Kozerog
ПОД ЗНАКОМ
.
Там за окном не ветер вдруг завыл
И что-то по стеклу чуть слышно коготками…
Волшебна ночь – вхожу в мир тайных сил,
И медитирую под звёздными огнями…
Под звёздной аркой ждет сухой старик,
Душа его гуляет с мертвецами,
Немногословный маг и проводник,
В сгоревший лес с несбыточными снами.
Он знает тропы в тайный сад теней,
К озерам облачным, змеиными лугами…
Он видит образы исчезнувших людей,
Блуждающих отдельными мирами.
В его глазах не синь, а глубина,
Бездонного и древнего колодца,
Глубокие морщины, седина,
И поза ждущего чего-то чудотворца.
«Скажи мне, маг, что в жизни суждено?
В чём истина? Ходить и спотыкаться?
Сомнений чаша выпита давно…»
И тут старик сказал: «Не сомневаться!»
«Где ищешь истину – там высохшее дно,
Размытая дорога в подсознанье, -
Для Козерога, так заведено,
Тропа над пропастью - всего лишь испытанье».
.
.
ПРИТЧА ОБ УИЛЬЯМЕ БЛЕЙКЕ
.
Где-то между тропиками Рака и Козерога
Уильям Блейк хоронил своих мертвецов и придумывал Бога,
а жизнь его брела следом, как жертва цугцванга,
под омуты и водопады от Нила Янга.
Боги смеялись, грядущее пёрло свиньёй да к свиньям,
в синем льду небес полыньями зыбилась бездна.
Уильям Блейк думал: если глаза поднимем,
увидим лишь небо, что в принципе бесполезно.
Поэтому лучше будем смотреть под ноги,
ведь полыньи бездны под ногами гораздо опасней.
Будем плести из человеческих слов пироги
и наизусть забывать Экклезиаста басни.
Уильям Блейк когда-то умер, как ангел,
а вот бредёт, бормочет, стреляет, хоронит.
И жизнь отступает от правил на правом фланге,
И кто-то на левом ступает на плот хароний...
Одни зовут его Эа, другие зовут его Энки,
и нас танцуют от печки и доводят до стенки,
по вечерам наши души сбиваются в стаи,
а по ночам пулевые в кирпичах зарастают.
И печкам плохо, и стенкам кирпичным плохо.
Ты слышишь, как в нас легко задохнулась эпоха.
И схоронив своих мертвецов (да как же их много!)
Уильям Блейк встал к стене, не придумав Бога.
Где-то между тропиками Бога и Козерога
тело Уильяма Блейка несёт пирога.
И мы в немыслимый раз бредём на запад от рая,
своих прошлых следов, как водится, не замечая.
.
.
БОГИ МОИ
.
"Боги, боги мои!" Почему, отчего
С горьких уст вылетает и чертит перо
Беспокойного Мастера в маске Пьеро
На бессмертных страницах романа?
Отчего, почему не к тому одному,
Кто сияющий свет излучает во тьму,
Свет любви неприступной ко всем и всему?
А к каким-то богам... Вот ведь странно.
Не Его одного, кто как космос велик,
А тех первых, которые жили с людьми,
И за слабых вступались, и битвы вели
Вспоминаем с внезапной печалью.
На далеких героев над нами глядим -
Там Персей и Геракл, и Орел синекрыл,
Козерог и Телец, и какой-то Дельфин,
Но уже не припомнить, как звали
.
.
МОЙ ЗОДИАКАЛЬНЫЙ ЗНАК
.
Правитель жизни, силы и упорства
Хозяин знака пламенный Сатурн,
Он собирает ожерелья солнца
И гонит тьмы испуганный табун.
Там - вольным ветром разжигает факел,
Даруя твёрдость каменной скалы.
Тут - убирает внутреннюю накипь,
Откинув с душ потёртые чехлы.
На карте окружающих созвездий
Красуется могучий Козерог.
Тот - берегись серьёзнейших последствий -
Кто крутится, умышленно, у ног.
Живёт без страха. Вверх, к заветной цели
Заманчиво стезя мечты влечёт.
Да, одиночка. Никому не верит.
Назад дороги нет! Дерзать! Вперёд!
Мистический. Немного непонятный.
Ночного неба афродизиак.
Всегда ищу тебя в небесных пятнах,
Любимый мой зодиакальный знак.
.
.
Анатолий СТОЛЕТОВ. "Полный блюхер"
.
Не поэт
Я не поэт. Нет, нет, я не солгу.
Не каждого ж рифмующего строки
Записывать в поэты и пророки,
Чтоб чувствовать себя у них в долгу,
Хоть мне приятно пыль пускать в глаза,
Доказывая, что и я не лузер.
Но ведь концы с началами вязать
Чуток сложней, чем Гордию свой узел.
Спустя две тыщи лет события Р.Х.,
Что может быть глупей твоей попытки
весь мир считать инверсией стиха
И бусы слов нанизывать на нитки
Тугой строки тщедушного ума,
Не требуя от жизни слишком много
Для самой слабой из инверсий Бога,
Покуда не случилась Колыма.
Я просто человек, и юмор мой,
Что интеллекту даст большую фору,
Не приспособлен ни к толпе, ни к хору
И кончится, наверно, Колымой,
Хоть и не той, что родина зека.
И я на мир натягиваю строфы -
недолюбитель, как и недопрофи -
Запутавшись в рубахе языка.
Но от стихов «кочан» мой отличим
Не тем, что нет Лауры, Беатриче,
Не тем, что недостаточно личин,
А тем, что текст мой попросту вторичен.
Как, впрочем, и любой набор из слов,
Что пишет нынче кто-либо, поскольку
Вся плоть стихов – мозаика осколков
Инверсий Слова. Этот мир не нов,
Но он неповторим. Калейдоскоп
Все крутится лихим слововоротом.
Затягивает буквенной гарротой
Отверстье рота каждой из синкоп.
И в слове «с» меняется на «о».
Фантазия, увы, кумулятивна
И, как сие кому-то ни противно,
Затягивает всех до одного.
И в этом поле вырытый окоп
Усугубляет уникальный опыт
Раздаться эхом истинной Синкопы.
И Слово все ж закончится на «О».
Я грустный человек, и в этом кайф,
Когда два раза шутку повторив, мы
Свой юмор заворачиваем в рифмы,
А ты вникай, читатель, мол, икай.
Как шею сунуть в петлю к палачу,
Писать стихи высокого полета.
Но мне, пожалуй, будет по плечу
Заслуженная слава рифмоплета.
И я предпочитаю тот прикол,
Чтобы – стремленье всех сторон похеря
Плыть по теченью или против волн –
Сломать весло и выползти на берег.
.
.
ЛИХА БЕДА... Шабалина Людмила
Считать себя поэтом не зазорно,
когда извечен яркий свет в дали.
Где лезешь с "гуттаперчевой" на гору,
и в гавань возвратились корабли...
Вытягивать иглу из тёмной бреши,
срывая плевел над седой травой.
Где всякий раз смеётся пересмешник,
когда ты между небом и толпой.
Охрипшим голосом на всю катушку
дверные створки обрывать с петель.
Но и до ныне клоуны-кликуши
настырно вылезают из щелей.
Струится сквозь оранжевую призму
шальной рассвет в предверие весны.
Но где-то снова распри, катаклизмы -
седые феи ждут детей с войны...
Лиха беда удачлива в разбеге,
и с подлостью людскою в унисон.
Экватор мёрзнет под нежданным снегом.
но также розовеет горизонт.
И курсом на лирическую лунность,
на нерве междустрочий и баллад,
течёт твоя река,впадая в юность.
в которой я ещё не родилась...
.
.
С ТЕМ, КТО ХОЧЕТ ТЕБЯ ЛИШЬ НАЙТИ Шабалина Людмила
.
Лабиринтов изломаны пальцы
на графитах промокших жд.
В тупики промежуточных станций
натыкаешься ты в темноте.
То печаль постигаешь, то радость.
Но намеренно сбившись с пути,
всё стремишься во мгле затеряться
с тем, кто хочет тебя лишь найти.
Не страшась поворотов коварных
что пуляют прицельно под дых,
с ним умчаться в вагоне товарном
на нечаянный отблеск звезды...
.
.
Илья Муромец
1
Под броней с простым набором,
Хлеба кус жуя,
В жаркий полдень едет бором
Дедушка Илья;
2
Едет бором, только слышно,
Как бряцает бронь,
Топчет папоротник пышный
Богатырский конь.
3
И ворчит Илья сердито:
«Ну, Владимир, что ж?
Посмотрю я, без Ильи-то
Как ты проживешь?
4
Двор мне, княже, твой не диво,
Не пиров держусь,
Я мужик неприхотливый,
Был бы хлеба кус!
5
Но обнес меня ты чарой
В очередь мою –
Так шагай же, мой чубарый,
Уноси Илью!
6
Без меня других довольно:
Сядут – полон стол;
Только лакомы уж больно,
Любят женский пол.
7
Все твои богатыри-то,
Значит, молодежь –
Вот без старого Ильи-то
Как ты проживешь!
8
Тем-то я их боле стою,
Что забыл уж баб,
А как тресну булавою,
Так еще не слаб!
9
Правду молвить, для княжого
Не гожусь двора,
Погулять по свету снова
Без того пора.
10
Не терплю богатых сеней,
Мраморных тех плит;
От царьградских от курений
Голова болит;
11
Душно в Киеве, что в скрине, –
Только киснет кровь,
Государыне-пустыне
Поклонюся вновь!
12
Вновь изведаю я, старый,
Волюшку мою –
Ну же, ну, шагай, чубарый,
Уноси Илью!»
13
И старик лицом суровым
Просветлел опять,
По нутру ему здоровым
Воздухом дышать;
14
Снова веет воли дикой
На него простор,
И смолой и земляникой
Пахнет темный бор.
.
.
.
.
Стихотворения Анастасии Бойцовой
.
Счастье
Опять на месте: на пределе.
Там, где положено: на дне.
Семь понедельников в неделю
По части несчастливых дней.
Приметы прошлого роскошны:
Был домовой, и тот зачах;
Все силуэты встречных кошек
Не серы даже по ночам.
Приметы в будущем бесценны:
Наряд с оборванной каймой,
Из десяти бокалов целых
Один разбитый – будет мой.
Слаба грешить, сильна в расплате,
Горю в огне, тону в воде –
Я даже свадебное платье
Разорвала бы, не надев.
Чего ещё? Какого знака?
Какого камня на тропе?
Но есть же сердце – чтобы плакать,
И даже горло – чтобы петь.
.
О любви
В который раз, ни рук, ни ног не чуя,
Твержу одно, эпитеты изъяв:
Благословен Господь, что создал чудо;
За остальное – Бог ему судья.
О свободе
Где она, царица упований?
Там, где пела, там, где воевала.
А когда уже завоевали, –
Надо уходить, как Че Гевара.
Чтобы не текли за годом годы,
Чтобы не понять, околевая;
Вся свобода – битва за свободу,
И иной свободы не бывает.
.
Bagdad............
.
Так вот и ходишь - ни зло, ни услада.
Не приглашенный на здешнем пиру.
Так вот и ходишь - калиф по Багдаду,
Неузнаваемый ночью Гарун.
Платьем задели, окликнули или
Кров разделили с тобой пополам, -
Знали бы нищие с кем говорили!
Знала бы, женщина, с кем ты спала!
До невозможности к вам притираясь,
Сердце смеется и падает дух:
Если бы знали вы, с кем препирались
Из-за объедков в обжорном ряду!
Если бы знали, за кислыми щами
Не замечавшие шепота лет, -
Если бы знали, кого поучали
Жить на е г о, а не вашей земле!
Вы, чьи года исчисляются днями,
Чьи обольщения - глина из глин;
Если б вы знали, кого соблазняли
И отчего соблазнить не смогли...
Так вот и ходишь - в оборванном гиде
Уличном, прячась за жалкий барыш, -
Так вот и ходишь: и слышишь, и видишь,
И притворяешься, что говоришь.
Мир, вдохновленный отсутствием даты,
Старый базар дарового жилья,
Если бы знал ты, какой соглядатай
Бродит по пыльным твоим колеям!
В ношеном платье, в одолженном теле,
Странном - и явно с чужого плеча, -
Так вот и ходишь неузнанной тенью
По бесконечным багдадским ночам.
Не оставляя ни дома, ни сына,
Не подвизаясь на поприще дел,
Так вот и ходишь - пожизненный ссыльный -
По балагану своих площадей,
Не приближаясь к застолью со снедью,
Вьется в пыли исчезающий след...
Зная, что мир посмеется последним
И никогда не наступит рассвет.
.
.
.
.
****
Каблуково
Автор: Шаня Помазов
*воспоминание мёртвого военнослужащего
Бежали люди пьяные ко мне
И что-то там кричали бестолково
А я в тот миг мечтал о бастурме
Но нет её в помине, в Каблуково
Тут есть свинина, сало, хлеб, и жмых
Ещё есть отвратительное пойло
Тут литр с утра положен на двоих
На закусь - умерщвленный, толстый бройлер
Из женщин есть Валерия с сестрой
Чудесные, стеснительные бабы
Ведь каждый в Каблуково холостой,
И даже кто женат, тот тоже - как бы
Поют тут много, любят как не гни
Ревут - пожалуй, жалобно и громко
И всё там в этих песнях о любви
И всё у них про Ваньку и про Томку
Но это сон. Мне снится этот всё.
Тут в Каблуково, люди не такие -
Рукастые, и хитрые во всём
Непьющие, угрюмые, - другие
Они глядят сурово из окон
У них тут в каждой хате только зависть
Все бритые, в портках и без портков
И что не спросишь, дулю тычут - накось
И есть у них зловещий детский смех
И присказка всеобщая -"сучара"
Тут прячут деньги, деньги есть у всех
И желчь в устах у всех есть изначально
Прощай о Каблуково - сучий ад!
Прощайте каблучане, сучьи дети!
Я пролетаю мимо, где-то над,
Как русский, ненадёжны, свежий ветер
Слепят меня не всполохи небес,
И не заботой праздною измучен
В глазах моих суровости замес
Ведь кто я есть? - Я умерший поручик.
***
Чёрные пни
Автор: Шаня Помазов
Я вдруг понял что мне будет сниться
Через двадцать четыре часа,
Это - многонулёвые числа,
И нарезанная колбаса
Будет сниться мне гадкое время,
Несуразицей сжатые дни,
Шум листвы, что тревожит так нервны,
И какие-то чёрные пни
Что случилось - не припониминаю
Например, то что было вчера
Зато чётко и вижу и знаю
Как прибиты к дверям номера
Вижу явстыенно блох на собаках
Переносчики блохи идей
Вижу зеков жующих, в бараках,
Вижу близкоидущих людей
Вижу водку, и вижу я пиво
Вижу плохо мне будет потом
Всё не девственно и не игриво,
Всё бессмысленно ночью и днём
Мы бухали с товарищем друга
Друг не мог, он лежал у гардин
Мы стояли у некого круга
Круг был замкнут, и круг был один.
.
.
.
.
Полковнику никто не пишет ---- Алексей Ерошин
.
На грифа старого похожий,
Зато живучий, как пырей,
Он хрипло кашляет в прихожей,
Гремя ключами у дверей.
Во тьме, сопя надсадно носом,
Снимает ветхое пальто,
Пытая тишину вопросом:
– Мне снова не писал никто?
В застывшем воздухе ни звука.
Пилюля тишины горчит.
Лишь кошка взглянет близоруко
И по привычке промолчит.
Никто полковнику не пишет.
Ни телеграммы, ни звонка.
Июльский сумрак снегом дышит,
Колышет иней у виска.
Подошвы шаркают по дому.
Скрипит рассохшийся диван.
По пыльному фотоальбому
Шуршит рука: Вьетнам, Ливан…
Вот эти б точно написали:
Сержанты Рассел и Моррой.
Но первый был убит в Кхесани,
В Бейруте был убит второй.
Камбоджа. Куба. Гватемала.
Уолли. Джонни. Джимми. Том.
Корреспондентов отнимала
Судьба поштучно и гуртом.
Крестов ряды. И даты, даты.
Иран. Панама. Сомали.
Афганистан. Его солдаты
Лежат во всех концах Земли.
Да он и сам давно покойник.
По крайней мере, кандидат.
Вам некому писать, полковник:
Вы потеряли всех солдат.
Зазря звенят в саду цикады,
Полковник безнадёжно глух.
Но гром далёкой канонады
Ещё улавливает слух:
Гаити. Ливия и Йемен.
В Ираке снова горячо.
Опять весь мир войной беремен –
Так значит, кто-то жив ещё?
Никто полковнику не пишет.
Он в ожидании, пока
Прибудет телеграмма свыше
С коротким словом «тчк».
.
.
.
.
,
Свистелка ---- Игорь Гонохов
.
я дворы обошёл, я на всех качелях
посидел, покатался и так и сяк.
не хотел, но спугнул воробьёв кочевье.
посмотрел, как вверху облака висят...
вроде всё на местах, только грустно очень
и пронзительно просто и так светло...
у Тебя на ладони, Владыко, Отче,
и пространство, и я, и пустырь с ветлой.
так бывает, что жизнь не сложней безделки,
но становится узок любой закон.
я стою перед небом, в руках свистелка –
то ли птица какая-то, то ли конь...
пониманье и старость приходит позже,
но однажды, дворовых сверчков смутив,
как сумею, (а я постараюсь, Боже),
насвищу на глиняшке я свой мотив.
ну, а собственно, что ещё больше надо,
разве... выйти на улицу поутру
и понять, ощущая поток прохлады –
я играл – и услышал Господь игру.
.
.
.
.
.
.
Чёрная смородина ----- Анастасия Картавцева
.
Стоят кусты — мои ровесники —
Лет двадцать в скромном огородике.
Мать, говорит, растила вместе нас:
Меня и чёрную смородину.
Компоты закрывала к праздникам,
Варила джемы с апельсинами.
Вздыхала: "Ведь сажали ж красную..."
И вытирала пальцы синие.
А я, узбечкой многокосою,
С кустов срывала виноградины.
Тогда мы с матерью до осени
Звенели банками... И ладили.
Уехала, обрезав волосы,
И в тот же год кусты все высохли:
Стоят теперь пустые, кволые,
А я живу, свободу выстрадав.
Всю жизнь меня белили дочиста —
Дом позабудешь, не воротишься.
Вздыхает мать: "Растила доченьку,
А вышла чёрная смородина".
.
.
.
.
.
.
Бумажные страсти ----- Оксана Картельян Измаил
.
Наш замечательный дворец
Надежно склеен из бумаги:
Посуда, мебель, жалюзи,
Карнизы из папье-маше…
Тут аппликациям сердец
Не угрожают передряги,
Нет страха лет, нет стужи зим -
Лишь трафареты да клише.
Храним от сырости его -
Другой уход дворцу не нужен.
О чем ты, милый? О любви?
Здесь не живет её фантом...
И сами мы, скорей всего -
Фигурки из бумажных кружев,
Что пьют картонные чаи
За нарисованным столом.
.
.
.
.
.
Закат ---- Вячеслав Бахтинов
.
На лугу похрапывают кони,
День осенний клонится к закату,
За холмом, на старой колокольне,
Отзвонили медью языкатой.
Вдоль по горизонту тёплым воском
Солнце расплывается и тает,
А вокруг шумит татарским войском
Дикое сухое разнотравье.
Воздух густ духмяностью степною,
Брагою из дички переспелой.
Марья занимается стряпнёю,
Голову покрыв косынкой белой.
Дед Матвей плетёт свою нагайку,
Щурится от дыма "козьей ножки".
Прилетела птиц пугливых стайка,
Со стола ворует хлеба крошки.
В чугунке дымится жирный борщик,
Под ногами трётся кот-зараза,
Он, как будто старый заговорщик,
Подмигнул мне бельмоватым глазом.
Здесь проходит в суете приятной
Время, что часов не знает вовсе,
И ступает по траве примятой,
Обрывая паутину, осень.
Догорел закат багряным светом,
Ночь на степь ложится тьмой сапожной,
Дед, кряхтя, привстанет с табурета,
Осенив крестом себя тревожно.
На цепи кобель лениво брешет,
Да спросонья бьют крылами гуси.
Я на сено постелю бекешу,
Чтобы до утра любить Марусю.
...
.
.
.
.
fridapol ЭКФРАСИС --- Композиция Сергея Чекалина "Нежность" (по вышивке крестом картины luca-s «Девушка с розами»)
.
Как будто источает аромат
Портрет юницы – вышивка на пяльцах:
Задумчивый, смиренный, кроткий взгляд
И лепестки в изящных тонких пальцах.
Каскад кудрявых золотых волос,
Кокетливо прикрытых алым бантом,
Румянец щёк, в глазах немой вопрос
И декольте на платье элегантном.
Лучистый блеск в агатовых глазах
Запечатлел счастливое мгновенье:
Цветущий сад и листьев бирюза
Девичьи грёзы спрятали под сенью.
Лишь выдают прелестные черты
Едва заметно тайну ожиданья.
Ах, сколько в деве свежей чистоты,
Наивных чувств, тепла, очарованья!
Изгиб упругих бархатистых плеч
И белизна манящей нежной кожи
Способны в омут за собой увлечь,
До безрассудства душу растревожив.
На гладкой шее – жемчуг дорогой
И золотой браслетик на запястье.
А на душе – чувствительный огонь,
Она поглощена мечтой о счастье.
И розы, что принёс ей кавалер,
Она к груди прижала с умиленьем.
Всё говорит о тонкости манер,
О знатном, непростом происхожденьи.
Не важен ропот уличной толпы –
Она сейчас вдали от скучной прозы.
...Вот только б не поранили шипы
Живую Душу, что прекрасней розы!
.
.
.
.
.
Я, Эвтерпа и остальные
.
В поэзию попала я случайно,
Но это, честно, не моя вина,
Был со стихами год неурожайный,
Тут вспомнили внезапно про меня.
Я препиралась с ними понапрасну
И под конец Эвтерпе нахамив,
Махнув рукой, сказала, что согласна,
Писать о добром, светлом, о любви.
Могу писать я правильно, добротно
И выпекать с небесным тестом хлеб,
Прикрашу ложь фальшивой позолотой,
В гипнозе слов читатель глух и слеп.
Нет, никому не чуждо человечье,
Толпа кривлянье любит и вранье,
Пророки не нужны с серьезной речью,
Правдивые, прямые, как цевье.
Меня теперь ругают без причины,
Что зло в душе нашло моей приют,
Но их слова воняют мертвечиной,
Поэтам дифирамбы не поют.
В словах моих, кипящих из реторты,
Клеймлю тщету мирскую и барыш,
Я словом разбужу пророков мертвых,
Нарушу благолепие и тишь.
Сказать я затруднюсь, какое кредо,
Зачем все время вспоминаю смерть,
Такая, видно, участь у поэта,
Шум бури заглушив, о вечном петь.
.
.
.
.
.
.
Денис Новиков 1967 - 2004
* * *
Куда ты, куда ты... Ребенка в коляске везут,
и гроб на плечах из подъезда напротив выносят.
Ремесленный этот офорт, этот снег и мазут,
замешенный намертво, взять на прощание просят.
Хорошие люди, не хочется их обижать.
Спасибо, спасибо, на первый же гвоздь обещаю
повесить. Как глупо выходит – собрался бежать,
и сиднем сидишь за десятою чашкою чаю.
Тебя угощали на этой земле табаком.
Тряпьем укрывали, будильник затурканный тикал.
Оркестр духовой отрывался в саду городском.
И ты отщепенцам седым по-приятельски тыкал.
Куда ты, куда ты... Не свято и пусто оно.
И встанет коляска, и гроб над землею зависнет.
«Не пес на цепи, но в цепи неразрывной звено» –
промолвит такое и от удивленья присвистнет.
1989
Россия
А. Блок…плат узорный до бровей.
Ты белые руки сложила крестом,
лицо до бровей под зелёным хрустом,
ни плата тебе, ни косынки –
бейсбольная кепка в посылке.
Износится кепка – пришлют паранджу,
за так, по-соседски. И что я скажу,
как сын, устыдившийся срама:
«Ну вот и приехали, мама».
Мы ехали шагом, мы мчались в боях,
мы ровно полмира держали в зубах,
мы, выше чернил и бумаги,
писали своё на рейхстаге.
Своё – это грех, нищета, кабала.
Но чем ты была и зачем ты была,
яснее, часть мира шестая,
вот эти скрижали листая.
Последний рассудок первач помрачал.
Ругали, таскали тебя по врачам,
но ты выгрызала торпеду
и снова пила за Победу.
Дозволь же и мне опрокинуть до дна,
теперь не шестая, а просто одна.
А значит, без громкого тоста,
без иста, без веста, без оста.
Присядем на камень, пугая ворон.
Ворон за ворон не считая, урон
державным своим эпатажем
ужо нанесём – и завяжем.
Подумаем лучше о наших делах:
налево – Маммона, направо Аллах.
Нас кличут почившими в бозе,
и девки хохочут в обозе.
Поедешь налево – умрёшь от огня.
Поедешь направо – утопишь коня.
Туман расстилается прямо.
Поехали по небу, мама.
1992
* * *
Я прошел, как проходит в метро
человек без лица, но с поклажей,
по стране Левитана пейзажей
и советского информбюро.
Я прошел, как в музее каком,
ничего не подвинул, не тронул,
я отдал свое семя как донор,
и с потомством своим не знаком.
Я прошел все слова словаря,
все предлоги и местоименья,
что достались мне вместо именья,
воя черни и ласки царя.
Как слепого ведет поводырь,
провела меня рифма-богиня:
– Что ты, милый, какая пустыня?
Ты бы видел – обычный пустырь.
Ухватившись за юбку ее,
доверяя единому слуху,
я провел за собой потаскуху
рифму, ложь во спасенье мое...
1996
Памяти Сергея Новикова
Все слова, что я знал, – я уже произнес.
Нечем крыть этот гроб-пуховик.
А душа сколько раз уходила вразнос,
столько раз возвращалась. Привык.
В общем. Царствие, брат, и Небесное, брат.
Причастись необманной любви.
Слышишь, вечную жизнь православный обряд
обещает? – на слове лови.
Слышишь, вечную память пропел-посулил
на три голоса хор в алтаре
тем, кто ночь продержался за свой инсулин
и смертельно устал на заре?
Потерпеть, до поры не накладывать рук,
не смежать лиловеющих век –
и широкие связи откроются вдруг,
на Ваганьковском свой человек.
В твердый цент переводишь свой ломаный грош,
а выходит – бессмысленный труд.
Ведь могильщики тоже не звери, чего ж,
понимают, по курсу берут.
Ты пришел по весне и уходишь весной,
ты в иных повстречаешь краях
и со строчной отца, и Отца с прописной.
Ты навеки застрял в сыновьях.
Вам не скучно втроем, и на гробе твоем,
чтобы в грех не вводить нищету,
обломаю гвоздики – известный прием.
И нечетную розу зачту.
1995
Стихотворения к Эмили Мортимер
Тебе – но голос музы темной...
А. Пушкин
I
Словно пятна на белой рубахе
проступали похмельные страхи,
да поглядывал косо таксист.
И химичил чего-то такое,
и почесывал ухо тугое,
и себе говорил я «окстись».
Ты славянскими бреднями бредишь,
ты домой непременно доедешь,
он не призрак, не смерти, никто.
Молчаливый работник приварка,
он по жизни из пятого парка,
обыватель, водитель авто.
Заклиная мятущийся разум,
зарекался я тополем, вязом,
овощным, продуктовым, – трясло, –
ослепительным небом навырост.
Бог не фраер, не выдаст, не выдаст.
И какое сегодня число?
Ничего-то три дня не узнает,
на четвертый в слезах опознает,
ну а юная мисс, между тем,
проезжая по острову в кэбе,
заприметит явление в небе:
кто-то в шашечках весь пролетел.
II
Усыпала платформу лузгой,
удушала духами «Кармен»,
на один вдохновляла другой
с перекрестною рифмой катрен.
Я боюсь, она скажет в конце:
своего ты стыдился лица,
как писал – изменялся в лице.
Так меняется у мертвеца.
То во образе дивного сна
Амстердам, и Стокгольм, и Брюссель.
То бессонница, Танька одна,
лесопарковой зоны газель.
Шутки ради носила манок,
поцелуй – говорила – сюда.
В коридоре бесился щенок,
но гулять не спешили с утра.
Да и дружба была хороша,
то не спички гремят в коробке –
то шуршит в коробке анаша
камышом на волшебной реке.
Удалось. И не надо му-му.
Сдачи тоже не надо. Сбылось.
Непостижное, в общем, уму.
Пролетевшее, в общем, насквозь.
III
Говори, не тушуйся, о главном:
о бретельке на тонком плече,
поведенье замка своенравном,
заточенном под коврик ключе.
Дверь откроется – и на паркете,
растекаясь, рябит светотень,
на жестянке, на стоптанной кеде.
Лень прибраться и выбросить лень.
Ты не знала, как это по-русски.
На коленях держала словарь.
Чай вприкуску. На этой «прикуске»
осторожно, язык не сломай.
Воспаленные взгляды туземца.
Танцы-шманцы, бретелька, плечо.
Но не надо до самого сердца.
Осторожно, не поздно еще.
Будьте бдительны, юная леди.
Образумься, дитя пустырей.
На рассказ о счастливом билете
есть у Бога рассказ постарей.
Но, обнявшись над невским гранитом,
эти двое стоят дотемна.
И матрешка с пятном знаменитым
на Арбате приобретена.
IV
«Интурист», телеграф, жилой
дом по левую – Боже мой –
руку. Лестничный марш, ступень
за ступенью... Куда теперь?
Что нам лестничный марш поет?
То, что лестничный все пролет.
Это можно истолковать
в смысле «стоит ли тосковать?».
И еще. У Никитских врат,
сто на брата – и черт не брат,
под охраною всех властей
странный дом из одних гостей.
Здесь проездом томился Блок,
а на память – хоть шерсти клок.
Заключим его в медальон,
до отбитых краев дольем.
Боже правый, своим перстом
эти крыши пометь крестом,
аки крыши госпиталей.
В день назначенный пожалей.
V
Через сиваш моей памяти, через
кофе столовский и чай бочковой,
через по кругу запущенный херес
в дебрях черемухи у кольцевой,
«Баней» Толстого разбуженный эрос,
выбор профессии, путь роковой.
Тех еще виршей первейшую читку,
страшный народ – борода к бороде, –
слух напрягающий. Небо с овчинку,
сомнамбулический ход по воде.
Через погост раскусивших начинку.
Далее, как говорится, везде.
Знаешь, пока все носились со мною,
мне предносилось виденье твое.
Вот я на вороте пятна замою,
переменю торопливо белье.
Радуйся – ангел стоит за спиною!
Но почему опершись на копье?
1991
* * *
Слушай же, я обещаю и впредь
петь твое имя благое.
На ухо мне наступает медведь –
я подставляю другое.
Чу, колокольчик в ночи загремел.
Кто гоношит по грязи там?
Тянет безропотный русский размер
бричку с худым реквизитом.
Певчее горло дерет табачок.
В воздухе пахнет аптечкой.
Как увлечен суходрочкой сверчок
за крематорскою печкой!
А из трубы идиллический дым
(прямо на детский нагрудник).
«Этак и вправду умрешь молодым», –
вслух сокрушается путник.
Так себе песнь небольшим тиражом.
Жидкие аплодисменты.
Плеск подступающих к горлу с ножом
Яузы, Леты и Бренты.
Голос над степью, наплаканный всласть,
где они, пеший и конный?
Или выходит гримасами страсть
под баритон граммофонный?
1992
* * *
жене
Долетит мой ковер-самолет
из заморских краев корабельных,
и отечества зад наперед –
как накатит, аж слезы на бельмах.
И, с таможней разделавшись враз,
рядом с девицей встану красавой:
– Все как в песне сложилось у нас.
Песне Галича. Помнишь? Той самой.
Мать-Россия, кукушка, ку-ку!
Я очищен твоим снегопадом.
Шапки нету, но ключ по замку.
Вызывайте нарколога на дом!
Уж меня хоронили дружки,
но известно крещеному люду,
что игольные ушки узки,
а зоилу трудней, чем верблюду.
На-кась выкуси, всякая гнусь!
Я обветренным дядей бывалым
как ни в чем не бывало вернусь
и пройдусь по знакомым бульварам.
Вот Охотный бахвалится ряд,
вот скрипит и косится Каретный,
и не верит слезам, говорят,
ни на грош этот город конкретный.
Тот и царь, чьи коровы тучней.
Что сказать? Стало больше престижу.
Как бы этак назвать поточней,
но не грубо? – А так: НЕНАВИЖУ
загулявшее это хамье,
эту псарню под вывеской «Ройял».
Так устроено сердце мое,
и не я мое сердце устроил.
Но ништо, проживем и при них,
как при Лёне, при Мише, при Грише.
И порукою – этот вот стих,
только что продиктованный свыше.
И еще. Как наследный москвич
(гол мой зад, но античен мой перед),
клевету отвергаю: опричь
слез она ничему и не верит.
Вот моя расписная слеза.
Это, знаешь, как зернышко риса.
Кто я был? Корабельная крыса.
Я вернулся. Прости меня за...
1995
* * *
Бумага терпела, велела и нам
от собственных наших словес.
С годами притерлись к своим именам,
и страх узнаванья исчез.
Исчез узнавания первый азарт,
взошло понемногу былье.
Катай сколько хочешь вперед и назад
нередкое имя мое.
По белому черным его напиши,
на улице проголоси,
чтоб я обернулся – а нет ни души
вкруг недоуменной оси.
Но слышно: мы стали вась-вась и петь-петь,
на равных и накоротке,
поскольку так легче до смерти терпеть
с приманкою на локотке.
Вот-вот мы наделаем в небе прорех,
взмывая из всех потрохов.
И нечего будет поставить поверх
застрявших в машинке стихов.
1988
* * *
Будет дождь идти, стекать с карнизов
и воспоминанья навевать.
Я – как дождь, я весь – железу вызов,
а пройду – ты будешь вспоминать.
Будет дождь стучать о мостовую,
из каменьев слёзы выбивать.
Я – как дождь, я весь – не существую,
а тебе даю существовать.
* * *
Дай Бог нам долгих лет и бодрости,
в согласии прожить до ста,
и на полях Московской области
дай Бог гранитного креста.
А не получится гранитного –
тогда простого. Да и то,
не дай нам Бог креста! Никто
тогда, дай Бог, не осквернит его.
.
.
,.
.
.
ФЕВРАЛЬСКИЕ МЕТЕЛИ
Измалкин Александр
https://poembook.ru/poem/2549981-fevralskie-meteli
.
Мело весь месяц в феврале...
Борис Пастернак. Зимняя ночь
.
Зимой оконных стёкол прочен лёд,
печален ночью свет настольной лампы.
Охрипший кран на кухне слёзы льёт,
во всех углах чернеют тени-штампы.
Сквозняк морщинит тюля решето,
мороз стеной кирпичной отгорожен.
Моя принцесса так устала, что
уснула на перине из горошин.
Лопатит ветер снежные пласты,
тепло сбегает снова в батарею.
Мне холодно; во сне согрелась ты
и грезишь, я от холода старею.
Часы пробили еле слышно три.
Однажды ты уснёшь и обнаружишь,
что бродишь неприкаянно внутри
квартиры, я стою босой снаружи,
и сквозь меня, цепляясь за сквозняк,
другой к твоей приблизится постели.
Зловещих снов ещё не виден знак,
пока метут февральские метели.
Другие статьи в литературном дневнике:
