Вячеслав КарижинскийСтупая во свет / Василий Тюренков «Свет» http://www.stihi.ru/2015/03/05/7641 Рано или поздно стрела отнюдь не бесконечного времени, пущенная первыми грёзами и юношескими мечтами, достигает цели, именуемой старостью, что ожидает каждого из нас где-то там, за линией горизонта значимых событий. Достигаемая всегда неожиданно для нас цель знаменуется необратимостью малых и больших перемен в жизни, надвигающихся с ускорением снежной лавины: первыми морщинами и проседью на висках; слишком быстрым опьянением от вина, напоминающим переутомление, когда сохраняя ясность ума, ты вдруг напрочь лишаешься сил; лёгкостью отказов от привычных соблазнов и удовольствий, утративших силу действия; невозможностью и, – что намного печальнее, – нежеланием, как раньше, всю ночь напролёт читать любимые книжки, бродить по пустым улицам и паркам, вслушиваясь в звуки дождя или бренчание старых любимых песен в наушниках; отказом от волнительного плена бесприютности собственных, конечно же, несбыточных сердечных устремлений ради пресловутого душевного и физического комфорта. Я удивлённо замечаю, что огонь в чадящем камине – прирученный безропотный страж одиноких зимних вечеров – стал дороже неприкаянного звёздного света, дрожащего от холода или космического плача и всё ещё зовущего в непокорённую высь меня, ныне уже ничем не обеспокоенного, лишь слегка грустного и внутренне опустошённого. Полуживое пламя огня бросает свой мертвенный свет на утонувшие в сумраке и пыли стены, по которым, точно засохшие вьюны, протянулись жилки телефонного провода. Я обрезал его у само пола, и густая паутина, накрывшая угол комнаты, окончательно скрыла от глаз моё нежелание отвечать на чужие звонки. Просто надоели старые игры в дружбу. Сейчас я не скажу определённо, почему не оборвал связи раньше, когда понял, что на свете не бывает дружбы – есть только нужда в других людях, нужда, иногда обоюдная, но отнюдь не бескорыстная. Это легко понять, если отследить её истоки и всмотреться в глубь её мутных вод. Возможно, боялся одиночества. Однако же, по-настоящему я перестал его бояться, когда нашёл в себе уверенность обрезать проклятый телефонный провод и пожил какое-то время в вакууме безлюдья. Пожил и понял, что это самая удобная и приятная среда обитания.
Спешно и нервно открываю ящик стола и вынимаю из него кипу пожелтевших писем. Это письма бабушки, последние письма, написанные незадолго до её смерти – я В необъяснимой тревоге закуриваю сигарету, прокашливаюсь, и в памяти начинают всплывать сотни таких утраченных, встречавшихся ранее на жизненном пути безымянных символов: сточки из позабытых стихов, кадры из фильмов, фрагменты картин и обрывки мелодий. Судорожно набиваю всё, что смог вспомнить, в поисковые системы – и ничего не нахожу. Меняю варианты запросов поиска, подбираю бесконечные синонимы – но, увы, напрасно. А потом у меня перед глазами возник бледный отрок в чёрном одеянии. Он вырвал своё сердце из груди и бросил его в ледяную воду зимнего пруда. Синие глаза отрока оглядели местность и выбрали тьму непроходимых лесов, черноту голых ветвей и сырой земли. С ощущением гибнущей вселенной, стремительно сжимающейся до размеров точки, чувствую внутри себя растущее давление пустоты, составленной из этих безымянных осколков: лиц, слов и песен – из миллиона упущенных шансов. Всепоглощающая и всепроникающая, эта пустота пробирается к самому ядру личности в неистовом желании взорвать его. В глазах темнеет, кружится голова. Кладу ладони на глаза, слегка давлю на них, и за веками становится светло. Бледный, слегка желтоватый свет, какой бывает разве что в полдень осенью, медленно растворяет мысли и чувства, обволакивая их, как обломки кораблей, своей сонной густотой и погружает в себя. Перед тем как уснуть, я пытаюсь успокоить себя банальной мыслью о том, что в жизни каждого человека, дабы он не утратил интерес к её прелестям, должно быть что-то, что нельзя разгадать, нельзя познать, вспомнить, вернуть. Голод как двигатель прогресса… И я вижу себя во сне голодным бродягой, идущим с нищенской сумой по шумной праздничной площади чужого города, где сытые люди говорят на не знакомом мне языке. И вдруг я слышу песню – ту, что полюбил в далёком детстве. Слышал её лишь раз и потом забыл. Но вот она снова звучит из огромного рупора над моей головой. В кафе на открытом воздухе, мимо которого я иду, за пластмассовыми столиками сидят весёлые люди и напевают мою любимую песню. Но я не могу никого спросить о ней, ибо не знаю языка. На родном языке я тоже разучился говорить. Все слова мира утратили для меня смысл, став птичьим щебетом и собачьим лаем. Я отвык от слов и утратил голос. Выхватываю у кого-то недопитую бутылку, опустошаю её залпом, мгновенно пьянею и падаю в слезах на чужеземный асфальт, под ноги прохожим. Я уверен, что больше никогда не услышу свою песню; что всё, именуемое душой, жизнью моей души, вот-вот закончится вместе с последним куплетом. А в саду за окном снег безвременья облепил безымянную сломанную ель. Амбивалентный, слепящий своей белизной снег, видный даже во тьме непроглядной ночи, лишь подчёркивает окрестную темень. И я надеюсь, что под этим средоточием холода, словно под одеялом, тепло всем тем, кто отдал себя земле. Часто вспоминаю лето одного незапамятного года моей юности. Тогда вечерние моционы по берегу речки с моим приятелем, студентом, заканчивавшиеся распитием портвейна, а то и чего покрепче, были своего рода ритуальным действием, знаменовавшим отрешение от дневных переживаний, суеты и погружением в вольные раздумья. В какие бы дали философской мысли ни уводили нас беседы, одно чувство, не покидая, сопровождало обоих – ощущение покоя, пребывания будто за кулисами жизни. Останавливалось время, и мы переставали быть участниками событий – лишь смотрели на них со стороны слегка заворожённо. События минувшего дня играли бликами на речной глади, рождаясь и умирая в неспешной игре жёлтого света фонарей и плёсового течения, всегда уплывая в неведомую даль. Говорили мы о литературе, музыке и кино. Однако я не смогу вспомнить ни одну из бесед. В памяти остался только этот созерцательный покой, редкие волосы и круглые очки моего приятеля, моё с трудом скрываемое восхищение его умом и эрудицией. Из всех его речений, многие из которых были воистину гениальными, мне почему-то запомнились лишь случайно брошенные на подпитии реплики, казалось бы, не высшей степени важности… – Это система, – однажды изрёк мой приятель, – вода, песок, осколки стекла под ногами, наши переживания – всё это система, экзистенция, живущая по своим причудливым, нечеловеческим правилам, которые мы вряд ли когда-нибудь осмыслим. Люди исполняют её программы. И потому на фоне безбожного и неисповедимого хаоса, каким эта система видится несовершенным взором человека, нас будет постоянно преследовать неутолимое желание нащупать хоть какую-кто связь между нашими видениями и нами самими. И тут не помогут ни приборы, ни логика. Ведь невозможно измерить электрическое поле неизбежности, вероятность любви, силу трения мысли и тяжесть судьбы. Линии на ладони и линии розы ветров не пересекаются. Также бессмысленно, к примеру, задаваться вопросами о семейном счастье цифры восемь в союзе с буквой «я», о шифре, спрятанном в предсмертном дрожании крыльев умирающей птицы и о последнем слове осеннего листа, упавшего на пыльную дорогу. О! Даже самые безумные из поэтов не в силах нам помочь. Лишь занавески небосвода интимно-голубого тона скрывают ужас пред бездонным*. Так сказал поэт. Ответ моему приятелю возник сам собой спустя годы. И я бы мог проверить его верность, доведись мне случай вновь прийти на берег реки… Есть ли ещё на земле эта река? Кажется, будто она исчезла с того дня, как не стало моего приятеля. Если безумен вопрос, то и ответ на него должен быть не менее безумным. Мой ответ безумен и прост: нужно найти единственное в округе дерево, единственный, ещё живой осенний лист на его ветке и развернуть его в направлении ветра. Это очень непросто сделать, но если удастся, то мгновенно изменится окрестный ландшафт, передвинутся дома, дороги и холмы, а река, как и само время, потечёт вспять. Тогда людям станут известны все тайны экзистенции, и мой приятель, возникнув из пустоты, вздохнёт облегчённо, выйдет из-за кулис театра жизни, улыбнётся и достанет бутылку портвейна. Однако всякий раз, пытаясь представить себе его, воскресшего в нынешнем времени, я вижу вместо лица лишь бледный эскиз, на котором чётко прорисованы только глаза. Их взгляд укоряет меня в том, что я так и не смог решиться сойти на конечной остановке былой эпохи наших встреч и не ступил на дорогу нового времени. Это безусловно так, и я понимаю, что нас прежних никак не может быть в сегодняшнем дне. Мой друг истлел в земле, а я уже совсем не тот, кем был тогда. Нынешний я – это тот, кто перерезал телефонный провод, чтобы избавиться от частых звонков приятеля, кто предал его в беде, спасаясь от собственных проблем бегством от себя и от мира. Но я, чёрт возьми, не хочу учиться на ошибках прошлого, решительно не хочу – во всяком случае сейчас – осмыслять этот опыт. Мне нужно только найти заветный лист – рычаг времени и пространства, ключ от театра жизни. Прокручиваю в голове снова и снова выцветшую плёнку воспоминаний и в последнем из них вижу, как по реке в полупрозрачной дымке плывут трупы бабочек, усыпанные бледно-розовыми лепестками облетевшей сирени. Так нас покидало последнее лето… Нынче за окном гудит метель, а в камине трещат сырые поленья. Выпив вина, я укутался в плед и закрыл глаза, вслушиваясь в эти зимние звуки. Мне вспомнилось, как однажды, похожим декабрьским вечером мать рассказывала мне о том, что скоро весь обитаемый мир изменится, придёт новый мир, в котором уже не будет зла и страданий. Она многие годы ждёт этого пришествия… … и мне в фантазии привиделась небывалая благостная картина, будто этой зимней ночью во всём мире воцарился уют и покой. Все люди и звери в тепле и сытости, никто не замерзает на дороге, не болеет и не мучается ни душой, ни телом. Мне чудилось, что мир погружается в безмятежный сон. Две струи побежали по щекам, и я рассмеялся. Только мне нет покоя под луной. Что ж, в таком случае есть повод выпить ещё вина. Всю ночь я грезил о сотворении мира. В его сценарии не было богов – только неистовство сил природы: изрыгавшие пенную лаву вулканы, великие землетрясения, обнажавшие пылающие недра земли, опустошительные ветры и наводнения, сдвигавшие с мест и крошившие исполинские деревья и скалы. Над пиршеством огня и воды кружили первые плотоядные птицы, огромные свинцовые крылья которых закрывали солнце и полнеба. Смерть была обыденной и неотъемлемой частью самой жизни. Я видел глаза умирающих птиц, сбитых гигантскими волнами цунами и вихрями пламени, их распахнутые клювы – видел, что птицы не бежали от боли и не боялись смерти, хоть и знали о ней. И как жалок человек, тратящий годы на бегство! Человек-творец, снедаемый внутренней пустотой, не позволяющей ему пребывать в сотворчестве с миром, прокалывает ножом ладони и кровью пишет портреты чужого прошлого на холодных стенах своего невостребованного настоящего. Моё сердце, кажется, умерло; агонизирующий разум мечется в центрифуге воспоминаний, в хороводе напрасных мыслей, как белка в колесе; мои ладони не заживают... Конец моей истории наступил также неожиданно, как однажды, выйдя из горизонта значимых событий, ко мне явилась преждевременная старость, пронзённая стрелой закончившегося времени. Я проснулся в своей машине, жмурясь от яркого дневного света. Свет был повсюду и за окнами машины не было видно решительно ничего. Даже солнце, ярчайшая точка мира, окутанная его желтоватой густотой, утонула где-то, в недосягаемой вышине. Свет содержал в себе все ответы, все недостающие фрагменты памяти, таинства, запечатлённые лица, песни детства – всё то, чего недостаёт личности для обретения целостности. Свет молчит, не называя своего имени, испытывая мои смелость и волю тишиной. Возможно этот свет – смерть, а может быть, – начало нового пути. Узнать получится, только выйдя из уютной пустоты. Медленно опускаю руку на дверную ручку, приоткрываю дверь. Что бы ни ожидало меня там – одно лучше медленного увядания последних, потраченных впустую лет. Чувствую нисходящее тепло лицом и плечами, слышу несомый лёгким ветерком острый и пряный запах разнотравья. Покидаю кабину машины, транспорт ушедшей эпохи, и ступаю во свет…
Redecouvrir ma voix
* Стихотворение Бориса Пастернака «Шопен. Прелюдия 15 Des Dur» ** «Ступить во свет, как глупый мотылёк, вдохнуть золу, встать на колени перед вами. Вновь обрести свой голос и уменье на время стать недосягаемой мечтой» (Didier Barbelivien / Дидье Барбеливьен, перевод В. Карижинского)
© Copyright: Страна Любви, 2016.
Другие статьи в литературном дневнике:
|
