В кишечниках надземных переходов
Екатерина Шарлаимова
В кишечниках надземных переходов
Плывут размытые людские силуэты.
Кругом испарина.
Болеет этот город какой-то неизвестной лихорадкой.
Он смотрит лужами в густеющие тучи
И вспоминает, как его касалось лето,
Дрожит листовками,
Стучит большим трамваем.
Поправится ли?
Точно неизвестно.
Который день болею вместе с ним.
Проклятый вирус сушит горло, жжёт глаза.
А город кашель превращает в серый дым.
А город выдох превращает в облака.
Быть может шпили башен чешут брюхо солнцу?
Быть может там за смогом чисто и тепло?
А здесь темно,
И дождь на спину вечно льётся
Поглубже впитываясь в тонкое пальто.
Холодный ветер, будто пёс цепной, сидит и караулит
возле тёмных подворотен.
Повсюду осень свой налаживает быт
И в волосах её уже белеет проседь.
А город силится, не хочет замерзать
И снег упрямо пережёвывает в грязь.
Я ощущаю с ним отчётливую связь
И мне бы тоже не хотелось умирать, но что поделать…
Мы уже обречены.
Однажды утром мы проснёмся в белой коме.
Ну а пока желтеют пятна вдоль дороги
И воет ветер, как собака на цепи.
Так и живи
Olen
Так и живи, приняв, что ты мертва
для многих здесь, кто ранее был дорог,
как всходит многолетняя трава
сквозь талый снег, а с нею сходит морок
о том, что ты нужна кому-то здесь.
И в этом есть предвестие свободы,
когда созреет огневая взвесь,
твоей души, живого неба своды
заполыхают чистой бирюзой,
земную твердь с небесной сочетая...
Когда-нибудь, на середине мая,
на берегу судьбы, перед грозой.
Шёпот кувшинок
Нью-Эвелин
Сны о тебе забуду, ибо они – вода,
Рябь от ветров беспутных, ряска поверх пруда,
Шёпот пустых кувшинок, всплески пугливых рыб,
Между мирами ширма, суша с водой – миры.
Мне же спокойней в этом, где свои сны уняв,
Не нахлебаюсь света, что подтопляет явь,
Что вытесняет робость, сносит любой заслон,
Не окунись в мой образ, если войду в твой сон.
Это не я – русалки – дна растревожив муть,
Воду вертя, плясали, чтобы в тебе уснуть.
Это не я кружила странницей-мотыльком
Возле осоки или...лютиков; ни о ком
Мыслить я и не смела, но показалось вдруг:
Из глубины замшелой льётся волшебный звук.
Кот Басё Светлана Лаврентьева
Они вслушиваются в речи и всматриваются в лица, ходят кругом или чертовым колесом. Они бродят по городу, ищут – в кого б вселиться, чтобы этот кто-то утратил покой и сон.
Я не знаю объяснения - что такое этот город, вырастающий на пути?
Я не помню запах сна и цвета покоя.
Это значит, я живу в себе не один.
Кем-то выслежен, захвачен, разбит и выслан, обречен стонать бессонницей у виска.
с утра за стеной
Мария Махова
С утра за стеной расшумелись соседи, то нервно кричали, то в стенку стучали...
– Ужасное что-то творится на свете. –
сказала она,
и поставила чайник.
За окнами небо свисало угрозой упасть нам на головы – тихим и сонным…
Будильник подпрыгнул без четверти восемь, сам перепугавшись от дикого звона,
и, в этот момент, (чтоб охрип ты, ей-Богу!) услышав сей звон, шевельнувшись и ойкнув,
очнулось вдруг небо, качнувшись немного, вздохнуло со стоном – и вздрогнули окна,
и хлопнули двери, и скрипнули стены, коты заорали с младенцами вместе,
залаяли псы и завыли сирены машин, что стояли всегда у подъезда,
неясно откуда подул сильный ветер, часы перепутали цифры и стрелки…
– Ужасное что-то творится на свете, –
сказала она,
и помыла тарелки.
…Вскочили от звуков мамаши и дети, и форточки в окнах захлопали бурно,
проснулись утихшие было соседи, и вновь закричали – уже нецензурно,
и тонкие стены коробок бетонных наполнились топотом, шумом и гамом,
и вырвались письма из рук почтальонов, под тучи взмывая быстрей телеграммы,
и небо опутали чёрные сети, и всё закружилось, весь город вращая…
– Ужасное что-то творится на свете... –
ей кто-то сказал,
за окном пролетая…
что ещё
Мария Махова
Видимо, просто не попадаем в такт.
Видимо, просто дням потеряли счёт.
Видимо, всё случится однажды так,
как мы хотим.
Или ровно наоборот.
Тот, кто придумал этот безумный фильм
крепко стоит, будто в землю ногами врос.
Нет, там мозги в порядке, я о любви.
Я о душе и о тех, кто проходит сквозь.
Это такой секрет до скончанья лет.
Это такой сюжет, где не скажешь «стоп!»
Нам ещё жить и жить, как сказал поэт.
Твёрдо сказал — и пустил себе пулю в лоб.
Так вот, уже не зная, в каких мирах,
завтра мы вдруг окажемся у черты.
Если надежды нет, то приходит страх.
И велики глаза его, и пусты.
Но если даже ночь и затерян след,
и не стоит никто за твоим плечом –
не закрывай глаза, нужно видеть свет.
И продолжай идти, ну а что ещё.
Чиркни солнцем!
Юлька Соловьева
1. В этот черный день погребенных надежд,
Потерявших шанс среди мартовской вьюги
Ни одной улыбки не встретишь окрест
Да прилипли к кнопкам мобильников руки.
Обещанье весны о предутренний мрак
Да о лед бездушья в глазах разобьется.
Но пульсирует спичка в озябших руках.
Не печалься, прошу тебя. Чиркни солнцем!
п/в:
Чиркни солнцем,
если ты забыл
как свободно и легко
рассвет на землю льется.
Чиркни солнцем,
если разлюбил
философию тоски
и безумие бессонниц.
Чиркни солнцем
и иди вперед!
Слышишь, птица в груди твоей
звонко смеется!
И пребудет светлая
радость с тобой!
Слышишь, чиркни солнцем!
Чиркни солнцем!
2. Бурый пепел спит на остове костра,
Согревая сны, не прожитые ночью.
Каждым перышком грезя о теплых ветрах,
Птица в сердце твоем петь не хочет о прочем.
Пусть в чужих в глазах лед бездушья и мрак
Ждет, когда надежда на пути поскользнется,
Не погаснет спичка в озябших руках.
Ты - весна! Я прошу тебя, чиркни солнцем!
п/в:
Чиркни солнцем,
если ты забыл
как свободно и легко
рассвет на землю льется.
Чиркни солнцем,
если разлюбил
философию тоски
и безумие бессонниц.
Чиркни солнцем
и иди вперед!
Слышишь, птица в груди твоей
звонко смеется!
И пребудет светлая
радость с тобой!
Слышишь, чиркни солнцем!
Чиркни солнцем!
Всё равно
Марианна Боровкова
Не печалься, земная печаль моя,
Всё равно ведь сорвётся когда-нибудь
Та звезда, голубая и дальняя,
Не печалься напрасно, - скажу ему, -
Даже если увидишь, как падает,
В травах росных от взоров скрывается,
Ты желанья про нас не загадывай,
Всё равно ведь они не сбываются.
Всё равно ведь пути наши - разные,
Сад - давно опустевший, заброшенный,
И горят на ветру ярко-красные
Бересклеты, на свечи похожие.
Мне теперь тебя нечем порадовать, -
Я скажу ему тихо, вполголоса, -
Ты желанья про нас не загадывай,
Всё равно ведь они не исполнятся...
117 оберегов
Анна Арканина
117 оберегов я носила на ноге
Страсть сошлась, бесстрастность туже,
Слезы- крупным макраме.
Смех, огонь и не пристыжен-
стыд висит еще на мне.
Пять, которые повыше-
сердца стук, что горло выжег.
Десять радости попроще-
боль, которая не ропщет.
В общем
С толку себя сбила
Помню только, что любила.
все от. лично
Жизнь Не Здесь
все отлично. под утро сжигают мосты и вода идет
вдоль промерзших дорог. груда неба темнее свинца реки.
под вчерашним дождем размокает который год
мое сердце на грубом асфальте. болят виски.
все ок, отмечаю полвека как память спит.
и неуклюжими ласками черных автомобилей я
не бужу ее. и пустить бы слезу, но прошлое не болит.
настоящее тоже. жизнь - не здесь. и, вроде бы, не моя.
так что слезы не к месту, и нервы ни к черту, и буквы враз
разбегаются и бессмыслицей тормошат экран,
но не трогают старую боль, от которой никто не спас,
и не тянет на теле выискивать место для новых ран.
все отлично, обычно, привычно, не ново - смерть
приходила, но получила небрежный удар в висок.
все по-прежнему, новости умещаются в пару строк
и в моих сновидениях - мокрые трупы нерп.
все отлично, и света нет ни снаружи, ни изнутри.
пустота. темнота. как сказал незабвенный Фред-
show must (life must, love could not) go on. так смотри:
в этом городе ветер, суббота. светает. бред.
рисовала ей ЧеRных Птиц
Жизнь Не Здесь
я рисовала ей черных птиц,
потом сама же
сидела ночью и вытирала
ей слезы. «ну, успокойся,
это только рисунки, ты же сама просила...»
и чувствовала, как теряю силы,
и все стирала
с пальцев сажу
черную черную черную
- нарисуй мне ворона
- надо ли?
они же злые,
они питаются падалью.
- нарисуй!
и я рисовала
иссиня-черные крылья.
сильные мы были, сильные.
но мне тогда уже было страшно,
посмотри – это все
могло быть нашим...
- посмотри,
я вся испачкалась в саже,
можно, я больше не буду
рисовать тебе черных птиц?
- рисуй!
рисуй!
самую черную, самую злую!
из-под ее ресниц
струились слезы:
- рисуй!
- хорошо, маленькая, хорошо, милая!
я нарисую,
только не плачь!
- это не ворон,
не обманывай! это грач!
- ворон,
это ворон...
боже мой, моя девочка...
боже мой...
- не упоминай его всуе,
рисуй!
и я ломала карандаши
и пальцы, но
все равно рисовала.
а ей все мало,
а ей – одно.
она говорила:
- спеши, спеши!
к утру нарисуй мне сто черных птиц,
пока еще небо не стало белым!
рисуй мне черным,
рисуй мне воронов!
я успела,
я нарисовала их десять десятков.
она сказала мне «надо же!»
она улыбнулась
так сладко
и мы уснули.
а утром
в моем альбоме – пустые страницы
белые...
и на губах вкус мела.
с тех пор мне по ночам не спится.
а она
улетела.
но ей там легко,
ей будет лучше
там, далеко –
с черными птицами.
с нашими
черными птицами
...
Все и Буратино
Ирина Васильева Новосибирск
Карла и сын
Нет у карлы Клары, а только варево
В котелке на холсте, и очаг - пустой.
Карле было полено подарено.
Карла сделал полено мной.
Вот такой он, карла, как есть в каморке.
У него окно. А в окне, за шторкой,
Апельсины, море, и все - на блюде.
У него за окошком - живут же люди!
А он - хоть без Клары, без варева - верит.
У него три вещи, и все из дерева:
Башмаки, шарманка (проснись и пой)
И полено, которое стало мной.
Барабаска
Вот когда Барабаска ещё был мальчиком,
Он любил играть: брал у мамы ниточки,
Брал без спросу, обматывал толстые пальчики.
Обаятельный был Барабаска. И всё с улыбочкой.
А на ниточках куклы плясали слаженно,
Много было игрушек в ребячьей комнате,
Ведь игра для дитяти, известно, важнее важного.
Что об этом! И сами, наверно, помните.
А потом Барабаска вырос в большого мальчика -
Борода и плечи, и прочее - как у взрослого.
А он все обматывал нитками толстые пальчики,
А он по-прежнему брал у мамы, да всё без спросу.
Обаятельный был Барабаска, плясали куколки:
И наследник с дочкой (красавица, кстати, модница),
И жена каблуками заглавные роли стукала,
А побочную партию тёща вела, как водится.
Говорила мама ему: "Отдохнул бы, лапочка!
Почитал бы книжку. Смотри, сколько разных буковок!"
А Барабаска ворчал в ответ: "Да отстань ты, мамочка!
Дай же мне, наконец, наиграться в любимых куколок!"
Мнимый слепой
Офтальмолог по Васе не плакал ни дня.
А Вася мяукал, мяукал до хрипоты:
"Не проходите, сеньоры, взгляните же на меня!
Подайте мне что-нибудь из своей черноты!"
В черноте вашей мыши - и все шуршат:
"Постыдился б клянчить! Такой здоровый! К тому же кот!"
Но я давно не вижу ни Б, я не вижу Ш,
У меня всё с точностью наоборот.
Вы даёте мне медных и золотых
И привычно смотрите мимо глаз.
Это тоже работа не из простых -
Видеть то, что чёрное, вместо вас."
Про любовь
Не бывала ни на Канарах, ни на Мальдивах, а всё долбила
Про упавшую розу и лапу, и эдак, и наоборот.
При ней не смей окунать ни палец, ни нос в чернила,
Не то забудет тебя. И в тёмный чулан запрёт.
А ты всё любишь и любишь, и сердце тратится,
А сердце капает медленно - навсегда.
Её эти губки, локоны, на кокетке платьице,
Её это "нет", которое ближе к "да".
А розы всё падают (мимо груди) и слова не сказаны,
Только и слышится, на день по десять раз:
" Ах, вы, гадкий шалун! Вы должны быть наказаны!"
И - опять долой с её голубых подведённых глаз.
Пиявиц продавец
Его мама с трудом терпела любых психологов,
Потому его самость осталась для всех темна.
Его суперэго держалось поближе к холоду.
Предпочитая дно. В общем, все со дна.
Он смотрел, как в мире шумит камыш и лягушки квакают.
Он всё время мёрз и всё время ходил в плаще.
Он говорил: "Я решил торговать. Например, пиявками.
Как-то ближе они к народу. И вообще.
Как-то ближе они к теплу, к очагу, к уюту.
Да и как оторвёшься, когда всем своим прирос?.."
Он говорил вот так. И вздыхал почему-то.
И ходил в плаще по болоту. И очень мёрз.
Товарищ собака
Каждый хозяин желал бы знать, где она зарыта.
У попа спроси, он копает и пишет впрок,
Что-де съела мясо, за что и была убита.
Отпустил поводок хозяин. И вот урок.
Знаешь, поп, это опиум для народа.
Всё на месте - и хвост, и лапы, и в горле кость.
А судьба - одна, практически, как порода,
Она или да или нет. Как любовь. Как злость.
Все они ходят умные и защищают смело,
Так зубасты, привязчивы и верны.
Ты хозяин, а я к ноге. Разве в этом дело?
Так же нам овсянки и воем на пол-луны.
Пётр
Из того, что запомнилось у Петра -
Очень длинные белые рукава.
Пётр и сам был как-то чрезмерно бел.
Пётр никогда не плакал. Видимо, не умел.
Каждое утро Пётр менял выражение глаз-
На щеке выращивал слезы -
В профиль, потом анфас,
А другую давал любому - а ну, ударь!
Вот такой был Пётр. Другой. Не который царь.
Из того, что останется от Петра -
Только песня о том, как любил вчера,
О том, как был несуразен. И не у дел.
О том, как совсем не плакал. Видимо, не умел.
Большая черепаха
Ты сидишь, и вроде бы ни при чём,
И на жизнь любуешься, и на белый свет.
А тут она, пожалуйста, со своим ключом.
Где-то болтаться изволила триста лет.
Да еще так настойчиво говорит: "Бери.
Ключ из чистого золота, только смысл другой.
Иди незнамо куда и что-нибудь отопри."
И вот ты сидишь и думаешь головой.
Ты сидишь, и мысли треплются на ветру:
"По какой причине?" А может быть: " По какой вине?
И сгодится на что-нибудь то, что я отопру?
А если оно там счастье, то правда - мне?"
Хитрая с хвоста
Заметала следы воротником от шубы,
Не поймаешь, не выследишь никогда.
У не были красные (очень красные) губы
И глаза зелёные, как морская вода.
И мечта у неё была, дикая, странная -
Чтоб легко и радостно, вроде как песню спеть,
Задурить бы голову чью-нибудь деревянную,
И на край земли с ним. А после - придумать смерть.
А насчёт бессердечности и спортивного интереса...
Просто не будь деревянной, если ты голова!
Дремлет поле в ожидании крекс-фекс-пекса.
И пять золотых не хотят делиться на два.
тяжело молчать
Ольга Носова
мне так хотелось быть тебе Богом, Чертом.
дергать за те веревочки, что к плечам.
подставлять ладони твоим слезам и о чем-то
тяжело молчать.
в чужие губы свои не впихнуть слова.
в чужие руки себя не легко вместить.
букетиками зябкой горной лаванды
разбавлять свой стиль,
чопорный, гордый, пропахший лимоном, злой.
вяжет во рту от ругани, как от хурмы.
я твоему патифону не стал иглой.
ты не захотела отведать моей зимы.
мне так хотелось раскусывать карамель
пополам с тобой, заедая зеленый чай.
я так хотел научиться, но не сумел
тяжело молчать.
Не смотрись в чужие зеркала...
Наталья Разувакина
Не смотрись в чужие зеркала
И не обживай чужие кухни.
Песню затяни на два узла,
Полно плакать, глазоньки опухли.
Ты пичужка, а не самолет,
Разноцветный щебет и круженье.
Сорок обещаний наперёд,
Разочарований и крушений...
Ты уходишь в мертвую петлю,
Зонтик раскрутив под снегопадом,
Чтоб услышать: я тебя люблю,
Дурочка. И ничего не надо.
Пусть это будет дом
Татьяна Шеина
Сложит щепоть - и, буквы катая ртом:
"Отче Всевидящий, пусть это будет дом!
Кот у камина, свечи, речная гладь,
Лес из окна - пушист - выходи да гладь,
Пёс на крыльце, да пара ловцов в углу,
Дым из трубы пеленает ночную мглу,
Звёзды над крышей звенят серебристым льдом...
Боже Всевышний, ну пусть это будет дом!
Я, как всегда, благодарна Тебе за всё.
Тщетны гадания - еду, куда несёт,
Мыкаюсь ветром: поплачу - потом спою,
В сотнях дорог постоянно ищу свою.
Трудно услышать молитвы сквозь белый шум -
Вот потому я всё чаще Тебе пишу,
Редко прошу - и, как правило, не о том...
Отче, пожалуйста, просто позволь мне дом!"
Тёмен колодец небес - не черпнуть до дна.
В сотнях дорог всё яснее видна одна.
Диких с руки не кормят...
Татьяна Шеина
Он свободный и дикий – а диких с руки не кормят.
В память-нору забейся - и медленно умирай там!
Ты забыла, как души пускают друг в друга корни,
Как, срастаясь, сердца образуют конгломераты?
Слышишь шёпот – навязчивый, тихий, синхронный шёпот? -
Искуситель с Хранителем сетуют за плечами:
«Это там, наверху, просто заново ставят опыт,
И заранее ясно, что опыт опять – печальный».
Ты к нему привыкаешь. И это, пожалуй, странно:
Неужели совсем не боишься душевной травмы?
Повзрослел, оперился вчерашний птенец-подранок,
Вырос в гордую птицу – и вот вы почти на равных.
Назначаешь ему рафинад пополам с ванилью
Трижды в день (рафинад - сублингвально, ваниль – наружно).
Что же, пробуй, лечи – вас затем и соединили!
Но не смей забывать, что с ладони кормить - не нужно.
Он к тебе привыкает. И это, пожалуй, страшно.
И уже не понять: кто – ведущий, а кто – ведомый.
Ты сумеешь его приручить – но не одомашнить,
Потому что сама никогда не имела дома.
Он поправится быстро. Ты первой его отпустишь,
Раздирая сердца, без наркоза корчуя корни.
Опустеешь до дна. Кто-то сверху взглянёт на пустошь –
И пометит в блокнотике: «Диких с руки не кормят».
вера
Люся Пикалова
он дышит прерывисто, бледный как полумесяц,
бесится после визитов родных, врачей,
«лучше повеситься,
лучше бы я повесился».
она убирает со лба его прядь: «свет очей
моих, тихо, не нервничай так».
«прости, я веду себя как дурак».
она по краю тарелки размазывает еду,
говорит: «я не такая, имей в виду,
я не уйду никуда,
не уйду».
Он мечется, стонет в бреду,
Голова и тело горят огнем,
Под стать волосам его рыжим.
- Скажи, что я выживу,
я ведь выживу?
99
Катя Че
99 твоих зверей
прочищают горло,
боишься,
вдруг для того, чтоб сказать
что-нибудь неверморное,
горе тому, кто делает что-то не так.
с детства всегда загружен:
нужен-не нужен, заметили или нет,
получится ли заполучить,
и где от секретов ключи.
детство как детство, но чуточку нервное,
дяденько-милиционерное,
разбавляло бублико-маковое,
хватало за бок, оставляло без сладкого,
всё не в лад, невпопад, даже счастье,
и плакали от
причастия тайны
всеобщей и безвозвратной летальности.
кладом зарытой, припасённой на будущее,
на потом,
тайна-то с ноготок,
в яйце,
в утке,
в зайце.
заяц загрызен волком,
утка осталась в прошлом,
яйцо разжигает споры,
вот вам и невермор,
за поступки и мысли.
с ними
истинно что-то не так.
что ты
звери просто простыли
на сквозняке страха
не спят сипят и кхакают
кхе-кхо-кхи-кха-кхо-кхи
всего лишь форточку плотно или
закрой дверь
новое о мире
Катя Че
посередине сна
иногда - в начале бывают
не совсем осознанные (наяву) откровения
вроде того что понял о мире герой Пелевина
съев ЛСДшную марку:
"ниточки исчезают, а шарик остаётся"
вспомнила
что вчера записала какую-то мысль
в телефон
проверила и теперь
даже фомич не в силах мне объяснить
что означает
"дописал мнения объёмов, именно объёмов,
потому что раньше это были
просто вензеля"
там голуби
Евва Ангелина
там голуби. много
солнце. много
пчел больше большого. розы в снегу. персиковый сад. старый орех
ждут весну
весною приду я
и будет счастье больше большего
и больше большого жизнь
И плачет моя ундина в некошеных камышах
Ирина Валерина
... И воздуха было больше — тогда, в неполные восемь,
а в облаках водились сильфиды и прочий сброд:
смешной, озорной, бродяжный, и с Тонькой рыжеволосой
мы к ним отпускали время, как змея — в свободный лёт.
И я озёрной ундине шептала о всяком-разном,
ладошкой едва касаясь роскошных её волос.
Она же мне пела плавно — угольчатый плен согласных
её не держал от роду — о свадьбе в семье стрекоз.
И думалось мне, что счастьем, блуждающим в землянике,
делиться куда приятней, чем просто собрать в кувшин,
поэтому горстку ягод своей небольшой толики
дарила лесным мурашкам — несуетным и живым.
Когда-то, в том светлом мире, мне воздуха было много,
и к небу — подать рукою, и к звёздам — всего лишь шаг.
... Вернулась. Пустые избы — хозяйки гостят у Бога,
а озеро стало меньше, и в лес заросла дорога,
и плачет моя ундина в некошеных камышах.
Не похвалы ради, а токмо волей пославшего мя
Ирина Валерина
Не похвалы ради, а токмо волей пославшего мя,
пишу по-акыньи о заоконной дрожи
дождя, перепутавшего сезон, рыдающего рыдмя
в жилетку городу, грезящему о пороше.
И всё бы оно ничего, когда не тысяча "но",
и самое главное из — вкрай надоела слякоть,
поэтому я пью глинтвейн и не смотрю в окно
на нищую осень, продолжающую уныло шамкать.
Поэтому я улыбаюсь и говорю обнявшему мя:
"Бросай работу, на часах уже 17.15,
губы мои горячи, и во мне секунды штормят.
Неужели ещё не ясно, что я хочу целоваться?"
И он улыбается тоже, и говорит, говорит —
глазами, и пальцами, и настойчивыми губами.
И тогда, усмехнувшись, Бог раскидывает свой дождевик
над маленьким миром и даже чуть-чуть над нами...
Скажи, какая грусть на вкус?
Яркая Эм
Скажи, какая грусть на вкус?
Быть может кисло-сладкий? Или горечь?
Быть может, вкус остывшей чашки чая?
Да, да... я вдруг припоминаю...
Серый цвет, как утренний туман...
Возможно зрения обман...
Я в этом сером таю, растворяюсь.
Топлю свои мечты и чувства.
Топить себя – нелёгкое искусство...
И каждый день... как будто умирать.
А вечером опять придётся ждать...
Тот серый цвет...
Как утренний туман...
Да, да!!! Он мой, он мой самообман!
Зачем его обожествляю?
Зачем я трапеза его?
Зачем, я в этом сером таю...
И не желаю больше ничего...
Скажи, какая грусть на вкус?
Нет, нет... я на неё не злюсь,
Я ей пою, стихи слагаю...
С ней просыпаюсь и ложусь.
И каждый день, с ней умирая,
С ней же... снова жить учусь.
Скажи, какая всё же грусть на вкус?
Говорили с надеждой вчерашней
Людмила Помникова
Дед седой и оборванный нищий
Разговоры о жизни вели,
О былом толковали, жилище
Вдалеке от родимой земли.
Говорили с надеждой вчерашней,
Что придут ещё лучшие дни,
О житье и беде настоящей
И о том, как остались одни.
Приходили о прошлом виденья
Одному и другому в пути,
Где семья была, радость общенья
И надежда ждала впереди.
Нищий в прошлом был жизнью доволен,
Но судьбу поломала война.
Дед вздыхал, он ведь тоже был болен
Тем, что стала другою страна.
Они плакали горько и глухо,
Ночь спустилась, идти им невмочь.
Приютила чужая старуха:
Жалко стало, решила помочь...
Мы используем файлы cookie для улучшения работы сайта. Оставаясь на сайте, вы соглашаетесь с условиями использования файлов cookies. Чтобы ознакомиться с Политикой обработки персональных данных и файлов cookie, нажмите здесь.
