***

"Это была не я..."

Что больше всего запоминается?
Запоминается тихий, часто недоумевающий голос человека. Человек
испытывает удивление перед самим собой, перед тем, что с ним было. Прошлое
исчезло, ослепило горячим вихрем и скрылось, а он остался. Остался среди
обычной жизни. Все вокруг обыкновенно, кроме его памяти. И я тоже становлюсь
свидетелем. Свидетелем того, что люди вспоминают и как вспоминают, о чем
хотят говорить, а что пытаются забыть или отодвинуть в самый дальний угол
памяти. Зашторить. Как они отчаиваются в поисках слов, но хотят восстановить
исчезнувшее в надежде, что на расстоянии смогут обрести его полный смысл.
Увидеть и понять то, что не увидели и не поняли тогда. Там. Разглядывают
сами себя, встречаются наново с собой. Чаще всего это уже два человека - тот
человек и этот, молодой и старый. Человек на войне и человек после войны.
Давно после войны. Меня все время не покидает чувство, что я слышу
одновременно два голоса...
Там же, в Москве, в День Победы, я встретила Ольгу Яковлевну
Омельченко. Все женщины были в весенних платьях, светлых косынках, а она - в
военной форме и военном берете. Высокая, сильная. Не говорила и не плакала.
Все время молчала, но это было какое-то особое молчание, в нем подозревалось
больше сказанного, чем в словах. Она как будто все время говорила сама с
собой. Никто ей уже не был нужен.
Мы познакомились, а потом я приехала к ней в Полоцк.
Передо мной развернулась еще одна страница войны, перед которой
присмиреет любая фантазия...

Ольга Яковлевна Омельченко, санинструктор стрелковой роты:
"Мамин талисман... Мама хотела, чтобы я эвакуировалась вместе с ней,
она знала, что я рвусь на фронт, и привязала меня к подводе, на которой
везли наши вещи. Но я тихонько отвязалась и ушла, обрывок этой веревки у
меня на руке и остался...
Все едут... Бегут... Куда деться? И как добраться до фронта? В дороге
встретилась с группой девушек. Одна из них говорит: "Тут моя мама рядом,
пойдем ко мне". Пришли мы ночью, постучали. Открывает ее мать, как глянула
на нас, а мы грязные, оборванные, - приказала: "Стойте на пороге". Мы стоим.
Она притащила огромные чугуны, с нас все поснимала. Вымыли мы головы золой
(мыла уже не было) и полезли на печку, и я сильно уснула. Утром мать этой
девушки сварила щи, хлеб испекла из отрубей с картошкой. Каким вкусным
показался нам этот хлеб и щи такими сладкими! И так пробыли мы там четыре
дня, она нас подкармливала. Давала понемножку, а то, боялась, объедимся и
умрем. На пятый день она нам сказала: "Идите". А перед этим пришла соседка,
мы сидели на печке. Мать показала нам пальцем, чтобы молчали. Даже соседям
она не призналась, что дочь дома, все знали - дочь ее на фронте. А эта
девочка у нее одна-единственная, и она ее не жалела, не могла простить
позора, что та вернулась. Не воюет.
Ночью она нас подняла, дала узелки с едой. Обняла каждую и каждой
сказала: "Идите..."
- И даже не пыталась удержать свою дочь?
- Нет, она ее поцеловала со словами: "Отец воюет, и ты иди воюй".
Уже по дороге эта девушка мне рассказала, что она медсестра, попала в
окружение...
Долго меня мотало по разным местам, и наконец попала я в город Тамбов,
устроилась в госпиталь. В госпитале было хорошо, я после голодовки
поправилась, такая полненькая стала. И вот когда мне исполнилось шестнадцать
лет, мне сказали, что я могу, как и все медсестры, врачи, сдавать кровь.
Начала я сдавать кровь каждый месяц. В госпитале постоянно требовались сотни
литров, не хватало. Сдавала сразу по пятьсот кубиков, по поллитра крови два
раза в месяц. Получала донорский паек: килограмм сахара, килограмм манки,
килограмм колбасы, чтобы восстановить силы. Я дружила с нянечкой тетей
Нюрой, у нее было семь детей, а муж погиб в начале войны. Старший мальчик,
которому одиннадцать лет, пошел за продуктами и потерял карточки, так я свой
донорский паек отдавала им. Один раз врач мне говорит: "Давай напишем твой
адрес, вдруг объявится тот, кому вольют твою кровь". Мы написали адрес и
пристегнули эту бумажку к бутылочке.
И вот через какое-то время, месяца два прошло, не больше, я сменилась
после дежурства и пошла, спать легла. Тормошат меня:
- Вставай! Вставай, к тебе брат приехал.
- Какой брат? Нет у меня брата.
Наше общежитие было на последнем этаже, я спустилась вниз, смотрю:
стоит лейтенант молодой, красивый. Спрашиваю:
- Кто тут звал Омельченко?
Он отвечает:
- Я звал. - И показывает мне записку, которую мы с врачом написали. -
Вот... Я твой брат по крови...
Привез мне два яблока, кулечек конфет, тогда конфет нигде невозможно
купить. Боже! Какие это были вкусные конфеты! Пошла к начальнику госпиталя:
"Брат приехал!" Пустили меня в увольнение. Он пригласил: "Пойдем в театр". А
я еще ни разу в жизни не была в театре, а тут в театр да еще с парнем.
Парень красивый. Офицер!
Через несколько дней он уезжал, у него было направление на Воронежский
фронт. Когда он пришел попрощаться, я открыла окно и помахала ему рукой. В
увольнение меня не пустили: как раз привезли много раненых.
Ни от кого писем не получала, даже не имела представления, что это
такое - получить письмо. И вдруг мне вручают треугольничек, распечатала, а
там написано: "Ваш друг, командир пулеметного взвода... погиб смертью
храбрых..." Это тот, мой брат по крови. Он сам детдомовский, и, видимо,
единственный адрес, который у него был, - это мой. Мой адрес... Уезжая, он
очень просил, чтобы я оставалась в этом госпитале, после войны ему легче
будет меня найти. "На войне, - боялся. - легко потеряться". И через месяц я
получаю вот это письмо, что он погиб... И мне так стало страшно. Меня
ударило в сердце... Я решила всеми силами уйти на фронт и отомстить за свою
кровь, я знала, что где-то пролилась моя кровь...
Но на фронт уйти не так просто. Три рапорта написала начальнику
госпиталя, а на четвертый раз пришла к нему на прием:
- Если вы меня не отпустите на фронт, то я убегу.
- Ну, хорошо. Я тебе дам направление, раз ты такая упрямая.
Самое страшное, конечно, первый бой. Ну, потому, что еще ничего не
знаешь... Небо гудит, земля гудит, кажется, сердце разорвется, кожа на тебе
вот-вот лопнет. Не думала, что земля может трещать. Все трещало, все
гремело. Колыхалось... Вся земля... Я просто не могла... Как мне все это
пережить... Я думала, что не выдержку. Мне так сильно страшно стало, и вот я
решила: чтобы не струсить, достала свой комсомольский билет, макнула в кровь
раненого и положила себе в карманчик возле сердца, застегнула. И вот этим
самым я дала себе клятву, что должна выдержать, самое главное - не струсить,
потому что если я струшу в первом бою, то уже дальше не ступлю и шага. Меня
заберут с передовой, отправят в медсанбат. А я хотела быть только на
передовой, я хотела когда-нибудь увидеть хотя бы одного фашиста в лицо...
Лично... И мы наступали, шли по траве, а трава выросла в пояс. Там уже
несколько лет не сеяли. Идти было очень тяжело. Это на Курской дуге...
После боя вызвал меня начальник штаба. Какая-то избенка разрушенная,
там ничего нет. Стоит один стул, и он стоит. Посадил меня на этот стул:
- Ну, вот смотрю я на тебя и думаю: что заставило тебя пойти в это
пекло? Убьют, как муху. Ведь это же война! Мясорубка! Давай переведу хотя бы
в санчасть. Ну, хорошо, если убьют, а если останешься без глаз, без рук? Ты
подумала об этом?
А я отвечаю:
- Товарищ полковник, я подумала. И об одном прошу: не трогайте меня из
роты.
- Ладно, иди! - как крикнет на меня, я даже испугалась. И отвернулся к
окну...
Бои тяжелые. В рукопашной была... Это ужас... Это не для человека...
Бьют, колют штыком, душат за горло друг друга. Ломают кости. Вой стоит,
крик. Стон. И этот хруст... Этот хруст! Его не забыть... Хруст костей... Ты
слышишь, как череп трещит. Раскалывается... Для войны это и то кошмар,
ничего человеческого там нет. Никому не поверю, если скажет, что на войне не
страшно. Вот немцы поднялись и идут, они идут всегда с закатанными по локоть
рукавами, еще пять-десять минут и атака. Тебя начинает трясти. Озноб. Но это
до первого выстрела... А там... Как услышишь команду, уже ничего не помнишь,
вместе со всеми поднимаешься и бежишь. И уже не думаешь о страхе. А вот на
второй день ты уже не спишь, тебе уже страшно. Все вспоминаешь, все
подробности, и до твоего сознания доходит, что тебя могли убить, и
становится безумно страшно. Сразу после атаки лучше не смотреть на лица, это
какие-то совсем другие лица, не такие, как обычно у людей. Они и сами не
могут друг на друга глаза поднять. Даже на деревья не смотрят. Подойдешь к
нему, а он: "Ух-ходи! Ух..." Я не могу выразить, что это такое. Кажется, что
все немножко ненормальные, и даже что-то звериное мелькает. Лучше не видеть.
Я до сих пор не верю, что живая осталась. Живая... И раненая и контуженая,
но целая, не верю...
Глаза закрою, все снова перед собой вижу...
Снаряд попал в склад с боеприпасами, вспыхнул огонь. Солдат стоял
рядом, охранял, его опалило. Это уже был черный кусок мяса.... Он только
прыгает... Подскакивает на одном месте... А все смотрят из окопчиков, и
никто с места не сдвинется, все растерялись. Схватила я простыню, подбежала,
накрыла этого солдата и сразу легла на него. Прижала к земле. Земля
холодная... Вот так... Он покидался, пока разорвалось сердце, и затих...
Я в крови вся... Кто-то из старых солдат подошел, обнял, слышу -
говорит: "Кончится война, и если она останется жива, с нее человека все
равно уже не будет, ей теперь все". Мол, что я среди такого ужаса, и
пережить его, да еще в таком молодом возрасте. Меня трясло, как в припадке,
отвели под руки в землянку. Ноги не держали... Трясло, будто через меня ток
пропустили... Непередаваемое чувство...
А тут снова бой начался... Под Севском немцы атаковали нас по
семь-восемь раз в день. И я еще в этот день выносила раненых с их оружием. К
последнему подползла, а у него рука совсем перебита. Болтается на
кусочках... На жилах... В кровище весь... Ему нужно срочно отрезать руку,
чтобы перевязать. Иначе никак. А у меня нет ни ножа, ни ножниц. Сумка
телепалась-телепалась на боку, и они выпали. Что делать? И я зубами грызла
эту мякоть. Перегрызла, забинтовала... Бинтую, а раненый: "Скорей, сестра. Я
еще повоюю". В горячке...
Через несколько дней, когда на нас пошли танки, двое струсили. Они
побежали... И вся цепь дрогнула... Погибло много наших товарищей. Раненые
попали в плен, которых я стащила в воронку. За ними должна была прийти
машина... А когда эти двое струсили, началась паника. И раненых бросили. Мы
пришли потом на то место, где они лежали: кто с выколотыми глазами, кто с
животом распоротым... Я, как это увидела, за ночь почернела. Это же я их в
одно место собрала... Я... Мне так сильно страшно стало...
Утром построили весь батальон, вывели этих трусов, поставили впереди.
Зачитали, что расстрел им. И надо семь человек, чтобы привести приговор в
исполнение. Три человека вышли, остальные стоят. Я взяла автомат и вышла.
Как я вышла... Девчонка... Все за мной... Нельзя было их простить. Из-за них
такие ребята погибли!
И мы привели приговор в исполнение... Опустила автомат, и мне стало
страшно. Подошла к ним... Они лежали... У одного на лице живая улыбка...
Не знаю, простила бы я их сейчас? Не скажу... Не буду говорить
неправду. В другой раз хочу поплакать. Не получается...
Я на войне все забыла. Свою прежнюю жизнь. Все... И любовь забыла...
Влюбился в меня командир роты разведчиков. Записочки через своих солдат
пересылал. Я пришла к нему один раз на свидание. "Нет, - говорю. - Я люблю
человека, которого уже давно нет в живых". Он вот так близко ко мне
придвинулся, прямо в глаза посмотрел, развернулся и пошел. Стреляли, а он
шел и даже не пригибался... Потом, это уже на Украине было, освободили мы
большое село. Я думаю: "Дай пройдусь, посмотрю". Погода стояла светлая,
хатки белые. И за селом так - могилки, земля свежая... Тех, кто в бою за это
село погиб, там похоронили. Сама не знаю, ну как потянуло меня. А там
фотография на дощечке и фамилия. На каждой могилке... И вдруг смотрю -
знакомое лицо... Командир роты разведчиков, который мне в любви признался. И
фамилия его... И мне так не по себе стало. Страх такой силы... Будо он меня
видит, будто он живой... В это время идут к могиле его ребята, из его роты.
Они все меня знали, они записочки мне носили. Ни один на меня не посмотрел,
как будто меня не было. Я - невидимая. Потом, когда я их встречала, мне
кажется... Вот я так думаю... Они хотели, чтобы и я погибла. Им тяжело было
видеть, что я... живая... Вот я чувствовала... Будто я перед ними
виновата...И перед ним...
Вернулась я с войны и тяжело заболела. Долго по больницам скиталась,
пока не попала к старому профессору. Он стал меня лечить... Лечил меня
больше словами, чем лекарствами, он объяснил мне мою болезнь. Говорил, что
если бы я ушла на фронт в восемнадцать-девятнадцать лет, организм был бы
окрепший, а так как я попала в шестнадцать, это очень ранний возраст, меня
сильно травмировало. "Конечно, лекарство - это одно, - объяснял он, - можно
подлечиться, но, если хотите восстановить здоровье, хотите жить, мой
единственный совет: нужно выйти замуж и как можно больше иметь детей. Только
это может спасти. С каждым ребенком организм будет возрождаться".
- А сколько вам было лет?
- Как кончилась война, шел двадцатый год. Конечно, я и замуж-то не
думала выходить.
- Почему?
- Я чувствовала себя очень уставшей, намного старше своих сверстников,
даже старой. Подружки танцуют, веселятся, а я не могу, я смотрела на жизнь
старыми глазами. Из другого мира... Старуха! За мной молодые ребята
ухаживали. Пацаны. Но они не видели мою душу, что там внутри у меня
творится. Вот я вам рассказала один день... О боях под Севском. Всего один
день... После которого ночью из ушей у меня хлынула кровь. Утром проснулась,
как после тяжелой болезни. Подушка в крови...
А в госпитале? У нас стояло за ширмой в операционной большое корыто,
куда мы складывали отрезанные руки, ноги... С передовой приехал капитан,
привез своего раненого товарища. Как он там оказался, не знаю, но он увидел
это корыто и... упал в обморок.
Могу вспоминать и вспоминать. Не остановиться... А что самое главное?
Я помню звуки войны. Все вокруг гудит, лязгает, трещит от огня... У
человека на войне стареет душа. После войны я уже никогда не была молодой...
Вот - главное. Моя мысль...
- Замуж вышли?
- Вышла замуж. Родила и воспитала пятерых сыновей. Пятерых мальчиков.
Девочек Бог не дал. Для меня самое удивительное, что после такого сильного
страха и ужаса я смогла родить красивых детей. И хорошая мама оказалась, и
хорошая бабушка.
Я теперь вспоминаю все, и мне кажется, что это была не я, а какая-то
другая девчонка..."
Я возвращалась домой, везла четыре кассеты (два дня разговора) с "еще
одной войной", испытывая разные чувства: потрясение и страх, недоумение и
восхищение. Любопытство и растерянность, нежность. Дома пересказывала
некоторые эпизоды друзьям. Неожиданно для меня все реагировали одинаково:
"Слишком страшно. Как она выдержала? Не сошла с ума?". Или: "Мы привыкли
читать о другой войне. На этой войне есть четкая граница: они-мы, добро-зло.
А здесь?". Один даже сказал: "Если все описать, то это будет последняя книга
о войне". Во что, конечно, никто из нас не поверил. Но у всех я замечала
слезы на глазах, и все задумывались. Наверное, о том же, о чем и я. Вот уже
были на земле тысячи войн (недавно прочла, что их насчитали более трех тысяч
- больших и маленьких), но война как была, может быть, одной из главных
человеческих тайн, так ею и осталась. Ничего не изменилось. Я пытаюсь
большую историю уменьшить до человека, чтобы что-то понять. Обрести слова.
Но на этой, казалось бы уже небольшой и удобной для обзора территории -
пространстве одной человеческой души - все еще непонятнее, менее
предсказуемо, чем в истории. Потому что передо мной - живые слезы, живые
чувства. Живое человеческое лицо, на котором во время разговора пробегают
тени боли и страха. Иногда даже закрадывается крамольная догадка о еле
уловимой красоте человеческого страдания. Тогда я пугаюсь самой себя...
Путь только один - полюбить человека. Понять его любовью.

из книги Светланы Алексиевич "У войны не женское лицо"

Другие статьи в литературном дневнике:

• 26.11.2015. ***
• 22.11.2015. ***
• 11.11.2015. ***
• 07.11.2015. ***
• 06.11.2015. ***
• 04.11.2015. ***