Всё неподдельно и одновременно наигранно в «Словах» Ж. П. Сартра, как и в «Исповеди маски» Мисимы: пурпур и золото, огни, румяна, патетика и реквизит, «скачки в пропасть», «зловещая изнанка души», стены тюрьмы, между которыми мечется дух, «терпкая сладость» непостижимости и враждебности «я», сверкающие гирлянды слов, в которых скука жизни, страх, испорченность, бесцветность, - «с глазами огненными спрут, паук гигантский говорящий, который сморит на жизнь как орудие смерти! “, это бесконечное прощание под аккомпанемент «с утомительным, временами несносным, но таким красивым образом жизни, который называется «повседневностью», - «pocket – book»! Нет, всё-таки 95% и русской, и зарубежной классики написаны тяжело больными людьми о своих измученных болезнями душах!
Сколь хорошо знакомы мне эти страдания от межеположения – между умом и сердцем, душою и духом, желанием выздоровления и болезнью, жаждою святости и скотством… Ох уж этот «век, не имеющий традиций, принявший жизнь за эпопею!» Жану Полю не дали стать христианином! «В моей душе, унавоженной доверчивостью и унынием, - пишет он, - семена веры дали бы отличные всходы; не случись недоразумения, о котором я говорю, быть бы мне монахом. Но моей семьи коснулся медленный процесс дехристианизации…»
Апостазийные, разлагающие нас времена! Почти у всех получается, как у Кимитакэ Хираоки, который, лежа в постели, «в который раз уже пытаясь понять, в чём же суть человеческой жизни, каково устройство человеческой души? Эти нескончаемые терзания были совершенно бесплодны <…> «Лицедейство, - говорит он далее, - сделалось неотъемлемой часть моей натуры. Это перестало быть актёрством. Постоянные потуги изобразить себя нормальным человеком привели к тому, что доля нормальности, которая была дарована мне природой, оказалась разъедена ржавчиной…»
Пожалуй, прав дед писателя Жана Поля Сартра, презиравший профессиональных писателей, «этих балаганных чудодеев, которые сначала обещают за луидор достать луну с неба, а заканчивают тем, что за сто су выставляют напоказ собственную задницу». Всё заканчивается харакири в конечном итоге.
Весь комический трагизм этого литературно-критического опуса заключается в том, что его пишет не Шарль Швейцер, а обычная учительница литературы.
В этом содомито - экзистенциальном потоке сознания, в который погрузила меня «Азбука классики», у Сартра, в отличие от Месимы, всё же гораздо больше интересных, «цепляющих» меня словесных гирлянд, в сверкании которых отблески и моей некогда импрессионистично- пессимистичной жизни.
У Жан – Поля есть вещи совершенно ослепительные по части самоцена. Например, он пишет: «Иногда бабушка брала меня в библиотеку, меня забавляли высокие задумчивые дамы, скользившие от полки к полке в тщетных поисках автора, который насытил бы их голод; они не могли его найти, ведь им был я – мальчик, путавшийся у них под ногами, а они даже не смотрели в мою сторону»…
«И моё сочинительство, мой полубезвестный труд – ото всего оторвано и осознаёт себя самоцелью: «я писал, чтобы писать»…
«Человечество спит; ночь; сон вычеркнул меня из памяти всех. Вот это одиночество: два миллиарда людей улеглось, а я возвышаюсь над ними единственным дозорным. На меня глядит Святой Дух. Он как раз принял решение покинуть людей и вернуться на небо; настал час принести себя на алтарь. Я открываю ему раны своей души, показываю слёзы, омочившие бумагу, он читает через моё плечо. Гнев Его стихает. Что умиротворило Его – глубина страданий или совершенство произведения? Я отвечал себе: «Произведение», втайне думая – «Страдания».
«Смерть преследовала меня как наваждение, потому что я не любил жизни».
Я тоже не любила жизни, перебирая в памяти надолго запавшие в душу строчки:
« … Мой близкий! Вас не тянет из окошка
Об мостовую брякнуть шалой головой?
Ведь тянет, правда?»
Вместе с Сартром, «точно прустовский Сван, излечившийся от любви и воздыхающий, могу заявить: «Надо же мне было так испортить себе жизнь из-за женщины, которая вовсе не в моём вкусе!» - добавив к своему воздыханию: «И продолжать портить».
- «В госпитале Святой Анны один больной громко кричал: «Я принц! Приказываю арестовать великого герцога!» К его постели подходили, шептали на ухо: «Высморкайся!» Он сморкался; его спрашивали: «Ты кто по профессии?» - он тихо отвечал: «Сапожник» - и снова принимался вопить. По-моему, мы все похожи на этого человека, во всяком случае, я на девятом году жизни походил на него: я был и принцем, и сапожником».
-«Впервые я перечитал себя. С краской стыда.»
- Как это близко! Перечитывать себя с краской стыда.
У Месимы более всего запомнилась встреча с золотарём. Нечто подобное я пережила в молодости при такой же встрече на Валааме. В те времена Валаам лишен был современного благолепия: разруха и Дома печали в разваливающихся, не известно в какое время построенных зданиях. Тогда-то мне и встретился золотарь, только он не нёс бадьи для нечистот через плечо, а вёз их на лошади в большой деревянной бочке.
«Я чувствовал в этом ремесле какую-то особую скорбь, именно к этой испепеляющей скорби меня и влекло. Я очень осязаемо, даже чувственно ощущал трагичность работы золотаря, - вспоминает Месима. - Мне мерещилось в ней и самоотвержение, и безразличие ко всему на свете, и родство с опасностью и удивительная смесь тщетности жизни с жизненной силой».
И я до сих пор помню этого человека на телеге, везущего бочку с дерьмом, которая, видимо, от старости и частого использования сильно воняла.
Где –то вы мои сопутешественники?! Как сложились ваши судьбы?! Знаю лишь про одного, когда-то безнадёжно в меня влюблённого. Его друзья звали «Норманн», а мои – «Рыбка». Однажды мой поклонник признался кому-то: «Как только на рыбалке подумаю о ней, так и рыбка клюнет». Логичней было бы прозвать рыбкой меня, но почему-то это прозвище закрепилось за ним. Он умер в лодке на любимой Ладоге, у самого причала. Я видела его во сне только один раз: «Рыбка» ехал в каком-то потустороннем автобусе, его торс был обнажён, и он улыбался доверчивою детскою улыбкой хорошего человека.
Порою я также ощущаю эту тяжёлую, кем-то возложенную на меня миссию, - «смотреть». «Помни, - говорил дед, - мало иметь глаза, надо уметь ими пользоваться. Известно ли тебе, как поступал Флобер, когда Мопассан был маленьким? Он сажал его перед деревом и давал два часа на описание. И я стал учиться видеть». < > Я долго завидовал привратникам с улицы Ласепед: лето и вечер выгоняли их на улицу; сидя верхом на стульях, они глядели невинными глазами, не облечённые миссией смотреть».
Мы используем файлы cookie для улучшения работы сайта. Оставаясь на сайте, вы соглашаетесь с условиями использования файлов cookies. Чтобы ознакомиться с Политикой обработки персональных данных и файлов cookie, нажмите здесь.
