Потом мы узнали, что барак (а их в поселке было четыре!) предназначался заключенным, направленным на строительство Байкало-Амурской магистрали (в варианте тридцатых годов), затем там жили вольнонаемные, а теперь и вербованные, то есть – мы.
Мать боролась с клопами с помощью керосина. Мы спали, словно в керосиновой лавке. И некоторые соседи рассказывали, что клопы, отступая. от границы наших двух комнат в боевом порядке, передвигали мебель в их жилье, устраиваясь на ночлег…
Работы у родителей не было, но они не унывали. Были вещи, которые можно было продать. Особая надежда связывалсь с двухсотлитровой бочкой настоящей украинской муки, которую удалось благополучно провезти в этот богом забытый уголок СССР, где, казалось, никогда не видели зерновых и мука была большой ценностью. Торговля оказалась делом веселым, учитывая мамино умение торговаться, вывезенное еще из азербайджанского Апшерона…
А между тем у меня появилась вполне себе проблема: мне не хватало трех месяцев для школьного порога. Кроме того, я изъяснялся на странном языке: помеси украинского, русского и еще какого-то, ведомого только мне. Матери пришлось поехать на поезде в таинственное Облучье, чтобы уломать местное начальство. И, о чудо, ей не только разрешили отдать меня в школу, но и предоставили работу – учительницы немецкого языка. Еще долгое время я «хекал» и «гекал» в самых неожиданных местах, высмеиваемый одноклассниками.
Смягчило насмешки только то, что вскоре вслед за нами приехали новые барачники, бывшие героические партизаны –ковпаковцы, а ныне всеми презираемые «бандеровцы». Их дети говорили на чистом украинском (скорее, как и я, на «сурджике») и они, будучи грозной силой, стали моими друзьями.
