её я не покину? –
Да, всё так просто – что смешно...
Она – единственная нить:
моя – к тебе...
без возвращенья...
За плечами – мечи. За мечами – наш дом.
Впереди – чужаки, на конях, не с добром
Несть числа табунам, задушившим поля…
Мы стоим на земле. Это наша земля.
Мы стоим в тишине, по колено в росе,
Поутру по колено в крови будем все.
Бурой раной рассвет. Мы стоим и молчим…
Пахнет сталью. Так смертью потеют мечи.
Сшиблись в поле с утра. Скоро солнце зайдёт.
Даже мёртвые падаем только вперёд.
Нас звенящая алая ярость несёт,
Рубим веером жала калёные влёт.
Красным плещет в лицо, выдох хрипом на шаг,
Прочь щиты! В топоры! Вперехлёст, внедотяг.
Глохнем в лязге мечей и гремящих атак,
Ни на пядь отойти мы не можем никак.
Ни на шаг, ни на взгляд, ни на трепет ресниц…
Время выбелит кости у старых границ,
Прорастёт ковылём сквозь провалы глазниц,
Помнят нас только крылья далёких зарниц….
Мы лежим среди прошлым затёртых страниц…
Ни на шаг! Ни имён, ни преданий, ни лиц.
Мы в тебя верили, думали, ты всесилен, агнцев на заклание приносили, ослепляли зрячих во имя твоей любви, мы хотели чуда, кричали: «Яви, яви!». Что же ты нес свой крест, а потом споткнулся, что же ты от чад своих отвернулся, почему копье входит в плоть твою человечью, и спастись тебе некуда и оправдаться нечем? Это не потому ли, что ты совсем ничего не можешь, ты пришел в наш город, назвал себя сыном божьим, собирал нас по вечерам, говорил нам притчи, да только у нас в почете один обычай. Кто приходит к нам ночью, того мы узнаем днем. Если хочешь быть богом – мы первым тебя распнем, повиси на кресте, расскажи нам про чудеса, разве истинный бог не умеет себя спасать? Ты хотел научить нас, как в мире прожить со всеми. Среди нас есть сборщики податей, фарисеи, блудницы, что приходят просить прощенья, есть предатель, прокуратор, первосвященник… Имя нам легион, так скажи на милость, где твоя божья сущность, господня сила? Почему ты не сходишь с креста, не творишь чудес? Почему умираешь здесь?
Что ответит Он тем, кто не ждет от Него ответа? Он смотрит на город, вдыхает порывы ветра, становится вдруг бесплотен и невредим. Приветствует тьму, идущую не за ним.
Так в одно существо сливаются, пальцами ловят крик, из разомкнутых губ стекающий терпким соком. Так рождается дух мой, растет у меня внутри – черный лебедь ли, финист ли ясный сокол. Он рисует треугольники, уголки, от бедра к бедру перо его пролетает. Из волос и стонов сплетается нить строки, и свивается в плоть к утру, и горит цветами. Так срывают их – одним поцелуем, влёт, кровоточит свежий стебель, ложится в руку… Это дух мой льнет к тебе – чертополох да лён – если будет страшно, не выходи из круга. Очерти нас белым мелом, одним кольцом, отведи от нас стрелу и лукавый ветер, стань началом мне, и матерью, и отцом, и ответ мне дай и будь за меня в ответе. Так становятся одним, и огонь горит – в феврале, назло метелям, в дому высоком…
И живет мой дух, живет у меня внутри – черный лебедь ли, финист ли ясный сокол.
Время стало как вечность, и вечность – как время.. и для нас, заблудившихся в сером безмолвии – говорим не о том и танцуем не с теми.. но выходим на крышу и смотрим на молнии..
Мы танцуем у края – упасть бы, но держит – то, чему не припишешь ни смысл, ни название. Из такой глубины прорываются, брезжат.. отголоски и проблески.. воспоминания..
Из-за края земли поднимается солнце, мы танцуем и смотрим в свои отражения. Ничего не исчезло.. ничто не вернётся.. за чертой горизонта продолжив движение..
Беспросветная серость лучами распорота –
Так когда мы успели так страшно отчаяться?
Тишина на двоих – настоящее золото..
Мы плывём в тишине, и она не кончается..
Если бы мне сейчас быть бестолковой рыбой
Там, где придонный ил воду целует всласть,
Где равнозначен день ночи, и не могли бы
Пение птиц - звучать, солнечный свет - упасть...
Если бы мне сейчас в многометровой толще
Чувствовать, как близка, как ощутима тьма,
Что никаких штормов не существует больше,
И как легко покой может свести с ума...
Мне же дано одно - быть бестолковой бабой,
Робко морской песок трогать босой стопой,
Долго на берегу чей-нибудь ждать корабль,
Чувствуя привкус слов - истинный, солевой,
И, наконец, понять, глядя, как с ветром спорит
Чайка, и как прибой лижет мои следы,
Что, изымая шторм, я убиваю море,
Всю его суть сведя к луже простой воды.
Осень как Орлеанская Дева -
Взойдет на костер под свинцовым небом.
Безмолвно...даруя спасенному городу право возвысить...или казнить.
Скоро раны земли отболят...
Ожиданием как избавления - снега.
Звуки смолкнут, останется долгое эхо - стенограммами боли внутри.
Осень как гейша - изысканна...
Прячет под маской белил живое лицо.
В струящемся шелке - призрачный флер обещаний...
Неразделенный экстаз...
Тусклое золото солнца и каждый короткий день -
Так пронзительно-невесом.
Мир ускользающих образов - где все эфемерно...
И создано не для нас.
Она безотчетно-жестока...
Ранит туманным молчанием утра...она нежна.
В ней - безмятежность и страсть,
Терпкий запах полыни и поздних цветов.
Это темная магия...пробужденье инстинктов,
Это время чуткого сна.
Эйфория забвений - криками полной луны...
Зверем - в предчувствии холодов.
Осень - улыбка Джоконды -
С привкусом горькой вечности - сладость губ.
В шуме дождей - растворяется время...
Ветер бросает листья во тьму дворов.
Осень- в размытых красках...
Прощальными каплями света - замкнется круг.
Обжигая дыханием - снишься...и я тону
Время ничуть не лечит, взывая к бездне,
И закаляет, будто душа из стали.
Осенью каждой я становлюсь слабее,
Осенью – больно, и воздуха не хватает.
Чем заменить тепло опустевших комнат?
Нить Ариадны к тебе возвращает снова,
Каждую чёрточку, каждую ноту помню,
Каждую линию откровения на ладонях.
Нежностью бьётся пульс драгоценных писем,
Делая мир уютным, простым, весомым.
Твой алавастровый сад заискрится синим,
Станет для нас океаном, покоем, домом.
Минус два за окном – верный признак весны,
Говори, говори со мной хоть междометиями,
Я уже прожевала пять недель тишины,
И мой дом, будто после Пришествия Третьего.
Мне все люди похожи на сырный кусок,
У мужчин вместо лиц голубая плесень,
На столе полный чайник и пачка «Vogue»,
В голове – саундтреки из Песни Песней.
«Ипанутая», - скажешь, и будешь прав,
Пусть скурили всё, и беседа не вяжется,
Я о том, заикаясь, как медовость трав
Прилипает к спине под удвоенной тяжестью.
***
Чудушка
Колыбель
Однажды мы просто придём домой
к потерянным берегам,
усталые ступни прибой омоет
предателям и врагам,
забывшим, откуда они пришли все,
откуда в их крови соль,
и что океаном был первый в жизни
уютный утробный сон.
Вне сутей животных и человечьих
я прикоснусь к тебе
и ветер там будет рукою, вечно
качающей колыбель.
Это вся правда о нас. Уж такие мы есть:
Пить до глубокой зари, зарываясь глазами
В мутную призму шершавых от солнца небес,
Ждать свой экспресс на забытом бомжами вокзале,
Слать смс на короткие неномера,
Верить в джек-пот, но хранить фотографию Будды,
И умирать… Год за годом всю жизнь умирать,
Сочными красками пачкая прелые будни.
Это вся правда. Она, как обычно, горчит,
Но послевкусие стоит затраченных денег.
Вышел из дома – и тут же теряешь ключи,
Волю, работу и голову. Вышел из тени –
И обретаешь свободу быть частью толпы,
Изобретающей массы упущенных выгод.
Имидж – ничто, ведь гораздо важнее понты.
Или мосты, если снова приспичило прыгать.
Это вся правда. Не то, чтобы много, но мы
Рады всему, что отлично от самообмана.
Совесть в загуле, а счастье берётся взаймы,
Хоть под ногами рассыпаны манна и прана –
Просто боимся признаться себе, что давно
Выросли внутрь, и уже не мечтаем о рае.
И втихаря беспардонно заносим в игнор
Тех, кто по правилам нашим нечестно играет.
Это вся правда о нас без прикрас и купюр,
Страшная, как Депардье после двух липосакций:
Жаться друг к другу под ветра корявый ноктюрн,
Если предложат в политику – не соглашаться,
Знать себе цену, делиться последним лучом,
Чувствовать боль, по ночам просыпаясь тревожно,
И умирать... И всерьёз не жалеть ни о чём,
Даже когда эта правда окажется ложью.
Мы используем файлы cookie для улучшения работы сайта. Оставаясь на сайте, вы соглашаетесь с условиями использования файлов cookies. Чтобы ознакомиться с Политикой обработки персональных данных и файлов cookie, нажмите здесь.
