* * *
Наш дворик спит, будто каторжник:
в кандалах скамеек
подложил под бритую голову асфальта
трансформаторную будку, тихо гудящую —
бетонный улей с электрическими пчелами.
но мы не будем спать.
Ты мягко обнимаешь меня за шею,
щекочешь под подбородком.
Так бывает с влюбленными женщинами — играет
с неразорвавшимся снарядом,
щекочет кисточкой, стучит кровавым ногтем
по капсюлю.
В тусклом свете, пропущенном сквозь жалюзи,
ты превращаешься в фиолетовую женщину-зебру
с бархатными полосками на бедрах, спине.
Еще один год вместе.
Мы проплыли затонувшую акру,
покрытую черными кораллами грачей
в голубом, огненно-рыжем небе парка,
отраженную в грандиозной луже.
И кленовые листья разбросаны под ногами,
как раздавленные крабы;
парк красиво чернеет, подгнившая желтизна
похожа вкусом и цветом на печеные бананы в кожуре;
дрожат чертоги увядания — кроны каштанов —
как люстры при землетрясении в два балла.
Еще один год, еще один мельчайший стежок
сделала тонкая игла Вечности,
пришила нас ко времени-пространству вместе —
расплавленную пуговицу по форме сердца.
но ей ничего не стоит нас оторвать.
Осень: текучая прозрачность листопада,
струи компьютерной программы,
и кажется, что можно рассмотреть того,
кто пялится на нас с другой стороны экрана,
пока нас не накрыли пышными снегами,
не заявились мумии, щедро обмотанные бинтами —
будто дети старались на уроках
по оказанию первой помощи, первой любви...
Но можно ли нашему миру помочь?
Еще один год, еще одна книга,
и в сердце — оседание красного наста…
все меньше шансов остаться,
но белка не хочет покидать колесо.
Я смотрю в окно. Отопление уже включили, тепло.
А ты застилаешь постель, идешь на кухню,
и время течет по спине, как вересковый мед,
и наши чувства медвежьи, косолапы,
и рябина-балерина разучивает новые па.
Еще один год, еще один шанс.
Шаг за шагом мы идем неизвестно куда,
неизвестно зачем, как в сказке…
Но что там, в тумане? — кто-то вырезает ножницами
из сложенного тетрадного листа
зубчатые снежинки —
громадные, как скатерти,
и клеит их к стеклу.
Готовится к гостям.
Не ходи за дверь – там черный весенний лес,
там промокший свет,
и стоит свернуть за угол –
заскулит капель, смывая слои колец
со стволов,
и мы не сможем узнать друг друга.
Там живое и взрослое время еще «на Вы»,
у ручьёвого берега ты – всё такой же мальчик.
И к забытому голосу тянутся из травы
желторотые дети сорванных мать-и-мачех.
Мы ютимся в ладонях старого шалаша.
Мир заботливо создан из теплой господней глины.
Вечер ходит на цыпочках, мягко, едва дыша,
держат небо апостолы – тополи-исполины.
Оглянешься – по просеке тучно ступает дождь,
Зябко жмётся к земле, шепчет себя во сне ей.
Лес становится холоден, изнемождён и тощ,
и чернеет-чернеет
Не ходи за дверь – там черный весенний двор.
В талых далях его ни мне ни тебе не место.
Просыпается дом – многоокое божество –
Выпускает, зевая, сумерки из подъезда.
Двери кашляют. Лучше поберегись:
боги – не по углу, одежда – не по погоде.
Вместо лиц и речей остаются одни шаги,
да и те уходят
Там в минувших пролетах - черный весенний ты,
март щебечет ветвям, не дотеплев до листьев,
и всё кажется, мир – попытка одной вражды
с нерадивым собой, покинувшим закулисье.
Там заря утопает в робости ветряной,
наглотавшись морозов, облако цепенеет.
Не ходи за дверь,
сегодня побудь со мной.
Я еще весеннее. И еще чернее
Я не пишу. А все мои слова
я отдала тебе. Владей, как можешь.
Сверни в записку слышные едва.
Достань бутыль, желанную до дрожи,
(хотя и зарекался: ни-ни-ни,
когда ей имя выбирал по святцам),
с неё корону сковырни, всплакни
и выпей всё. Так легче расставаться.
Так легче корни рвать, корёжить ствол.
В бутыль – записку. Эдаким Салтаном
пусти её по воле бурных волн.
Зайди в кафе. Там два смешных ботана
на крохотной эстраде, босиком,
не удостоив публику ни взглядом,
поют белиберду о том, о ком
им рано знать, а петь вобще не надо.
Мол, входишь в море тёплым и живым,
а вынесет безгрешным и холодным.
Мол, сколько не кружи по мостовым,
а дождь прольёт водой околоплодной –
и знай поди, чем вынырнешь на свет,
кусочком глины для уроков лепки
божественных, или пучком комет,
иль шавкой в долгой очереди к репке.
И демон, обкурившийся травы,
к тебе подсядет, сплюнет: «Одиноко?
Эх, царь, боюсь, итоги таковы,
что око не торгуется за око,
будь хоть цадик, хоть каторжник. Не ты ль
теперь горюешь, пьяный и отпетый,
о слове, запечатанном в бутыль,
не ставшем ни поэмой, ни победой».
Забытый Богом город, лес и речка,
Гостиницы высокое крылечко -
Пейзаж, в который просится овечка.
Свершив свои великие дела,
Ты был бы рад проститься с краем света,
Но не добыл обратного билета, -
Ни лошади, ни лодки, ни весла.
Вотще - аллегорические жесты,
Рассказы про Хабаровск. В ритме presto
Здесь не живут. Ну что ж, подобно местным,
Гляди, как, выпив солнце из ручья
И ни к кому особенно не ластясь,
Гуляет псина шариковой масти –
С ошейником, но, видимо, ничья.
На вес наживки ценящие слово,
Беседуют три верных рыболова,
Чья жизнь вполне прекрасна и без клёва:
Их диспут о размерах поплавка
Основан сплошь на прецедентном праве.
Шуршит под каблуком нездешний гравий.
Дворняжий взгляд опаслив, но лукав.
Замешанный на чистом перламутре,
Водоворот свои бормочет сутры.
Восточное улыбчивое утро
Торгует апельсинами с колёс,
В живой реке горит вода живая,
И луковица солнца вызывает
Поток немотивированных слёз.
Глядишь на дивный свет в девичьих лицах.
Захочешь вдруг остаться и жениться.
Подумаешь: ну что тебе столица?
Скажи, на кой тебе всё это чёрт,
За сколько тетрадрахм ты бьёшься насмерть?
Подумаешь… Вздохнёшь, проверишь паспорт
И вызовешь такси в аэропорт.
Мы используем файлы cookie для улучшения работы сайта. Оставаясь на сайте, вы соглашаетесь с условиями использования файлов cookies. Чтобы ознакомиться с Политикой обработки персональных данных и файлов cookie, нажмите здесь.
