Novikov

Незабудкер
.
Я Вас любил, плоть истязая,
Сжигая зимний лишний жир,
О, как бесились попугаи,
О, как рыдал в кустах тапир!

Вы были в белом и прозрачном,
Я был загадочен и чужд,
И от острот моих удачных
Ваш веер был так неуклюж!

Дыханьем влажным Амазонка
Сопровождала наш круиз,
Индейцы пели где то звонко,
Куря бамбук, жуя маис…

Напевы старенькой гитары
Меня сжигали как огнём,
Я пепел стряхивал с сигары
Отполированным ногтём

Вы в баобабистой прохладе,
Плели венок из орхидей,
Неслышно подошел я сзади,
Потрогав взглядом меж ушей

Вы от предчувствий содрогнулись,
Москитов мысленно виня,
Ваш зад пронзил, его округлость
Дразнила , мучала меня

Отбросив длинную сигару
В клубок истерзанных лиан,
Я взял Вас бешенным корсаром,
Как ненасытный павиан!

И мы обнявшись полетели,
Вспарив над пропастью во ржи…
А джунгли полностью сгорели:
Никто не вышел их тушить…
.

.
.
Бывало, вскочишь на подножку... Автор: Андердог
.
Бывало, вскочишь на подножку
В депо идущего трамвая,
Войдёшь в салон, прильнёшь к окошку,
Усталый взгляд не отрывая

На проносящиеся мимо
Столбы, заборы и сугробы.
Закрыв глаза, представишь зримо,
Хотя б на миг забыться чтобы,

Кораллы, волны, пальмы, пляжи,
На входе в хижину циновку...
И так приятственно, что даже
Свою проедешь остановку...

Стучат синкопою колёса.
Шумит натруженно редуктор.
А над тобой крик альбатроса...
Пока задёрганый кондуктор

В твой сон о солнечных Гавайях
Не влезет рожею несвежей...
Вот потому-то я в трамваях
Уже лет двадцать как не езжу.
.
,

.
Избранные Стихи Россия

А. Блок…плат узорный до бровей.

Ты белые руки сложила крестом,
лицо до бровей под зелёным хрустом,
ни плата тебе, ни косынки –
бейсбольная кепка в посылке.

Износится кепка – пришлют паранджу,
за так, по-соседски. И что я скажу,
как сын, устыдившийся срама:
«Ну вот и приехали, мама».

Мы ехали шагом, мы мчались в боях,
мы ровно полмира держали в зубах,
мы, выше чернил и бумаги,
писали своё на рейхстаге.

Своё – это грех, нищета, кабала.
Но чем ты была и зачем ты была,
яснее, часть мира шестая,
вот эти скрижали листая.

Последний рассудок первач помрачал.
Ругали, таскали тебя по врачам,
но ты выгрызала торпеду
и снова пила за Победу.

Дозволь же и мне опрокинуть до дна,
теперь не шестая, а просто одна.
А значит, без громкого тоста,
без иста, без веста, без оста.

Присядем на камень, пугая ворон.
Ворон за ворон не считая, урон
державным своим эпатажем
ужо нанесём – и завяжем.

Подумаем лучше о наших делах:
налево – Маммона, направо Аллах.
Нас кличут почившими в бозе,
и девки хохочут в обозе.

Поедешь налево – умрёшь от огня.
Поедешь направо – утопишь коня.
Туман расстилается прямо.
Поехали по небу, мама.

1992

* * *
Будет дождь идти, стекать с карнизов
и воспоминанья навевать.
Я – как дождь, я весь – железу вызов,
а пройду – ты будешь вспоминать.
Будет дождь стучать о мостовую,
из каменьев слёзы выбивать.
Я – как дождь, я весь – не существую,
а тебе даю существовать.

* * *

Я прошел, как проходит в метро
человек без лица, но с поклажей,
по стране Левитана пейзажей
и советского информбюро.

Я прошел, как в музее каком,
ничего не подвинул, не тронул,
я отдал свое семя как донор,
и с потомством своим не знаком.

Я прошел все слова словаря,
все предлоги и местоименья,
что достались мне вместо именья,
воя черни и ласки царя.

Как слепого ведет поводырь,
провела меня рифма-богиня:
– Что ты, милый, какая пустыня?
Ты бы видел – обычный пустырь.

Ухватившись за юбку ее,
доверяя единому слуху,
я провел за собой потаскуху
рифму, ложь во спасенье мое...
1996

Памяти Сергея Новикова

Все слова, что я знал, – я уже произнес.
Нечем крыть этот гроб-пуховик.
А душа сколько раз уходила вразнос,
столько раз возвращалась. Привык.

В общем. Царствие, брат, и Небесное, брат.
Причастись необманной любви.
Слышишь, вечную жизнь православный обряд
обещает? – на слове лови.

Слышишь, вечную память пропел-посулил
на три голоса хор в алтаре
тем, кто ночь продержался за свой инсулин
и смертельно устал на заре?

Потерпеть, до поры не накладывать рук,
не смежать лиловеющих век –
и широкие связи откроются вдруг,
на Ваганьковском свой человек.

В твердый цент переводишь свой ломаный грош,
а выходит – бессмысленный труд.
Ведь могильщики тоже не звери, чего ж,
понимают, по курсу берут.

Ты пришел по весне и уходишь весной,
ты в иных повстречаешь краях
и со строчной отца, и Отца с прописной.
Ты навеки застрял в сыновьях.

Вам не скучно втроем, и на гробе твоем,
чтобы в грех не вводить нищету,
обломаю гвоздики – известный прием.
И нечетную розу зачту.
1995

Из книги "Караоке"

Диане Майерс

* * *
Бумага терпела, велела и нам
от собственных наших словес.
С годами притерлись к своим именам,
и страх узнаванья исчез.
Исчез узнавания первый азарт,
взошло понемногу былье.
Катай сколько хочешь вперед и назад
нередкое имя мое.
По белому черным его напиши,
на улице проголоси,
чтоб я обернулся – а нет ни души
вкруг недоуменной оси.
Но слышно: мы стали вась-вась и петь-петь,
на равных и накоротке,
поскольку так легче до смерти терпеть
с приманкою на локотке.
Вот-вот мы наделаем в небе прорех,
взмывая из всех потрохов.
И нечего будет поставить поверх
застрявших в машинке стихов.
1988

* * *

Одесную одну я любовь посажу
и ошую – другую, но тоже любовь.
По глубокому кубку вручу, по ножу.
Виноградное мясо, отрадная кровь.

И начнется наш жертвенный пир со стиха,
благодарного слова за хлеб и за соль,
за стеклянные эти – 0,8 – меха,
и за то, что призрел перекатную голь.

Как мы жили, подумать, и как погодя,
с наступлением времени двигать назад,
мы, плечами от стужи земной поводя,
воротимся в Тобой навещаемый ад.

Ну а ежели так посидеть довелось,
если я раздаю и вино и ножи –
я гортанное слово скажу на авось,
что-то между «прости меня» и «накажи»,

что-то между «прости нас» и «дай нам ремня».
Только слово, которого нет на земле,
и вот эту любовь, и вот ту, и меня,
и зачатых в любви, и живущих во зле

оправдает. Последнее слово. К суду
обращаются частные лица Твои,
по колено в Тобой сотворенном аду
и по горло в Тобой сотворенной любви.
1989

* * *

Куда ты, куда ты... Ребенка в коляске везут,
и гроб на плечах из подъезда напротив выносят.
Ремесленный этот офорт, этот снег и мазут,
замешенный намертво, взять на прощание просят.

Хорошие люди, не хочется их обижать.
Спасибо, спасибо, на первый же гвоздь обещаю
повесить. Как глупо выходит – собрался бежать,
и сиднем сидишь за десятою чашкою чаю.

Тебя угощали на этой земле табаком.
Тряпьем укрывали, будильник затурканный тикал.
Оркестр духовой отрывался в саду городском.
И ты отщепенцам седым по-приятельски тыкал.

Куда ты, куда ты... Не свято и пусто оно.
И встанет коляска, и гроб над землею зависнет.
«Не пес на цепи, но в цепи неразрывной звено» –
промолвит такое и от удивленья присвистнет.
1989

Стихотворения к Эмили Мортимер

Тебе – но голос музы темной...
А. Пушкин
I
Словно пятна на белой рубахе
проступали похмельные страхи,
да поглядывал косо таксист.
И химичил чего-то такое,
и почесывал ухо тугое,
и себе говорил я «окстись».

Ты славянскими бреднями бредишь,
ты домой непременно доедешь,
он не призрак, не смерти, никто.
Молчаливый работник приварка,
он по жизни из пятого парка,
обыватель, водитель авто.

Заклиная мятущийся разум,
зарекался я тополем, вязом,
овощным, продуктовым, – трясло, –
ослепительным небом навырост.
Бог не фраер, не выдаст, не выдаст.
И какое сегодня число?

Ничего-то три дня не узнает,
на четвертый в слезах опознает,
ну а юная мисс, между тем,
проезжая по острову в кэбе,
заприметит явление в небе:
кто-то в шашечках весь пролетел.

II
Усыпала платформу лузгой,
удушала духами «Кармен»,
на один вдохновляла другой
с перекрестною рифмой катрен.

Я боюсь, она скажет в конце:
своего ты стыдился лица,
как писал – изменялся в лице.
Так меняется у мертвеца.

То во образе дивного сна
Амстердам, и Стокгольм, и Брюссель.
То бессонница, Танька одна,
лесопарковой зоны газель.

Шутки ради носила манок,
поцелуй – говорила – сюда.
В коридоре бесился щенок,
но гулять не спешили с утра.

Да и дружба была хороша,
то не спички гремят в коробке –
то шуршит в коробке анаша
камышом на волшебной реке.

Удалось. И не надо му-му.
Сдачи тоже не надо. Сбылось.
Непостижное, в общем, уму.
Пролетевшее, в общем, насквозь.

III
Говори, не тушуйся, о главном:
о бретельке на тонком плече,
поведенье замка своенравном,
заточенном под коврик ключе.

Дверь откроется – и на паркете,
растекаясь, рябит светотень,
на жестянке, на стоптанной кеде.
Лень прибраться и выбросить лень.

Ты не знала, как это по-русски.
На коленях держала словарь.
Чай вприкуску. На этой «прикуске»
осторожно, язык не сломай.

Воспаленные взгляды туземца.
Танцы-шманцы, бретелька, плечо.
Но не надо до самого сердца.
Осторожно, не поздно еще.

Будьте бдительны, юная леди.
Образумься, дитя пустырей.
На рассказ о счастливом билете
есть у Бога рассказ постарей.

Но, обнявшись над невским гранитом,
эти двое стоят дотемна.
И матрешка с пятном знаменитым
на Арбате приобретена.

IV
«Интурист», телеграф, жилой
дом по левую – Боже мой –
руку. Лестничный марш, ступень
за ступенью... Куда теперь?
Что нам лестничный марш поет?
То, что лестничный все пролет.
Это можно истолковать
в смысле «стоит ли тосковать?».

И еще. У Никитских врат,
сто на брата – и черт не брат,
под охраною всех властей
странный дом из одних гостей.
Здесь проездом томился Блок,
а на память – хоть шерсти клок.
Заключим его в медальон,
до отбитых краев дольем.

Боже правый, своим перстом
эти крыши пометь крестом,
аки крыши госпиталей.
В день назначенный пожалей.

V
Через сиваш моей памяти, через
кофе столовский и чай бочковой,
через по кругу запущенный херес
в дебрях черемухи у кольцевой,
«Баней» Толстого разбуженный эрос,
выбор профессии, путь роковой.

Тех еще виршей первейшую читку,
страшный народ – борода к бороде, –
слух напрягающий. Небо с овчинку,
сомнамбулический ход по воде.
Через погост раскусивших начинку.
Далее, как говорится, везде.

Знаешь, пока все носились со мною,
мне предносилось виденье твое.
Вот я на вороте пятна замою,
переменю торопливо белье.
Радуйся – ангел стоит за спиною!
Но почему опершись на копье?
1991

* * *

Слушай же, я обещаю и впредь
петь твое имя благое.
На ухо мне наступает медведь –
я подставляю другое.

Чу, колокольчик в ночи загремел.
Кто гоношит по грязи там?
Тянет безропотный русский размер
бричку с худым реквизитом.

Певчее горло дерет табачок.
В воздухе пахнет аптечкой.
Как увлечен суходрочкой сверчок
за крематорскою печкой!

А из трубы идиллический дым
(прямо на детский нагрудник).
«Этак и вправду умрешь молодым», –
вслух сокрушается путник.

Так себе песнь небольшим тиражом.
Жидкие аплодисменты.
Плеск подступающих к горлу с ножом
Яузы, Леты и Бренты.

Голос над степью, наплаканный всласть,
где они, пеший и конный?
Или выходит гримасами страсть
под баритон граммофонный?
1992

* * *

жене

Долетит мой ковер-самолет
из заморских краев корабельных,
и отечества зад наперед –
как накатит, аж слезы на бельмах.

И, с таможней разделавшись враз,
рядом с девицей встану красавой:
– Все как в песне сложилось у нас.
Песне Галича. Помнишь? Той самой.

Мать-Россия, кукушка, ку-ку!
Я очищен твоим снегопадом.
Шапки нету, но ключ по замку.
Вызывайте нарколога на дом!

Уж меня хоронили дружки,
но известно крещеному люду,
что игольные ушки узки,
а зоилу трудней, чем верблюду.

На-кась выкуси, всякая гнусь!
Я обветренным дядей бывалым
как ни в чем не бывало вернусь
и пройдусь по знакомым бульварам.

Вот Охотный бахвалится ряд,
вот скрипит и косится Каретный,
и не верит слезам, говорят,
ни на грош этот город конкретный.

Тот и царь, чьи коровы тучней.
Что сказать? Стало больше престижу.
Как бы этак назвать поточней,
но не грубо? – А так: НЕНАВИЖУ

загулявшее это хамье,
эту псарню под вывеской «Ройял».
Так устроено сердце мое,
и не я мое сердце устроил.

Но ништо, проживем и при них,
как при Лёне, при Мише, при Грише.
И порукою – этот вот стих,
только что продиктованный свыше.

И еще. Как наследный москвич
(гол мой зад, но античен мой перед),
клевету отвергаю: опричь
слез она ничему и не верит.

Вот моя расписная слеза.
Это, знаешь, как зернышко риса.
Кто я был? Корабельная крыса.
Я вернулся. Прости меня за...
1995

Караоке

Обступает меня тишина,
предприятие смерти дочернее.
Мысль моя, тишиной внушена,
порывается в небо вечернее.
В небе отзвука ищет она
и находит. И пишет губерния.

Караоке и лондонский паб
мне вечернее небо навеяло,
где за стойкой услужливый краб
виски с пивом мешает, как велено.
Мистер Кокни кричит, что озяб.
В зеркалах отражается дерево.

Миссис Кокни, жеманясь чуть-чуть,
к микрофону выходит на подиум,
подставляя колени и грудь
популярным, как виски, мелодиям,
норовит наготою сверкнуть
в подражании дивам юродивом

и поет. Как умеет поет.
Никому не жена, не метафора.
Жара, шороху, жизни дает,
безнадежно от такта отстав, она.
Или это мелодия врет,
мстит за рано погибшего автора?

Ты развей мое горе, развей,
успокой Аполлона Есенина.
Так далеко не ходит сабвей,
это к северу, если от севера,
это можно представить живей,
спиртом спирт запивая рассеяно.

Это западных веяний чад,
год отмены катушек кассетами,
это пение наших девчат
пэтэушниц Заставы и Сетуни.
Так майлав и гудбай горячат,
что гасить и не думают свет они.

Это все караоке одне.
Очи карие. Вечером карие.
Утром серые с черным на дне.
Это сердце мое пролетарии
микрофоном зажмут в тишине,
беспардонны в любом полушарии.

Залечи мою боль, залечи.
Ровно в полночь и той же отравою.
Это белой горячки грачи
прилетели за русскою славою,
многим в левую вложат ключи,
а Модесту Саврасову – в правую.

Отступает ни с чем тишина.
Паб закрылся. Кемарит губерния.
И становится в небе слышна
песня чистая и колыбельная.
Нам сулит воскресенье она,
и теперь уже без погребения.
1996

* * *

Дай Бог нам долгих лет и бодрости,

в согласии прожить до ста,

и на полях Московской области

дай Бог гранитного креста.

А не получится гранитного –

тогда простого. Да и то,

не дай нам Бог креста! Никто

тогда, дай Бог, не осквернит его.

.
.
.

.
.

На крыше

Три свечи, три стройных китаянки,
Я на крыше и тоской полна,
В полночь бьют в порту матросы склянки,
И от скуки я схожу с ума.

Жизнь — дерьмо, но я начну о главном,
Говорить со звездами взахлёб,
Этот год, как два носка непарных,
Словно спьяну рухнула в сугроб.

Плачу, что в судьбе метут метели,
В стоне вьюг, как верезг черепах,
То, что десять пятниц на неделе,
В суете, как в ставке на бегах.

В сапоге припрятана чекушка,
Чтобы сжечь в душе ненужный жир,
Жизнь, как снайпер и берет на мушку,
Черным заштриховывает мир.

Под ноги кидаю я циновку,
Важное забыв из мелочей,
Что в бегах есть тоже остановка,
На которой ты игрок ничей.

Я одна и на дороге странствий,
Жизни лямка режет мне плечо,
Сердце сожжено в неловком танце,
Кровь на нем не стерла я еще.
.
.
.

.
.
Белый рыцарь

В этом мире светлое угробят,
Втопчут в грязь всегда наверняка,
Вижу реки красные от крови,
Бога Марса в виде мясника.

Словно Нострадамус обреченно
Я пишу, что вижу, на листе:
Рыцарь белый на квадрате черном
Шпагой чертит знаки на песке.

Каждый получает за провинность,
В лоб, под дых, кого то уберут,
В снах лежит какая-то причинность,
Горечь непонятная, мазут.

Рыцарь без копья стоит бессильный,
Снимет шлем, покажет всем лицо,
Он не человек, а с мордой псины,
Пахнет шерстью мокрой и гнильцой.

Я своим предчувствиям не верю,
Все мои видения — вранье,
Рыцарь белый быть не может зверем,
В сердце не вонзит мое копье.

Знаю я, что мир бесчеловечен
И собачьи морды не редки,
В сердце дым, но крыть на это нечем,
Если в нем сплошные угольки.
.
.

.
.
На этом месте

Мне в этом мире ничего не ценно,
Терпение и нервы сдам в багаж,
Моя удача — Феникс неизменный,
Обманчивый и призрачный мираж.

А жизнь идет, как в старой детской сказке,
Где счастье притаилось за горой,
С финальной и трагической развязкой,
Кто твой в конце окажется герой.

Хитрю и льщу, дойдя до середины,
На месте лобном оглянусь вокруг,
Но страх берет, хотя мне все едино,
В упор не вижу, кто мне враг, кто друг.

В душе моей наивная жестокость,
В ней лижет пламя суматоху дня,
В любой стихии зыбкость и нечеткость,
И также в этом мире у меня.
.
.

.
ДЕНИС НОВИКОВ
* * *
Одиночества личная тема,
я закрыл бы тебя наконец,
но одна существует проблема
с отделеньем козлов от овец.

Одиночества вечная палка,
два конца у тебя — одному
тишина и рыбалка, а балка,
а петля с табуреткой кому?
.
.

.
.
В мире поэзии

Не с веслом — с пером на пьедестале,
У поэтов есть такой конек,
Вслух вздыхать, что времена настали,
Каждый пишет и ломает слог.

Что поэтов пишущих, как звёзды,
Как собак бродячих у ворот,
Точки забивают словно гвозди,
К запятым берут шуруповерт.

Медленно плывет по небу рыба,
Жабры осыпая на платок,
На литпроме точка ру, стихире,
На поэмке каждый автор Бог.

О гетерах пишут, о бутылках,
Режут правду вдоль и поперек,
Нет, не крошки хлеба — это ссылки,
Жаром обжигающий поток.

Строчки словно крысы из подвала,
Нет стихов про сварку и прогресс,
Как подлодки в Питере клепали,
Строили с подъемом Днепрогэс.

Где стихи про уголь и про шахты,
И про опреснители в Крыму,
Напоследок повторю я дважды,
Строфы нам нужны про целину.

А не про путан из преисподней,
Про любовь и страстную Кармен,
Нужен смысл в поэзии народной,
Как поднять страну свою с колен.
.
.

.
.
Размышления золотой рыбки

На ощупь пробираясь в камышах,
Не вижу ничего в осенней хмари,
Я хлюпаю по топи в сапогах,
Не пропаду и Бог надежный парень.

Быть лучше в жизни сукой без хребта,
Членистоногой, подлой и безличной,
Как тень пиявки в жиже у моста,
Почти не видной в суете столичной.

Причал с баркасом где-то далеко,
На мне штаны, не юбка из лавсана,
О светлом я мечтаю, что с того,
Что я о счастье спеть могу осанну.

Наверно жизнь, как темный водоём,
Где грязное белье свое полощут,
Возьмут за жабры и съедят живьем,
Любого, чей черед пришел на ощип.

Идти на ощупь в общем-то не грех,
Как руки вытирать о занавески
И башмаки о соболиный мех,
Как спину почесать чужой стамеской.

Промозглый дождь и прячась в капюшон,
На лобном месте жизни растеряюсь,
Что невод бросит в озеро пижон
И скажет мне: "Попалась, дорогая!"

На лбу у мудрых девочек клеймо,
Для рыбаков-пижонов, вертопрахов,
Их кто поймает, выпустит на дно,
Иначе жизнь закончится вся крахом.
.
.
.

.
.
Рябиновая кутерьма
Автор: Самогонка
.
Я уйду, когда наступит осень
В доме на окраине моей.
В срок, по расписанию и точен
Будет каждый взгляд поверх ничьей.

Я сама с собой играю в прятки
Подбираю буквы и слова
Подглядеть попробую украдкой,
Что здесь приключится без меня

В детстве, помню, часто так хотелось -
Притвориться мёртвой, чтобы все
Пожалели и прижали тело
Хрупкое мое к своей душе.

Да качали бережно и нежно,
Плакали: вернись и нас прости ,
Как твоё решение поспешно
Мало дали мы тебе любви .

Детство моё кончилось, осталась
Горькая рябинки кутерьма.
Коньяка не выпитая жалость
Да желание сказать - я умерла.
.
.

.
Всякая жизнь, какая ни есть, –
это мир упущенных возможностей.
Илья Сельвинский
ВСТРЕЧА

Во тьме кромешной до рассвета
проснёшься, сам не зная где,
и вспоминаешь, как же это
провёл ты свой вчерашний день.

Задача трудная, но с целью
её из принципа решить
в пивной, как водится с похмелья,
ты должен память освежить.

За кружкой кружка, и настанет
такой естественный момент,
когда нужда тебя заставит
искать ближайший туалет.

Твой перегар такой убойный,
что кто бы рядом ни прошел,
за три шага перед тобою
уже испытывает шок.

Стараясь выдохнуть в сторонку,
ты вдруг и сам оторопел,
сорокалетнюю девчонку
в безликой высмотрев толпе.

До самой чуточной детали,
малейше значимой черты
в ней воплотилось в идеале
понятье женской красоты.

И постигаешь всем сознаньем,
всем существом до волоска,
что с этим встретиться созданьем
всю жизнь ты случая искал.

Ответный взгляд тебя приветил –
душе откликнулась душа,
но сверхпотребность в туалете
ускорить вынудила шаг,
и, проклиная все на свете,
прошёл ты мимо, не дыша…
-
-

.
Лидия
Автор: tarantula
.
Однажды я девушку видел.
Она отдыхала под кленом.
Ее звали, видимо, Лидия.
Она была в платье, зеленом.

Я к ней подошел очень робко,
Пойдемте, мол, ебнемте пива.
У Вас ведь прекрасная попка,
И все остальное красиво.

Потом погуляем по парку,
Потом подеремся с ментами.
А если вдруг нам станет жарко,
Мы будем ****ься в фонтане.

Как типа, дельфин и русалка
Как типа, Руслан и Людмила
Или ко мне в коммуналку
Поедемте, все будет мило.

В общем, сказал я ей, сука,
Чо ты корячишься, дура.
Я ведь могу каменюкой.
Я ведь могу арматурой.

Я ведь контуженный нахуй!
Весь я Чечней переломан.
В общем, поедем, Натаха,
Я не могу один дома!

Дальше я помню не много,
Что мне ответила Ксюха.
В общем тяну я на строгой
Срок за за тройную мокруху.

Так вот встречаются люди
на перепутье судьбины.
Думал, мы счастливы будем
А оказалась — скотина.

.
.
.

.
ПТИЦЫ НА КРЫШЕ Воскобойник Алёна

Бабка Саня в высотке у тётки теперь доживает,
а меня до окраинных улиц дорога ведёт –
где дома с дымоходами, вишни, калитки, сараи
и заброшенный, сором поросший ремонтный завод.

Санин двор не пустует, хозяйство ведут квартиранты,
но все грядки не так, и забор непривычно белёс,
а в открытом окне чуть колышется тюль сероватый,
и глядит на меня, как хозяин, породистый пёс.

А у бабки моей не бывало собак – только кошки,
только стайки цыплят и дурная коза Сулико.
Помню, мама подбросила Сане меня «на немножко» –
детям нужно играть, кушать яйца и пить молоко.

Бабка долго учила меня ничего не бояться
и протягивать ловко в иглу наслюнённую нить.
Не ругала за шалости, двойки, фингалы и кляксы,
но стегала лозиной, узнав, что умею курить.

Присмотрела давно себе Саня на кладбище место
возле блудного мужа и мамы несчастной моей –
пили горькую порознь, а умерли чуть ли не вместе.
бабка их навещала, бубнила: скорей бы, скорей.

А теперь Саня ходит согнувшись и будто на лыжах,
и подолгу сидит у окна, самоваром звеня,
улыбается синему небу и птицам на крыше,
и не помнит ни мужа, ни дочек, ни даже меня.
.
.
.

.
Как все
Автор: Ира Сон

Как же оно достало, послушай, мама!
Все говорят, как лучше, как есть, как надо…
Тонут в болоте семьями и домами,
Варятся в общем супе… Большое стадо…

«Надо, как все…» Кому это надо, мама?
Кто за судьбу и душу твою в ответе?
Росчерк поставят — «выполнена программа»,
Втайне ликуя, что и тебе «не светит»,

Что и тебя пожаловали в бараны…
Можешь поблеять гордо, сливаясь с массой.
(Только, ты знаешь, радоваться-то рано:
Этих рогатых режут потом на мясо.)

Не получилось (мама, прости бунтарку…)
Жить по клише, себя загоняя в рамки…
Хочется сдохнуть, мама… Вся жизнь насмарку
С этим «как все». Да будь оно трижды раком!

Знаешь, а пусть желающие бараны
Катятся вон с фальшивым своим участьем…
Камни, смешки, упрёки — по барабану!

Мама, из этих «всех» хоть один-то счастлив?

Королева мертва
Автор: Ира Сон

Королева мертва! Королеву сегодня казнили.
Ловкий взмах топором завершил торопливый процесс.
Овдовевший король, улыбаясь нечищеной гнилью,
Поспешил на банкет. Там проводится кастинг принцесс.

Подберёт, не спеша, поуслужливей да поглупее –
Чтобы только для ласк открывала пленительный рот.
И ещё на главу станет больше в его эпопее:
Августейший наш друг – поразительно синебород.

Вся дворцовая знать раболепно склонила колени –
Что поделать – монарх! Хочет – милует, хочет – казнит.
Улыбайся и лги. Аплодируй. Внимай поприлежней.
Лишь бы шкуру сберечь. Ну а совесть потом извинит…

Обыватель молчит. Обыватель плевал на интриги.
Ну казнили, и что? Да сама виновата небось.
Хлеб и зрелища есть. И к чему истеричные крики?
У толпы не в цене сострадание. Так повелось.

Мрачный шут избивает впустую ворота конюшни:
«Венценосный упырь! Не нужна – отпустил бы ко мне!
Я любил бы её! Я любил… только был ей не нужен…»

…Он вернётся на бал, пряча тонкий стилет в рукаве…


Письмо на небеса
Автор: Ира Сон

Бабушка, милая, мне бы короткую весточку —
Солнечным зайчиком лёгкий рисунок на зеркале.
Или в окно помаши мне берёзовой веточкой.
Чтобы остатки души я уже не коверкала…

Бабушка, мне интересно: и «там» – одиночество?
Те же унылые будни, заботы постылые,
Те же тельцы золотые, фальшивые почести?
Так же друг друга едят, предают и насилуют?

Может, не стоит беречься от зла и неверия?
Просто привыкнуть, смириться — и будет спокойнее?
Маску надеть пострашнее – любую, не меряя,
Совесть упрятать подальше, не хочет — пинком её!

Может, любовь и на небе – до боли затёртая
Сказочка для дураков, не смирившихся с участью?
Может, оставшимся даже завидуют мёртвые?
А на земле продолжают вопросами мучиться…

Знаю, ответы от нас аккуратно скрываются.
Но безоружной в Аду — неуютно и тесно мне.
Ад существует – он скромно Землёй называется.
Но существует ли, милая, Царство небесное?

Прокажённая
Автор: Ира Сон

Прокажённая шла по городу. Окружённая злыми страхами.
Обессиленная от голода. Все (привычно уже) шарахались.
Лишь бросали монетки издали, да сухие краюхи хлебные.
И шептались о том, что видели. Откупались в церквях молебнами.
Прокажённая шла по городу. Кто-то плакал, а кто-то скалился.
Ничего не просила – гордая. Да чего же хотеть осталось ей?
Предала красота-распутница… Отвернулись её любившие…
Только два неизменных спутника никогда ей не станут бывшими:
Пустота на душе — бездонная, не заполнится, не развеется;
А на сердце, как будто тонною, Одиночество давит… Верится,
Что найдёт своего заветного и согреется счастьем странница.
И навеки «…в богатстве, в бедности…»
Только ей не дано состариться…


Мне твоя (не)любовь...
Автор: Ира Сон

Мне твоя (не)любовь – пролегла по спине гексаграммой,
Начертила клеймо лёгким взмахом кошачьих когтей.
Я впитала её всю до капельки, до миллиграмма —
Ослепляющий свет и чернильно-тягучую тень.
Мне твоя (не)любовь исписала десяток тетрадей,
Пожелтевших от слёз, чередой неразборчивых слов.
Занавесила сны затуманенным видеорядом
Не случившихся «нас». Задушила мечту, расколов
Беззащитное время на «не было», «нет» и «не будет».
Обесточила сердце и тихо шепнула: «Живи!»
Крылья лёгких дрожат и сгорают в своей амплитуде.
Всё сложнее дышать — слишком много твоей (не)любви
В этом солнце, и в небе, и воздухе, в нежности робкой,
В одиноком луче, улыбнувшемся мне невзначай…

Я твою (не)любовь упакую в большую коробку —
Возвращаю. Встречай.


Абсолютная любовь
Автор: Ира Сон

Башню срывает, смыслы ломая, нежность течёт рекой.
Только однажды вдруг понимаешь: ты не один такой.
То ли ей скучно, то ли ей мало, то ли ей просто льстит…
Впрочем, плевать: её идеалы – это отдельный стих.

Хочешь бороться? К подвигам ратным срочно себя готовь:
перелопатить горы трактатов «как сохранить любовь»;
стать самым нужным, незаменимым, выше всей той толпы,
что за любовь прекрасной фемины дружно сшибает лбы.

Зубы сцепив, забудешь про ревность, стянешь ремнями грудь.
Ты ей отныне — преданный, верный, лучший на свете друг.
Даришь советы, знаешь секреты, всех мужиков её,
и на полставки служишь жилетом, терпишь её нытьё.

Ты бескорыстен, ты идеален, добр. И вот итог:
вышел по рангу ангел – не ангел, в общем, почти что бог,
апофеоз священных трактатов, Библия и Коран,
светоч любви, кумир, а по факту — каменный истукан.


Белоснежка
Автор: Ира Сон

В стеклянном гробу, на песчаном речном берегу.
Застыла поломанной куклой в одежде нелепой,
И ни шевельнуться, ни даже вдохнуть не могу.

Под шёпот воды бесконечно мне снятся кошмары,
Плакучие ивы танцуют зловещий канкан.
Я «счастьем» обязана вовсе не мачехе старой —
Мне яблоко с ядом твоя протянула рука.

Ты водишь экскурсии – бизнес, конечно, недурный.
Слащавые принцы, глазея, исходят слюной.
Пустышки-принцессы, хихикая, платят «натурой»
(порой прямо здесь, на подвешенном гробе со мной).

И вроде же в платье, а будто бы голая, мёрзну.
Противно и стыдно. Глотаю немую мольбу.
А ты по ночам вытираешь украдкой мне слёзы,
Подводишь глаза и сочувственно гладишь по лбу.

За что же, скажи, мне такая жестокая пытка?
За нежности луч, за пьянящие волны тепла?
Была слишком терпким и слишком горячим напитком?
Всего вероятней, за то, что я просто — была.

Ты водишь экскурсии, выдумав сказку о граблях,
На казнь осуждённом добре и оправданном зле;
И даришь на память фигурки надкушенных яблок,
Стеклянные тоже. И здесь хрусталя пожалел…

Другие статьи в литературном дневнике:

• 18.02.2021. Och. Sbornik Yaxada
• 07.02.2021. Novikov