Ушанка с кокардой. Несколько рассказов
Натальи Толстой
Публикация
http://www.rulife.ru
http://www.rulife.ru/mode/article/608/
Дар Круковского
Хождение по справкам
Толстая Наталья
В прошлом году у нас в университете начались строгости. Комиссия за комиссией, что ни неделя — новый приказ. Комиссии проверяли, не пьют ли ученые в перерывах чай из электрических чайников, должным ли образом заперты шкафы с курсовыми работами и нет ли где трещины, щели, и нет ли где голой земли.
Сократили всех почасовиков. Какой от них был вред? Одна польза. И при Сталине были почасовики, и при Брежневе. И вот исчезли как класс. Пронесся слух, что скоро всех заставят являться к девяти часам, независимо от того, есть у тебя в этот день занятия или нет. Якобы такова практика западных вузов. Но, во-первых, это неправда, а во-вторых, у западных доцентов и профессоров есть на работе отдельные кабинеты с телефоном, интернетом, кофейной машиной. У нас же на двенадцать преподавателей — одна комната, даже у заведующего кафедрой своего угла нет. А еще грозят уволить всех, кому исполнилось шестьдесят, невзирая на заслуги.
Давно отвыкли мы от ленинских субботников и хождения на демонстрации. Забыли, как составляли отчеты типа «принеси то, не знаю что». Потом нас перестали гонять на ежемесячные овощебазы. Нет и тех колхозов, куда ездили по разнарядке убирать картошку. А ведь на работе был специальный шкаф, где хранили резиновые сапоги, тяпки, ватники — реквизит научного работника. Казалось, река времен навеки унесла и первомайские транспаранты, и инструментарий для прополки корнеплодов.
Теперь взялись за наше здоровье. Вывесили приказ: «Все преподаватели университета в срок до 1.07.2009 обязаны сдать справку из районного туберкулезного диспансера о том, что сделаны необходимые прививки и пройдена очередная плановая диспансеризация». Я решила приказ проигнорировать. Не тут-то было. На дом пришло письмо со строгим напоминанием... Вплоть до увольнения. Опросила товарищей по работе. Нашей лаборантке в диспансере Василеостровского района велели пройти флюорографию, сдать анализы крови, кала, мочи, мокроты и сделать реакцию Пирке. Ну, и прививки, о которых никто отродясь не слыхал. Народу полно. Лаборатория не справляется. Все анализы извольте сдавать до полдевятого утра. Я взвыла от такой перспективы, но вторая коллега меня успокоила: «Не переживайте заранее. Все зависит от района. В Невском районе требуют сделать только флюорографию и пирке. Бесплатно пирке делают только бомжам, а остальные платят восемьдесят пять рублей».
Про туберкулез я кое-что знала. У нас в кладовке валялась брошюра «Туберкулез (чахотка) — болезнь пролетариата», год издания 1922-й. Кто-то брошюру стащил, но я помню, что там было написано: «Чахотка распространена среди трудящихся, живущих в скверных условиях». Лет тридцать назад у нас появилась новая няня. Веселая, краснощекая пятидесятилетняя тетка. Приехала с Северного Кавказа, и в Ленинграде у нее не было своего жилья. Жила она у меня, спала в одной комнате с трехлетним мальчиком. Мария Васильевна готовила простую пищу, гуляла с ребенком, включала радио и телевизор на полную громкость, была исключительно глупа. Меня она не любила, но этого и не требовалось, условиями она была довольна. Она прожила у нас четыре года, ни на что не жаловалась, только все время кашляла. В поликлинику она не обращалась, потому что в Ленинграде не была прописана. Наконец, я взяла ее за руку и отвела к знакомому врачу. У Марии Васильевны нашли открытую форму туберкулеза. Она попала в больницу, а нас, темных и невежественных, поставили на учет и пять лет гоняли по врачам. Бог миловал, Мария Васильевна никого не заразила. За это и была вознаграждена: там, в больнице встретила старика-туберкулезника с ленинградской пропиской, вышла за него замуж, и они получили отдельное жилье. Вне очереди.
В понедельник я отправилась в поликлинику за направлением во флюорографический кабинет. Свои два часа в очереди отсидела, зато от стариков узнала много интересного: наша участковая врачиха предлагает одиноким пенсионерам пожизненный медицинский уход, лекарства, то, се, а взамен хочет получить их квартиры. Кто еще квартирку не приватизировал, обещает помочь и с этим, за свой счет. Старики были напуганы, советовались со мной, жаловаться ли главному врачу на аферистку. «Она нам быстро устроит летальный исход». Я подумала: «А вдруг они с главным врачом заодно?» Отсоветовала.
Через два дня я получила бумажку со штампом «Органы грудной клетки в пределах возрастных изменений». Ну, думаю, хоть что-то. Мой тубдиспансер оказался последним домом на Каменноостровском проспекте, дальше — Малая Невка, острова. С детства помню этот трехэтажный особняк, сорок лет езжу мимо него на работу. Обшарпанный, тихий, столетний дом стоит с отступом от красной линии, в окнах никогда не горит свет. Здесь раньше была богадельня для разорившихся купцов, потом детский приемник-распределитель, во время войны — что-то секретное, а теперь — противотуберкулезный диспансер Приморского района. На старых фотографиях особняк окружен оградой, в ограде часовня.
В регистратуре велели подниматься на второй этаж, к врачу Круковскому. Вход на лестницу закрывала дверь, на которой висело объявление «Лестница служебная!!!». Пошла искать другую лестницу, для посетителей. Со мной увязалась еще одна женщина, тоже хотела подняться на второй этаж. Ничего похожего мы не нашли, только страшного вида уборные зияли по обоим концам коридора. Откуда-то из глубин появилась тетя и пожелала узнать, что мы тут делаем.
— Ищем лестницу для посетителей.
— Лестница у нас одна. Хотите, чтоб для вас отдельную построили?
На втором этаже не было ни души. Стены длинного коридора выкрашены в темно-зеленый цвет, на потолке лампочка в двадцать пять ватт, ни стула, ни дивана. В приоткрытую дверь я увидела врача Круковского, молодого человека с бородкой. Он ел орехи арахис. Шелуху складывал в картонную коробочку для бланков. Взгляд отсутствующий.
— Можно?
— Входите. С чем пожаловали?
— Вы не могли бы выдать мне справку, что у меня нет туберкулеза?
— Да хоть десять.
Врач Круковский поискал в ящиках, нашел нужный бланк.
— Как фамилия?
Через минуту бумага с печатью была у меня в кармане, даже паспорт не понадобился. Я поблагодарила доброго доктора и пошла к выходу, боясь, что доктор передумает. Он проводил меня до дверей и сказал на прощанье: «Представляете? Человек окончил Медицинский университет, а сидит в этой берлоге».
Домой я летела, как на крыльях. Сколько времени, сил и нервов сохранил мне доктор Круковский! Дома от избытка чувств я вымыла окна и прибрала в кладовке. Вечером пошла выносить помойку. У помойного бака спал бездомный человек. На нем была майка с надписью по-шведски: «Сохраним наши шхеры в чистоте!» Эта майка еще вчера сохла у меня на балконе.
Мифы о Родине
Приключения иностранца в России
Толстая Наталья
Полгода назад скончался мой сосед по дому, народный артист Д. Этого актера театра и кино в Ленинграде любили. Талантливый, красивый, остроумный, образованный. Часто играл аристократов, как наших, так и европейских, свободно говорил по-французски. Сильно отличался от актерской братии — людей малообразованных и не стыдящихся своего невежества.
Народный артист был богат, собирал иконы и иной антиквариат и при этом жил один. Его единственный сын Игорь давно переехал в Америку и редко приезжал к отцу: давным-давно произошла тяжелая ссора, и ни тот, ни другой не хотели сделать шаг навстречу. Но приехать пришлось: четырехкомнатная квартира опустела, надо было вступать в права наследства. Игорь взял месячный отпуск и прилетел в Питер.
Дел было невпроворот. Собрать кучу справок, продать антикварную мебель, распихать по знакомым то, что не успел продать. И сдать пустую квартиру. Игорь уже забыл, как тут у нас делаются дела, при каждом посещении госучреждения впадал в ступор. Взятки давать боялся: отвык. Ему казалось, что за ним следят. Боялся неосвещенных дворов, темных подъездов, работников ОВИРа. Наконец, все документы были собраны, сложены в папку. Билет в США куплен, вылет в понедельник утром. Когда вечером в пятницу Игорь прибежал ко мне, на нем лица не было: пропала папка со всеми документами.
— Папка лежала дома на холодильнике! Кто-то проник в квартиру и выкрал все документы. Я не могу сидеть тут полгода, чтобы снова собирать бумаги!
— Что-нибудь еще пропало?
— Больше ничего. Это почерк КГБ.
— Вспоминай, где ты мог забыть папку?
Игорь вспомнил, что накануне он был в Сбербанке, платил по коммунальным счетам, папка была при нем. Помчался в банк, но тот уже закрылся, огни погашены. Он стучал, звонил. Вышел охранник и сказал, что сейчас вызовет милицию. Делать нечего — надо ждать до утра понедельника. Пришлось сдать билет.
Игорь не находил себе места, сон не шел, поднялась температура. Выпил полбутылки водки — не помогло. Решил спуститься в метро, снять деньги в банкомате, — ведь неизвестно, сколько придется торчать в Питере. Дома, в Америке, рассказывали, что в России вор на воре, нельзя шагу ступить, чтобы не столкнуться с бандитом, поэтому, идя к метро, молодой человек захватил с собой газовый баллончик и электрошокер.
Банкомат стоял в вестибюле, за газетным киоском. На карточке у Игоря было двадцать тысяч рублей, он решил снять половину. Подошел к банкомату и сразу почувствовал тревогу: за его спиной возникла женщина. «Начинается. Внимание!» Игорь получил свои деньги и отошел в сторону — пересчитать. И тут он обнаружил, что забыл вынуть карточку из банкомата, а женщина-аферистка уже получает деньги! В ярости он кинулся к наглой бабе.
— Отдайте мою карточку!
— Мужчина, что с вами?
— Вы воспользовались тем, что я не вынул карточку! А ПИН-код подсмотрели, мне эти трюки знакомы. Карточку сюда!
Видя, что женщина не собирается расставаться с добычей, Игорь схватил карточку и попытался вырвать ее из цепких рук аферистки. После короткой борьбы VISA треснула, а Игорь вошел в раж. Он выхватил у женщины кошелек, который она не успела спрятать в сумочку.
— Вы сняли мои деньги! Я их реквизирую.
— Милиция! На помощь!
Когда милиционер Хрюничев вел их в комнату охраны общественного порядка при метрополитене, женщина орала благим матом, а Игорь был спокоен, он чувствовал свою правоту.
— Ваши документы, гражданин!
Игорь полез в карман за паспортом и похолодел: он нащупал в кармане свою пластиковую карточку VISA.
— Простите меня! Я ошибся, я все возмещу.
Хрюничев повеселел.
— Так это же разбой! Документы давай.
Увидев паспорт гражданина США, милиционер присвистнул.
— Ну и дела! Сколько времени пробыли в Российской Федерации? Больше месяца? А регистрация где?
Регистрации у Игоря не было, думал: обойдется.
— Виноват, не успел, закрутился. В понедельник обязательно пройду регистрацию. Отпустите меня, я сын народного артиста Д.
— А мне по барабану, чей ты сын. Тебе, брат, статья светит. Да у тебя тут целый арсенал — электрошокер, баллончик. И водкой от тебя несет.
Женщина заплакала.
— Сын такого замечательного человека — и такая сволочь. Я опоздала на важную встречу из-за этого ублюдка. Испортил мне документ, вырвал кошелек!
«Простите меня, отпустите меня». Засадить его по полной программе! Сейчас заявление напишу.
Игорь понял, что это конец.
— Хотите, я встану перед вами на колени?
Хрюничев почесал в затылке.
— Сколько у тебя с собой денег?
— Десять тысяч я снял, и еще десять осталось на карточке.
— Сиди тут, мы сейчас придем.
Через минуту пострадавшая и Хрюничев вернулись в комнату милиции.
— Значит так. Заплати гражданке двадцать тысяч, тогда она заберет назад заявление.
Милиционер сопроводил Игоря до банкомата, пересчитал деньги, улыбнулся — дежурство прошло успешно.
— Ну, черт с тобой. Иди давай.
Потерпевшая и милиционер остались улаживать финансовый вопрос, а Игорь побежал домой, не чуя под собой ног.
Утром в понедельник папка с документами нашлась в Сбербанке, а во вторник Игорь вылетел в США. Но на работу не вышел: помещен в психиатрическую лечебницу в штате Огайо.
Асенька
Поздний брак
Толстая Наталья
Асенька и Матвей познакомились на первом курсе Института холодильной промышленности. Он увидел ее на общей лекции и был сражен. Сероглазая белокурая красавица окончила школу в провинции. Она ничего не читала помимо школьной программы, шуток не понимала, была пуглива и простодушна. Асенька была очаровательна. От нее пахло сладкими духами. Пять студенческих лет Матвей следовал за ней, как тень.
Он был умный еврейский мальчик небольшого роста, уже начинавший лысеть в свои восемнадцать лет. Он ничем не мог привлечь внимание юной красавицы: таких молодых людей в тридцатые годы было полным-полно в технических вузах Ленинграда. У Асеньки не было отбоя от женихов. Один носил за ней сумку с книгами, другой доставал билеты в кино, третий всю ночь стоял под окном общежития, ожидая, пока она выглянет. Никто ей не нравился. Ей тогда вообще не нравились мужчины.
Но Матвей продолжал садиться на занятиях рядом с Асенькой. Он знал, что его время придет.
Матвей жил с мамой. Про отца она ему ничего не рассказывала. Они жили в большой коммуналке на улице Восстания. Комната была завалена книгами, журналами и посудой, которую Ревекка Михайловна боялась оставить на коллективной кухне. Больше всего Ревекка Михайловна беспокоилась, что сын женится и уйдет жить к жене. О том, чтобы жена поселилась у Матвея, и речи быть не могло. Мать была уверена, что всякая невестка ее невзлюбит и сживет со свету.
Однажды, заглянув в библиотеку, Матвей увидел, что Асенька сидит над книгой заплаканная. Оказалось, что она ничего не понимает: не умеет ни чертить, ни запоминать формулы, боится, что провалит экзамены и ее отчислят. Сердце у Матвея забилось. Он понял, чем он завоюет ее. С тех пор они выполняли задания вместе. Вернее, он делал за нее все.
То, что она закончила институт, было заслугой Матвея. Она была благодарна ему, но полюбить его не смогла. После института жизнь Асеньки устраивалась: получила направление на завод, дали комнату. Она стала еще красивее, и на заводе опять оказалась в центре внимания мужчин, которые сразу предложили ей помощь и покровительство. Привыкнув к бескорыстной помощи Матвея, она не ожидала, что за покровительство надо расплачиваться. Поняв, чего от нее хотят, она сжалась, ушла в себя и постаралась стать незаметной. Какое-то время ей это удавалось.
Особенно преследовал ее своими домогательствами главный инженер Петровский. Это был толстый энергичный мужик, выдвиженец. В Ленинграде он жил один, жену и детей оставил в деревне. Петровский носил галифе и хромовые сапоги, ночевал в своем кабинете на заводе. Говорили, что пил не просыхая. Он не давал Асеньке прохода. Уйти с завода Асенька не могла: ведь она работала по распределению, а жилье было ведомственным. Родителей ее в это время уже не было в живых, и податься было некуда. Ей хватало ума понять, что куда бы она ни устроилась на работу, везде будет одно и то же.
Матвей был далеко: его послали работать в Сибирь. В каждом письме он объяснялся Асеньке в любви. Однажды он попросил ее сходить на улицу Восстания, навестить Ревекку Михайловну и узнать, не нужна ли ей помощь. Ревекка встретила хорошенькую девушку настороженно, от всякой помощи отказалась, просила больше не беспокоить.
Началась война. Завод, на котором Асенька работала младшим технологом, стали готовить к эвакуации. Эвакуироваться хотели все: это был шанс не умереть от голода. Асеньку в список эвакуируемых не включили. И она сама пошла к главному инженеру. Ее эвакуировали со вторым эшелоном в Ярославскую область, там она и родила Ваню Петровского.
Матвей Орландович всю войну был на фронте, служил в химических войсках, вступил в партию. Вернулся с войны с наградами, быстро защитил кандидатскую диссертацию, стал продвигаться и по партийной линии. Он так и не женился: кроме Асеньки — Анны Петровны — никто ему был не нужен.
Анна Петровна была рада, что Матвей вернулся живым и здоровым, но ей было не до него: она без памяти влюбилась в красавца Давида, инженера из Грузии. Они встретились на курорте и вместе провели месяц, который она не могла забыть. У Давида уже были внуки. Оба понимали, что им не суждено соединиться, но Анна Петровна на что-то надеялась, ждала. Они писали друг другу письма, а виделись редко. Когда его вызывали в Москву, она брала отгул и мчалась к нему. С билетами на поезд было трудно, приходилось иногда всю ночь сидеть в тамбуре на стуле. За час свидания она готова была на все. Это была ее первая и последняя любовь.
О жизни Асеньки Матвей все знал. Да она ничего и не скрывала: он ведь был почти членом семьи. Сына Анны Петровны он любил, как своего: брал его с собой в отпуск, водил в театры и музеи, покупал дорогие подарки. Он написал Анне Петровне диссертацию, и она успешно ее защитила. В начале пятидесятых Матвею Орландовичу предложили поехать на три года в Китайскую Народную Республику — помочь китайским товарищам овладеть химической наукой. «Выходи за меня, Асенька. Вместе поедем заграницу, возьмем Ваню с собой. Нам дадут пятикомнатную квартиру, прислугу. Тебе ничего не придется делать, ты будешь отдыхать! Ванюша пойдет в школу при посольстве. Соглашайся, больше такого случая не будет». Ваня тоже просил маму сделать так, как просит дядя Матвей: ему очень хотелось поехать в Китай. Но мама не согласилась, она боялась, что за три года Давид ее забудет.
Анна Петровна вышла за Матвея Орландовича в середине семидесятых, когда им было за шестьдесят. После смерти Давида ей было все равно, кто будет рядом, и она выбрала старого, верного друга. Парализованная, ослепшая Ревекка Михайловна благословила молодоженов. Теперь она могла спокойно умереть. Они купили трехкомнатную кооперативную квартиру в хрущевке, и с этой поры их совместная жизнь протекала у меня перед глазами: ведь Ваня Петровский стал моим мужем, а Анна Петровна, соответственно, свекровью. Однажды в минуту откровенности она мне рассказала, что поставила Матвею Орландовичу условие: замуж за тебя выйду, но близости между нами не будет... не могу.
В гостиной на шкафу, на полках, в серванте — всюду стояли сувениры из Китая: Будды всех размеров, невесомые чайные чашки, резные драконы, десять шаров один в другом — никто не знал, как они туда попали. Матвей Орландович работал и спал в своем кабинете, Анна Петровна спала в своей комнате, где круглый год стояли букеты цветов и душно пахло духами. На столике у кровати лежала шкатулка, облепленная ракушками, над изголовьем висела фотография: смеющаяся Асенька рядом с высоким черноусым мужчиной. Переступать порог этой комнаты мужу было запрещено. Можно было разговаривать с Анной Петровной, стоя в дверном проеме. Дальше ни шагу. Во всем остальном их отношения были безоблачными. Она строго следила за тем, чтобы он принимал пищу по часам, не ел жирного и мучного, терла ему сырую морковку, измеряла давление, заставляла делать приседания перед открытой балконной дверью.
Он смотрел на нее с обожанием и слушался беспрекословно. Иногда она уезжала в однодневные туристские поездки в Новгород, Нарву, Старую Руссу. Матвей Орландович провожал ее с букетом и встречал с букетом.
Когда они ездили к кому-нибудь на дачу, Анна Петровна места себе не находила: ведь Матвей может съесть немытую ягоду или выкупаться в непроверенном водоеме. Свой мокрый купальник она любила сушить на его лысой голове: оберегала от солнечного удара. Так, в согласии, они прожили десять лет, в Ленинграде о них ходили легенды.
Летней ночью с ним случился инсульт. В Институте скорой помощи его поместили в отдельный бокс: Матвей Орландович громко и часто матерился. Причем материл советский государственный и общественный строй, а также членов Политбюро. И еще выкрикивал, что его отец — итальянец, и поэтому он скоро уедет в Италию на ПМЖ.
Проводить Матвея Орландовича в последний путь пришло много народа, его любили. Сотрудники, ученики, однополчане говорили о его заслугах, научных трудах и о единственной любви, которую он пронес через всю жизнь.
Как-то раз я спросила свекровь: «Правда, что отец Матвея был итальянцем?» — «Да, правда. Ревекка в четырнадцатом году съездила с подругой в Италию. Ну и привезла в подоле мальчика. Придумала историю, что отец Матвея пал героем в Первую мировую, а потом, перед смертью, рассказала все, как было. Чего уж теперь».
Еще Асенька поведала мне, что ей сорок два раза делали предложения. Ни разу со счету не сбилась. Помнила.
Книга, которая лечит
Попытка исцеления по абонементу
Толстая Наталья
В начале третьего тысячелетия я заболела, поставить диагноз не могли. Питер — город небольшой, все хорошие врачи известны наперечет, и я их обошла: ни один не помог. В Военно-медицинской академии, когда-то знаменитой, мне предложили пройти полный курс обследования. На мои возражения, что я только что обследовалась в другой больнице и все справки и выписки у меня на руках, мне отвечали: «Чужие анализы недействительны. Придется все начинать заново. С завтрашнего дня будете сдавать мочу по Нечипоренко, а потом — мочу по Зимницкому». По Нечипоренко я только что сдавала в университетской клинике…
— По Зимницкому — это как?
— Очень просто. В течение суток через каждые три часа собираете мочу. На следующий день доставляете все восемь емкостей в лабораторию.
От моего дома до той лаборатории надо ехать полтора часа с тремя пересадками, в часы пик. С емкостями. Я повернулась и ушла: сами сдавайте.
Знакомая аспирантка посоветовала: попробуйте купить абонемент на сеансы врача Сергея Сергеевича Коновалова. На год вперед все билеты оказались проданы, но мне по блату достали абонемент, и весенним воскресным днем я отправилась в Мюзик-холл. Уже от станции метро я шла в толпе. Многие ехали в инвалидных колясках (новенькие), некоторые, веселые, шли с букетами цветов (вылеченные). Я увидела, как к служебному входу подъехала задом огромная фура, из которой выскочили два аккуратных парня в комбинезонах с надписью «Коновалов» на спинах. Это привезли воду, заряженную чудо-доктором. Тут все говорили — «водичка». Перед входом в зал надо было купить литр такой водички. Тут же торговали заряженными буклетами: на фоне голубого неба — доброе, задумчивое лицо целителя.
Мюзик-холл — это огромный амфитеатр, недавно отреставрированный: лепнина и позолота, мягкие, удобные кресла. Сцена была уставлена корзинами роз, по залу летали экзотические птицы. Народ в зале долго не мог успокоиться: кто-то занял чужое место, по проходу пронесли носилки с лежачими, какая-то женщина тихо билась в припадке. Наконец, все стихло, и вышел он. На нем был сверкающий неземным светом белый костюм. Сергей Сергеевич сел к роялю и заиграл Шопена. Через пятнадцать минут он кончил играть и молча, как бы потрясенный музыкой, сидел, не убирая рук с клавиатуры. Затем встал и подошел к краю сцены.
— Мои дорогие! Сегодня среди нас есть те, кто впервые пришел на мои сеансы исцеления, поэтому я хочу обратиться к ним. Те же, кто ходит сюда не первый год, поймут меня и простят. Я подполковник медицинской службы, много лет лечил больных традиционными методами, но чувствовал, что это не то. И вот однажды Вселенная поверила мне и открылась мне… Вселенная сказала, что доверяет мне, и показала прибор, который концентрирует энергию сотворения. Это был сложный прибор, настолько сложный, что разобраться в его устройстве не дано никому. Вселенная сообщила мне, что проявлением силы этого прибора будет мой буклет. Дорогие мои, я взял чистый лист бумаги и в определенное время суток произвел насыщение атомов и молекул этого листочка. Буклет был готов. Первый же мой больной… Вы бы видели его глаза! Я приложил свой буклет к его животу, и работа кишечника восстановилась. Миллионы людей планеты ждали неосознанно мой буклет и мои книги, и вот Бог и Вселенная поспешили на помощь. На выходе из зала вы, друзья, сможете купить «Книгу, которая лечит», восьмое издание, а сейчас начинаем, любимые мои.
Сергей Сергеевич велел закрыть глаза, сделать три глотка из бутылки, глубоко подышать носом в течение минуты. Потом зал поднимал вверх по очереди правую и левую руки. Кто не мог поднимать руки, тому доктор разрешил поднимать брови. Потом зал прокричал пять раз: «Болезнь, уходи!»
Мне казалось, что я нахожусь среди племени нукак-маку, а не в культурной столице. Стало нечем дышать, и захотелось на воздух. В это время доктор Коновалов начал отвечать на записки, которые горой лежали на рояле.
— Аполлон Захарович, милый мой человек, вы не очень внимательны… Прошлый раз я подробно объяснил вам, ну ничего, повторю: утреннюю гимнастику надо выполнять, стоя на буклете! Если вам трудно стоять, вы можете лежать, но в этом случае — на трех буклетах, расположенных по ходу позвоночника.
— Лидия Корниловна, не машите мне, я вас вижу. Помните: эффективность моего буклета не имеет равных, надо лишь правильно укладывать его на тот орган, который провоцирует боль. Ваша голова болит из-за шейного остеохондроза, поэтому расположите буклет в виде стоячего воротника на шее.
— Ниночка Михайловна! Вы пишете, что ожог зажил у вас, когда вы на ночь попили заряженной водички, а буклет положили под матрас. Не надо благодарить меня! Сегодня со всех концов мира мне пишут о невероятных свойствах этого маленького чудодейственного помощника.
— Алла Марковна, примите мой добрый совет: не прописывайте зятя, не надо. Помню, что у вас трещины на пятках и трудности с речью. Вам нужен покой и новый, свежий буклет. Зять внесет дисгармонию в вашу жизнь, выздоровление замедлится. Успехов вам, родная!
Следующим номером программы был выход на сцену маленького мальчика, для утепления и умиления. Бойкий розовощекий мальчик рассказал в микрофон, как сильно он болел, как все врачи города признали его безнадежным, и только дядя Сережа помог и вылечил. Чья-то рука из-за занавеса протянула мальчику букет цветов для доктора Коновалова. Кудесник прижал букет к лицу и застенчиво улыбнулся. Сеанс окончен.
Начали выносить парализованных и вывозить колясочников. Толпа двинулась к выходу, где началась давка: продавали «Книгу, которая лечит». Я тоже купила. Решила, что сгодится для гадания на Новый год. Дома начала читать. В книге оказалось шестьдесят глав. От «Куда прикладывать буклет при аллергии на меховую пыль» до «Как установить контакт с Ангелом». И сотни писем от больных, все — панегирические. «Доктор, дорогой мой Сергей Сергеевич! Нет слов, чтобы выразить мою благодарность. Я десять лет страдала от дисциркуляторной энцефалопатии… Купила вашу книгу, внимательно прочла ее. Ночью легла на три буклета, четвертый положила на область сердца. Утром энцефалопатии как не бывало». Трогательно, что ни одно из писем не подписано. Ни адресов, ни фамилий. Я поставила книгу на полку и забыла о ней. Даже гадать по этой лабуде расхотелось.
На днях позвонила подруга, гостящая у родственников в Америке, с которой мы когда-то вволю посмеялись над чудо-доктором.
— Наталья! Звоню по делу. Ты стоишь? Тогда сядь и ничему не удивляйся. Здесь по соседству живет некая Вика, у которой все болит, а американские врачи гоняют ее по кругу без толку. У Вики в Калифорнии есть племянница, которую замучил ревматизм. Эта племянница где-то раздобыла буклет доктора Коновалова, завернула его в пластиковый пакет и положила на ночь в ведро с теплой водой. Утром на два часа опустила ноги в ведро — ревматизм прошел! Вика умоляет достать ей такой же буклет. За любые деньги.
Листик салата обязателен
Записки русского инспектора в Швеции
Толстая Наталья
Тот, кто пережил пик перестроечной эпохи — конец 80-х, до конца своих дней не забудет то счастливое время. Развала еще не было, а был шквал невиданной литературы, политические диспуты в прямом эфире и, впервые за семьдесят лет, свободный выезд за границу. Помню, словно это было вчера, как я шла по коридору Главного здания ЛГУ, а навстречу спешил куда-то дяденька из Первого отдела. В этот отдел стекались характеристики на всех глупцов, возмечтавших в брежневское время съездить за рубеж. Много, должно быть, было там шкафов с заживо погребенными выездными делами. Увидев меня, дяденька остановился. «Теперь все поедете», — сказал он. Я вспоминаю этот день как великий праздник Благовещенья.
В 1988 году я получила сказочную работу: в течение года инспектировать преподавание русского языка в шведских гимназиях. Местом постоянного проживания был маленький городок на севере Швеции. Оттуда я должна была три раза в месяц выезжать в другие маленькие города, где преподавали русский язык. Меня поселили в однокомнатную квартиру, где из мебели были кровать, стол и стул, а в углу за занавеской — электрическая плита. Как я была счастлива! Целый год буду жить и работать в стране всеобщего благоденствия. Ведь Швеция поставила цель стать «Домом для народа» и стала им.
Первое время я ходила в магазины, как в музеи. Любовалась. Потом я примелькалась кассирам и стала ловить на себе их подозрительные взгляды. Тогда я решила каждый раз что-нибудь покупать: утром — пакет кефира, днем — кусок колбасы, вечером — связку бананов. Только чтоб лишний раз пройтись по садам Эдема, шведским супермаркетам. Зарплата у меня была небольшая, треть уходила на оплату квартиры. А сорок процентов из моих кровных вообще изымали: налоги. На чем тут можно сэкономить? Только на еде. Пригляделась. Ближе к вечеру магазины уценяли некоторые продукты. Если на банане появилось пятнышко — в корзину его. В этой корзине все фрукты и овощи стоили полцены. Если завтра истекает срок годности кефира — платите треть цены и идите с Богом. Еще было выгодно покупать рис и сосиски. Рис разбухает, и из горсточки получается целая кастрюлька. Я сделала открытие: если шведскую сосиску долго варить, то она увеличивается в объеме в несколько раз. Потом ее можно резать ломтями и есть, пока не надоест.
В мои провинциальные гимназии я ездила на поезде. Проехала всю Швецию с севера на юг, как Нильс Хольгерсон, только он летал на гусях. Все эти шведские полустанки стоят у меня перед глазами: чистый, залитый солнцем перрон, ни души. Когда подойдет поезд, ни разу не опоздавший за последние сто лет, то из него выйдут два пассажира, войдет один — я. Вместе со мной в вагон сядет пожилой кондуктор с добрым лицом, чтобы в пути прокомпостировать мой билет и пожелать счастливого пути. На следующем полустанке он выйдет и поедет обратно.
На каждой станции есть буфет, где продают одно и то же, без вариантов: надрезанную резиновую булочку, из которой свешивается лист салата и ломтик ветчины толщиной в микрон. Можно купить резиновую булочку с сыром. Листик салата обязателен. И кофе, который тут пьют всегда и везде — крепкий, без молока, без сахара. Если швед не выпьет раз в час чашку такого кофе, его начинает бить мелкая дрожь, голова перестает соображать, начнется ломка… Любители сладкого покупают в станционном буфете лакрицу, любимое лакомство и взрослых, и детей. Когда меня в первый раз угостили этой конфеткой и я доверчиво положила ее в рот, то глаза полезли на лоб: большей гадости я отродясь не пробовала. По виду эти конфеты напоминают нарезанный на бруски черный плотный провод. И по вкусу, видимо, тоже. Единственная мысль: выплюнуть сразу или подождать, пока хозяева отвернутся? Бррр. Когда меня спрашивали: «Тебе нравится наша еда?», я честно отвечала: «Нравится все, кроме лакрицы». Тень сожаления набегала на шведские лица, но они себя успокаивали: «Просто ты еще не пробовала соленую лакрицу».
В пустом зале ожидания вы всегда найдете тихого, опрятного пьяницу. Он сидя дремлет в углу, на деревянной скамейке. Здесь он спасается от снега и дождя. Его не гонят, а редкие пассажиры смотрят на него со скорбным сочувствием. Сколько раз я сидела, ожидая поезда, на пустынных станциях и слушала шум собственного кровообращения. Меня охватывала тоска и одиночество, которого я никогда не знала, потому что выросла в семье, где нас, детей, было семеро по лавкам.
На станции назначения меня встречала учительница русского языка из той гимназии, которую я приехала инспектировать. Вместо того чтобы предоставить мне дешевый номер в гостинице, меня селили к учительнице. Экономили в большом и малом. За ужином я чувствовала себя ископаемым. Хозяин молча следил за всеми моими движениями, а гостеприимная хозяйка не оставляла меня в покое. «Вы не взяли хлеба. Разве в СССР больше не едят хлеб?» «Вы не пьете вино. Вам запрещено?» «Возьмите еще шпината. Вкусно? У вас в колхозах выращивают шпинат?» Потом учительница показывала комнату, где мне предстояло провести два дня. Здесь раньше жил сын, который вырос и уехал учиться в Америку. Дети, оставшиеся дома, считаются неудачниками.
Постепенно меня перестали бояться, убедились, что нет у меня ни хвоста, ни рогов. Но сомнения в моих умственных способностях остались. «Ты знаешь, что такое Рождество?» «Ты слыхала что-нибудь про Римскую Империю?» «У вас в школе рассказывают про Швецию, Норвегию? Или эти страны изучают только в школе КГБ?» Почему я выучила шведский язык, не мог понять никто.
Утром после завтрака начиналась моя работа. Я сидела рядом с учительницей и всем своим видом старалась показать, что я добрая. Гимназисты по очереди читали сначала словосочетания: «мяч мальчика», «тезка сироты», «шапка начальника». Потом задача усложнялась. Надо было перевести с русского на шведский целые предложения. «Он говорил о маленьких девочках», «мы довольны театрами», «я знаю старого Мишу», «дети смотрели на паука». Вроде и придраться было не к чему, но меня охватывало беспокойство. Моя задача — давать методические указания. Какие? Ведь сама преподавательница плохо понимает по-русски.
Я не могла понять, где ученики собирались применить свои знания. «Как только бы она получила деньги, то сразу спрятала бы их под замок». «Она возьми да упади и сломай себе ногу». Автор пособия по русскому языку, юморист, давал ученикам нереальные задания: «Выучите наизусть скороговорки: „Сшит колпак да не по-колпаковски, надо его переколпаковать“ или „Нашего пономаря не перепономаришь“». Какой смысл критиковать, если все учебные материалы утверждены министерством образования. Нет, польза от уроков все-таки есть. Во время ознакомительной поездки в Россию хоть пару слов да поймут. И сами спросят у таможенника: «Как дела?» Правда, понять, что им ответит таможенник, к счастью, не смогут.
Перед поездкой инициативные учителя сами составляли русско-шведские разговорники. В разделе «Приезд в Москву» юному шведу рекомендовалось выучить ключевые фразы: «У меня ничего нет для продажи», «Отстаньте от меня», «Я буду оплачивать такси строго по счетчику».
Во многих гимназиях передо мной разыгрывали сценки из русской жизни. Приход гостя, пассажир и кондуктор, продавец и покупатель. Гость приходил в ушанке с кокардой и не снимал ее за ужином. Пассажир делал вид, что не понимает, куда он сел — в трамвай или в троллейбус, а кондуктор долго и терпеливо объяснял. Заговорив кондуктору зубы, пассажир соскакивал с подножки, не заплатив. Кондуктор, разводя руками, восклицал: «Хитер мальчик!» Но суть советской системы учащиеся и педагоги уловили.
ПРОДАВЕЦ: Пирожок с рыбкой продается только по карточкам.
ПОКУПАТЕЛЬ: Я от Петра Васильевича.
ПРОДАВЕЦ: Тогда можно. Вам завернуть?
В одной из школ передо мной разыграли целое представление из колхозной жизни. На сцену вышли два десятиклассника, Пахом и Лука, в лаптях из магазина «Московские сувениры» и в косоворотках, сшитых одноклассницами. На головах — буденовки. У Луки в руках серп, у Пахома — сноп пшеницы.
ЛУКА: Пахом, приглашаю тебя вечером в клуб. Там мы сыграем в шахматы и выпьем чашечку кофе.
ПАХОМ: В клуб… Но туда же не пускают без паспорта!
ЛУКА: Ты разве не знаешь? Вчера в сельсовет завезли паспорта, я уже получил. (Достает из обмоток паспорт и показывает Пахому.)
ПАХОМ (радостно): Бегу в сельсовет, до встречи в клубе!
После уроков я гуляла по новому для меня городу, который был похож на все остальные провинциальные шведские города: на центральной площади — ратуша, банк, ресторан, библиотека. По специальной дорожке не спеша едет велосипедист, на голове — защитный шлем, колени прикрыты щитками, лицо закрывает противоударная маска. Несчастный случай исключен.
Тихая моя Швеция, где много природы и мало людей, где никто никуда не спешит, где вся страна, как по команде, обедает в полдень, где любят животных и инвалидов, где пожизненное заключение длится семь лет, а в тюрьме у каждого отдельная камера и свободный выход в тюремное интернет-кафе. Как не любить такую страну? Пройдет неделя, шведы привыкнут к вам и тоже полюбят, надо только усвоить несколько простых правил. Живя в этой стране, не касайтесь трех тем: не заводите разговоры о смерти, национальной принадлежности людей и Боге.
О смерти лучше не вспоминать. Ведь все тут и кончается, зачем предаваться грусти?
Национальные различия — опасная тема. Ведь так можно договориться до того, что одна нация лучше другой, а это расизм. Прослывешь расистом, и перед тобой закроются все двери.
О Боге тут не говорят, потому что его нет, все это суеверия. За год жизни в Швеции я встретила только одного человека, который верил: пастора. Мы ехали куда-то в одном купе. Он рассказывал, что раньше, когда Швеция была бедной крестьянской страной, церковь обладала могучей властью, а пасторы были строгими учителями, которых все слушались. Сейчас страна процветает, церковь давно отделена от государства, а народ и без Бога почему-то не ворует, занимается благотворительностью, честно трудится… Церквей и сейчас много, но работают они только по воскресеньям. После полуторачасовой службы — крещение, венчание или похороны, — три обряда, ради которых шведы и заходят в храм.
В воскресенье я пошла в церковь, где насчитала восемь прихожан. Села на жесткую скамейку. Подумала: посижу немного и тихонько уйду. Куда там. Пришел служитель и защелкнул замочек на дверце, отделявшей меня от прохода. Чтоб не сбежала. Через полчаса я почувствовала легкий толчок в плечо, это тот же служитель протягивал мне коллектор на длинной палке: опусти десять крон.
Рождество — это единственный день, когда вся Швеция идет в церковь. Традиция. Вера тут ни при чем. Есть тут еще несколько праздников, которые соблюдают все без исключения: праздник Начала весны, праздник Середины лета, праздник Поедания подтухшей салаки. Единственный праздник, который мне не понравился, приходится на конец августа. С этого дня можно есть раков, до этого было нельзя. На двор или в сад выносятся столы. Семья и гости вешают на деревья китайские фонарики, надевают на себя картонные колпаки, и начинается пир. Полагается с шумом всасывать съедобные части рачьего тела и чавкать. Руки по локоть испачканы, на столах растет гора отходов. Пьют водку понемногу, но часто, поэтому к вечеру надираются. Перед каждой стопкой поют куплеты: «Сейчас нам весело, а завтра будет еще веселей! Кто не пьет с нами, тот не умен».
Есть у шведов замечательное свойство: желание учиться до последнего вздоха. Учатся на курсах, в вечерних школах, в профсоюзных клубах. За символическую плату, но с одним условием — в группе должно быть не меньше четырех человек. Я видела объявление: «Производится дополнительная запись на курсы по художественному раскладыванию еды на тарелке». Однажды меня пригласили в поселковую библиотеку на занятие кружка по изучению русской литературы. За столом сидели три старушки и молодой китаец. Посреди стола термос с кофе и корзинка с домашним печеньем. Тепло, уютно. Учащиеся читают по ролям чеховского «Дядю Ваню». Учитель, из бывших наших, одобрительно кивает и подавляет зевки. «Хорошо! К следующему разу приготовьте доклады — образ Сони и образ доктора Астрова. Испеките побольше миндального печенья. Я его обожаю».
------------
Швеция многому меня научила: не жаловаться на жизнь, думать о хорошем, не повышать голос. Побывав в гостях, позвонить на следующий день и поблагодарить хозяев. Здесь я узнала, что шведы на выходные забирают из специальных приютов детей-даунов, играют с ними, катают на машине, читают сказки. Однажды, не помню где, я видела, как по городскому парку шел молодой красивый парень, волосы до плеч, а на нем гроздьями висели дети, инвалиды от рождения. Девочка-даун обняла его за шею и положила голову ему на плечо. Был чудесный воскресный день. Я посмотрела вслед удаляющемуся видению. Если бы не белокурые волосы, я приняла бы молодого человека за Иисуса Христа, в которого здесь никто не верит.
Другие статьи в литературном дневнике:
