Глеб Горбовский!https://izbrannoe.com/news/lyudi/bozhya-dudka-gleba-gorbovskogo/ Кукушка
Накидала, навешала уйму лет, уйму зим... Здесь деревья да лешие, хруст звериный и дым. У костра до полуночи посижу под кустом. А тропинки как улочки: что ни дерево — дом. ...Десять раз и одиннадцать прокукует и вновь... Мне из жизни не вырваться, потому как — любовь: не отпустит трава меня, ветер, спящий в листве, и тот нежный и каменный город мой на Неве.
в серой сетке дождевой. В сердце нет ни капли страха, — только кровь... Я вновь живой! Подползает осторожно к дому вкрадчивый туман. ...Помечтать, подумать можно, взвесить радость и дурман. Куры маются в сарае. В дреме кот упал с крыльца. Кто-то жалобно играет на гармони без конца.
Хорошо, что есть мгновенья: к тишине прикосновенья... Что доступно тем, кто хочет, — созерцанье новой ночи. Что — как лампы в небе — просто можно видеть людям звезды!
1967
Душа ещё жива, цела – не извели, как церковь Покрова над водами Нерли.
Парящая, светла, хотя в воде мазут. Грань каждого угла ясна, как Божий Суд.
Над зеленью полей, над белизной снегов она хранит друзей и... стережёт врагов
Душа ещё жива, цела – не извели, как церковь Покрова над водами Нерли.
Парящая, светла, хотя в воде мазут. Грань каждого угла ясна, как Божий Суд.
Над зеленью полей, над белизной снегов она хранит друзей и... стережёт врагов
Вновь журавлей пунктир... Судьба подобна мигу. Досматриваю мир, дочитываю книгу.
Понурые слова, нахохленные птицы. Поломана трава, листва с ветвей стремится.
Всё гуще мгла ночей, всё жиже синь в просветах. Не спрашивай: зачем? Спросив – не жди ответа.
Не притяженью вслед листва стремится с веток – а чтоб к родной земле прижаться напоследок.
Валентину Распутину
Иссякает листва на деревьях. Дождь в крестьянской блестит бороде. За деревьями есть ли деревни? Оказалось, что есть... кое-где.
Значит, можно, гуляя по трассам, набрести на гармонь в тишине? Оказалось, что можно... Не сразу. Как-нибудь. Невзначай. По весне.
Дед глядит виновато и мудро. Может, помнит семнадцатый год? Оказалось, что помнит... Но смутно. Как сквозь дождь... что идёт и идёт.
Снег — да листья желтые. В небе — крик ветвей. По дороге шел я, по дороге к ней... Медленный, как дерево, тихий, как старик. В двух шагах растерянный воробей возник. Перемешан с листьями снег, и все — плотней. ...Шел я, словно к пристани, к осени моей. Кукушка
Накидала, навешала уйму лет, уйму зим... Здесь деревья да лешие, хруст звериный и дым. У костра до полуночи посижу под кустом. А тропинки как улочки: что ни дерево — дом. ...Десять раз и одиннадцать прокукует и вновь... Мне из жизни не вырваться, потому как — любовь: не отпустит трава меня, ветер, спящий в листве, и тот нежный и каменный город мой на Неве. Лампа керосиновая у тебя в избе...
Лампа керосиновая у тебя в избе. Стаи лет я думаю только о тебе. Водишь карандашиком острым по письму, как по неотступному сердцу моему. В печке твоей временной вымерли дрова... ...Двадцатитрехлетняя ты моя вдова! Захоронен в памяти я твоей давно, точно неудавшийся эпизод кино, как пожар потушенный вовремя, без бед... Свет мой керосиновый, самый яркий свет.
1960
Лампада над книгой потухла, а строчки в глазах всё ясней: «Блаженны голодные духом, взалкавшие правды Моей!»
Сижу в окружении ночи, читаю в себе письмена, как будто я старец-заточник и нет в моей келье окна.
Но в сердце – немеркнущий праздник, и в вечность протянута нить. И если вдруг солнце погаснет – всё ж Истина будет светить! Любителям России
Как бы мы ни теребили слово Русь – посредством рта, – мы России не любили. Лишь жалели иногда.
Русский дух, как будто чадо, нянчили в себе, греша, забывая, что мельчала в нас – Вселенская душа.
...Плачут реки, стонут пашни, камни храмов вопиют. И слепую совесть нашу хамы под руки ведут.
Если б мы и впрямь любили, – на святых холмах Москвы не росло бы столько пыли, столько всякой трын-травы.
Если б мы на небо косо не смотрели столько лет, – не дошло бы до вопроса: быть России или – нет?
В ней одно нельзя осилить: божье, звёздное, «ничьё» – ни любителям России, ни губителям её!
Мне, наверное, не спится оттого, что спят дороги, что в кустах уснули птицы, птичьи песни и тревоги, что в полях уснули травы, а в траву легли букашки, что уснул железный трактор на краю уснувшей пашни. Это плохо, даже очень, -- все уснули... Вот беспечность! Кто-то должен этой ночью караулить время? Вечность? Мое слово
На песке нацарапаю слово, а волна его мутная слижет. Напишу его палкою снова. Это слово мое не из книжек, это слово мое не из букв, не имеет оно ни окраски, никаких означающих звуков. Это новое слово — из пляски, из движений морского прибоя, из вибраций пишущей палки, из конвульсий разлуки с тобою. Это слово не знают гадалки, это слово не сыщет ученый, и ребенок его на заучит, не придумает даже Крученых, потому что оно их — не мучит.
Мои рифмы — обычны, как на грузчике ноша. Мои ритмы — типичны, потому что похожи на дыхание моря, где лежат пароходы, на прикрасы и горе, на леса и народы. Мои строки поточны, мои буквы буквальны; песни, — как бы нарочно, нарочито нормальны. Потому что стихия — та же песня простая. Потому что стихи я не пишу, а рождаю.
Человек мыслящий уже понял, что на этом берегу у него ничего нет. П. Флоренский
Нет ничего на этом берегу. Зато на том – ромашки на лугу, душистый стог, сторожка лесника, слепой полёт ночного ветерка. ...Нет ничего на этом берегу. Любовь, ты – мост. Я по тебе бегу. Не оглянусь! Что я оставил там? Тоску-печаль по вымерзшим садам? Плач по друзьям, истаявшим в огне земных борений? Но друзья – во мне, как я – в сиянье этих вечных звёзд, что образуют в триединство мост. Не оглянусь! Метель в затылок мой. То дышит мир, что был моей тюрьмой. Не я ли сам – песчинка в снах горы – себя в себе захлопнул до поры? ...Прочь от себя, от средоточья тьмы – на свет любви, как будто от чумы, перед единой истиной в долгу... Нет ничего на этом берегу.
Ночь. Тропа. Луна в разгаре. Ветки шарят по лицу. Улеглись лесные твари, травы сбросили трясцу. В речке будущие шпроты притушили рыбий глаз. На меня, царя природы, наплевать им в этот час. В сапоге скулит печально, ноет старая мозоль. Никакой я не начальник, пуп земли, а также -- соль... Меж камней и меж орясин пробираюсь молча я, словно старый тарантасик на ухабах бытия.
Под вселенский голос вьюги на диване в темноте поразмыслить на досуге о Пилате и Христе...
...Как же так! – руками трогать воздух истины, итог, в двух шагах стоять от Бога – и не верить, что Он – Бог!
Под тенистою маслиной, на пороге дивных дней видеть солнечного Сына – и не сделаться светлей?
Отмахнуться... Вымыть руки. Ах, Пилат, а как же нам под щемящий голос вьюги строить в сердце Божий храм?
Нам, не знавшим благодати, нам, забывшим о Христе, нам, сидящим в Ленинграде на диване – в темноте?!
В стихах была борьба, отвага, удача – ведьмой на метле! …Испепелённая бумага лежала – трупом – на столе.
Стихи сгорели… Молча, сами – без применения огня. Они трещали словесами, от коих в мыслях – толкотня.
Они свистели, точно пули, ломились в душу, не спросясь, но сердца – так и не коснулись, истлели, в пепел превратясь. Писать стихи, казалось бы, - не надо...
Писать стихи, казалось бы, — не надо. Есть и без них — и солнце, и прохлада. Есть и без них И Родина, и ритмы. Есть и без них — и выспренни, и скрытны. Писать стихи, когда река хлопочет, и гладит берега свои, и точит? Писать стихи, когда грома лихие подопытно хохочут и — в стихии? Писать стихи, когда глаза и уши имеют птицы нежные и — туши? ...Писать стихи! Безгрешные стихи! За это мне простят мои грехи...
Исследуя себя под микроскопом, я обнаружил веры пузырьки, а также – разумения микробы и клеточки зелёные тоски.
Потом наткнулся на спираль гордыни, на пыл греховный в русских сапогах. И вдруг узрел неясное поныне, волшебное свечение в мозгах!
Так я наткнулся на следы от Бога, и воспылала душенька моя: под микроскопом, по науке строго – любовь звала на праздник Бытия!
Свернуть с раздавленной дороги, перешагнуть кювет и лечь... Эй, вы, ромашки, как здоровье? Букашки, слышу вашу речь. Земля, а как твое лежанье? Тебе тепло? А муравей, когда наступит отдыханье смешной комплекции твоей? ...Дышу размашисто, роскошно, гляжу глазами, как жую. И солнце гладит осторожно земную голову мою!
Говорят, что вы — дикие, сорняки по обочинам. А по мне вы — реликвии, украшение отчины. Васильков возникание и ромашек стеление, клевериная паника... Гей, полей население! ...Призадумаюсь песенкой, словно в плаче зайдусь. И рассеется весело подорожная грусть. Превратиться в мелкий дождик...
Превратиться в мелкий дождик, зарядить на много дней... И на город толстокожий тихо падать меж огней. Или трогать гриву леса, еле листья шевеля. или нежностью небесной гладить сонные поля. Слиться с речкой безымянной, целовать людей... Устать. А затем в рассвет туманный поредеть и перестать. * * *
Присутствую при снегопаде – последнем, может быть, в судьбе. Не отвлекайте, Бога ради, забыть позвольте о себе.
Ловлю холодную снежинку горячим выступом губы. Слежу зигзаги и ужимки венозно вздувшейся тропы.
Очаровательное иго – снеговращенья краткий срок... Читаю небо, точно книгу, и Божью милость – между строк.
Рождённые на злобу дня, прошедшие сквозь чьи-то мысли осколки гениальных истин – увы, не трогают меня.
А незнакомый человек, остановившийся прохожий, свалившийся, как первый снег, меня волнует и тревожит…
Он спрашивает, как пройти туда-то… на исходе ночи… И я ищу ему пути – из тех, что ближе и короче.
Рубины малины в кустах у дороги, и сами в кусты направляются ноги. Малины в кустах — бельевые корзины, на каждой малине — капля-дождина. Но кто это? Где это? Кашель. Кряхтенье... И что это мне сотрясает колени? ...Медведь загребущею лапой корявой малиной снабжает желудок дырявый. Но вот оглянулся, увидел. Замялся. И, тихо рыгнув, за деревья подался... Спасибо, косматый, спасибо, лохматый! (Он лапою греб, как совковой лопатой, а я — человек, приспособленный к ложке...) Медведь!.. А какой справедливый в дележке...
Всю ночь призывно пели птицы. А ночь была белым-бела. Я знал, что женщина приснится. Она смеялась и звала. Она стояла — гибкий прутик — бок о бок с важною Невой. И в небо легонькие руки плывут над женской головой, плывут, прощаясь и прощая, мир о любви оповещая... Я просыпаюсь. Ночь, и птицы, и солнце, сползшее с горы. Как пышно летний лед искрится, как нежно воют комары. И напролом, и век за веком идет любовь за человеком.
Но, пройдя через кошмары, ..То, как светлый ангел реет,
Сторона моя родимая, что молчишь, едва жива? Вот избушка нелюдимая – из ушей растёт трава. Вот дорожка партизанская – подо мхом, как бы – на дне, как вода артезианская, притаилась в глубине. Одичавшая, отцветшая, потерявшая красу, как старуха сумасшедшая, бродит яблоня в лесу. Не пора ли – избывать уже эти вздохи ни по ком? …А ведь здесь отец мой батюшка бегал к речке босиком. Тебе, Господи!
Бегу по земле, притороченный к ней. Измученный, к ночи влетаю в квартиру! И вижу – Тебя… И в потёмках – светлей. …Что было бы с хрупкой планетой моей, когда б не явились глаза Твои – миру?
Стою на холме, в окруженье врагов, смотрю сквозь огонь на танцующий лютик. И вижу – Тебя! В ореоле веков. …Что было бы с ширью полей и лугов, когда б не явились глаза Твои – людям?
И ныне, духовною жаждой томим, читаю премудрых, которых уж нету, но вижу – Тебя! Сквозь познания дым. …Что было бы с сердцем и духом моим, когда б не явились глаза Твои – свету?
Ласкаю дитя, отрешась от страстей, и птицы поют, как на первом рассвете! И рай различим в щебетанье детей… …Что было бы в песнях и клятвах людей, когда б не явились глаза Твои – детям?
И солнце восходит – на помощь Тебе! И падают тучи вершинам на плечи. И я Тебя вижу на Млечной тропе… …Но что б я успел в сумасшедшей судьбе, когда б не омыла глаза Твои – вечность? Утро голубое...
Утро голубое, вечер фиолетов. Как зеленый поезд, промелькнуло лето.
Рыжие осины, ржавые канавы. Дождик из резины тянется на травы.
Речка мутной злобой рвется из оврага. На шоссе автобус мокрый, как собака.
Солнце в дырку тучи глянуло, встряхнулось. И в груди — колючее сердце улыбнулось.
1971
Когда качаются фонарики ночные и тёмной улицей опасно вам ходить, – я из пивной иду, я никого не жду, я никого уже не в силах полюбить.
Мне лярва ноги целовала, как шальная, одна вдова со мной пропила отчий дом. А мой нахальный смех всегда имел успех, а моя юность покатилась кувырком!
Сижу на нарах, как король на именинах, и пайку серого мечтаю получить. Гляжу, как сыч, в окно, теперь мне всё равно! Я раньше всех готов свой факел погасить.
Когда качаются фонарики ночные и чёрный кот бежит по улице, как чёрт, – я из пивной иду, я никого не жду, я навсегда побил свой жизненный рекорд!
1953 Ходит луна по уснувшим вулканам...
Ходит луна по уснувшим вулканам. Взглядом накрою ее, что стаканом. Молча и плавно летучие мыши делают ночь и темнее, и тише. В нашей избушке как солнышко — свечка. Топится бочка, нехитрая печка. Радио вылило вздохи рояля. ...Дали клубятся, российские дали. Книга закрыта, уснули страницы. Мне моя женщина больше не снится. Снится Земля — голубая, как детство. Бездна пространства. И — некуда деться. Ходит умница по городу...
Ходит умница по городу, носит серые глаза, ходит легкая и гордая, словно горная коза... Может, я служу в милиции, может, я в пивном ларьке разбавляю кровь водицею в незнакомом мужике. Может, я играю в дудочку в джазе, в садике, в траве. Может, я ловлю на удочку рыбку глупую в Неве. Может, я иду по улице пьяный, боком по стене... Хорошо, что ходит умница и не знает обо мн
Я сяду в поезд электрический, уеду в загородный лес. И отвернет соседка личико, ко мне теряя интерес. Закрывшись мятою газетою, как за кулисами актер, я «зал» сквозь дырочку исследую не потому, что я хитер, не то чтобы озорничая так или скрываясь, как злодей, а потому, что в час отчаянья я не хотел пугать людей.
Я тихий карлик из дупла, лесовичок ночной. Я никому не сделал зла, но недовольны мной.
Я пью росу, грызу орех, зеваю на луну. И все же очень страшный грех вменяют мне в вину.
Порой пою, и голос мой не громче пенья трав. Но часто мне грозит иной, кричит, что я не прав!
Скрываюсь я в своем дупле, и, в чем моя вина, никто не знает на земле, ни бог, ни сатана.
Я трясусь в автобусе довоенной марки. На родимом глобусе города и парки, реки перекушены зубьями плотинными, горы перебужены горными ботинками. ...Заднее сиденье, тряска до небес! Точно привиденье, в предпоследний рейс ты летишь, проселочный голубой рыдван. А вокруг-то елочки... А шофер — Иван... * * * Вернуться за полночь домой, Струится в Волхове вода... Осенний воздух чист, сталист, Плывёт по небу, как душа — Глеб Горбовский "Звезда", № 3, 1999
© Copyright: Нина Шендрик, 2022.
Другие статьи в литературном дневнике:
|
