Был я нежен, словно стебель ранний,
ты ж, неистовый, ты своего
всё ж добился, сердце мне изранив
и наполнив яростью его.
Рот мой — рана. Истины какие
вверил ты младенческим устам?
Словно горлом кровь, годины злые
хлынули из них, и я устал
день за днем греметь о новых карах
ненасытной милостью твоей.
Голос этот дал ты мне недаром —
но, смотри, унять его сумей
в час, когда в пустыне будет нищим
несть числа, и ни единый колос
не взойдёт в юдоли слёз и бед:
я хочу тогда свой прежний голос
услыхать на этом пепелище —
тот, что просто плакал с ранних лет.
Райнер Мария Рильке, 1907
из книги "Новые стихотворения"
Некогда я был нежней пшеницы,
ты ж, безумный, обронил слова,
что сумели в сердце мне вонзиться,
и оно теперь как сердце льва.
Рот мой стал кровоточащей раной —
прежде это был ребёнка рот,—
бедствия пророча неустанно,
ужас сеет он за годом год.
Я — глашатай чёрного и злого,
всех тобою созданных скорбей —
не снести мне жребия такого,
ты меня оставь или убей.
Но когда, на голых скалах стоя,
бедами и разрушеньем сыты,
мы стопы направим в пустоту,
я, тобой разрушенный, разбитый,
исцелюсь от бешеного воя
и свой прежний голос обрету.
Был я прежде мягок, как пшеница.
С бешенством твоим наедине
я остался. И, как лев, ярится
сердце обнаженное во мне.
Ты другого ждал? Мой рот болящий
чуть ли не с младенчества орёт.
Он стал раною кровоточащей,
горем и бедой из года в год.
Горе горлом льётся ежедневно.
Ненасытный, ты на том стоишь!
Только не убить мой рот плачевный,
если можешь,— ты его утишь.
И когда, отринутые свыше,
распылясь среди земель пустынных,
из последних выбьемся мы сил,—
без свидетелей, один в руинах
вновь тогда свой голос я услышу —
тот, что изначально рёвом был.
Был я, как пшеница молодая.
Всё ты можешь, бешеный, и вот
сердце львиное, не потухая,
пламенем теперь мне ребра жжёт.
Рот мой — весь! — одна сплошная рана.
Был я молод, но пощады нет.
Словно сгустки крови, беспрестанно
я выращиваю годы бед.
Беды я пророчу ежедневно,
у меня во рту живут они.
Алчешь, ненасытный? Алчешь, гневный?
Что ж, попробуй глотку мне заткни
в час, когда, гонимые судьбою,
мы в степях рассеемся пустынных,
пропадом во мраке пропадём.
И раздастся голос мой в руинах,
и на пепелищах я завою,
как весь век свой выл я, день за днём.
JEREMIA
Einmal war ich weich wie fr;her Weizen,
doch, du Rasender, du hast vermocht,
mir das hingehaltne Herz zu reizen,
dass es jetzt wie eines L;wen kocht.
Welchen Mund hast du mir zugemutet,
damals, da ich fast ein Knabe war:
eine Wunde wurde er: nun blutet
aus ihm Ungl;cksjahr um Ungl;cksjahr.
T;glich t;nte ich von neuen N;ten,
die du, Uners;ttlicher, ersannst,
und sie konnten mir den Mund nicht t;ten;
sieh du zu, wie du ihn stillen kannst,
wenn, die wir zersto;en und zerst;ren,
erst verloren sind und fernverlaufen
und vergangen sind in der Gefahr:
denn dann will ich in den Tr;mmerhaufen
endlich meine Stimme wiederh;ren,
die von Anfang an ein Heulen war.
Rainer Maria Rilke, 1907, Paris
Илья Репин, "Плач пророка Иеремии на развалинах Иерусалима", 1870
Мы используем файлы cookie для улучшения работы сайта. Оставаясь на сайте, вы соглашаетесь с условиями использования файлов cookies. Чтобы ознакомиться с Политикой обработки персональных данных и файлов cookie, нажмите здесь.
