Побег в Память

Любой поезд можно использовать как транзит. Я решила сбежать в Память, в Прошлое. Белорусский вокзал. Холодно, но светит солнце. Я сажусь в электричку у окна справа. Поезд отсчитывает остановки. Каждая – как шаг на одну ступень вниз в Подсознание, погружение в Память. Туда, в детство, которого почти что и не было. Ехать полчаса. С каждой ступенью слёзы всё сильнее наворачиваются на глаза, но я сдерживаюсь. Вот уже и дальний пруд за окном, сейчас будет ближний, маленький, всегда покрытый зеленью. Я встаю, подхожу к дверям в тамбуре. Двери открываются. В Подсознание.
Светит солнце, но холодно. Слева здесь была палатка, где продавали вкусные пирожные, какие-то трубочки с кремом. Теперь здесь очень много палаток. Но той нет. Я поворачиваю направо, перехожу дорогу. Большое здание магазина. Теперь он называется как-то иначе. Около магазина всегда сидели бабушки, торгующие цветами, яблоками, зеленью. Я иду дальше к Дому. Медленно. Потому что каждый шаг даётся мне с огромным трудом. Я подхожу к магазинам и читаю их вывески. Какая-то крутая машина заезжает на асфальтированную парковку. Я не смею даже ступить на этот проклятый асфальт. Он похож на надгробие. Той травы, тех деревьев, которые навсегда остались под ним. Надгробие моему сгоревшему дому. Я прохожу чуть дальше.
Маленький клочок уцелевшей земли нашего участка. Одно единственное огромное дерево, каким-то чудом оставшееся не спиленным чудовищными монстрами, не оставившими мне ничего больше от кусочка моего и без того небывшего детства. Я подхожу к дереву. Оно находится за новой оградой. Я бы хотела обнять его, но из-за невозможности утыкаюсь носом в доски. Всё плывёт перед глазами – плачу. В это дерево всегда ударяла молния, мне было за него страшно, я хотела, чтобы оно жило вечно. И вот оно – единственное, что здесь живо. На этом страшном месте. Здесь была тогда одна из калиток. Когда мама возвращалась из города с работы по вечерам, она всегда заходила через эту калитку. И потом ещё долго мне будет казаться, что калитка вот-вот откроется, и появится мама…
На нашем участке было очень много деревьев. Таких огромных-огромных, и яблонь, и вишен, и черёмуха, и много-много слив, и заросли малины, и много-много-много кустов смородины красной и чёрной, и крыжовник. Проще сказать, каких деревьев и кустарников тут не было.
Где, кто и когда нашёл тогда труп Андрея? Не знаю. Возможно, моя подруга Саша и говорила мне. Возможно, нет. Я помню только, что видела во сне вот эту канаву перед оградой. Был снег. И он – в снегу. Но дом подожгли то ли весной, то ли летом. Андрей очень сильно стал пить после того, как умерла моя мама. Всё больше и больше. Он убивал себя. Потому что не хотел жить. Я уже никогда не видела его трезвым. Он сказал мне, что я могу жить здесь постоянно, и приезжать, когда хочу. Дом, как впрочем и участок, был достаточно большим, поделён на несколько частей с отдельным входом. Наша – справа. Там оставались все наши вещи – я их не забирала даже после смерти деда, он очень любил этот дом, так же сильно, как и я. Всё здесь напоминало мне о маме. О том небольшом промежутке времени, когда папина смерть для меня означала лишь частичную потерю детства, потому что мама ещё была рядом.
Летом, которое мы провели здесь уже втроём (я, бабушка и дед), в последний раз втроём, откуда ни возьмись, в доме появились крысы. Дед с грустью покачал головой – недобрый знак.
Прошло, наверное, два года после смерти деда, как мне приснился кошмарный сон. Я позвонила подруге Саше – у неё здесь целых две дачи. И она сказала: «Как раз хотела тебе сказать, что…»

Я сразу приехала. Открыла калитку. Подошла к пепелищу, села на какие-то кирпичи и заплакала. Слева валялось колесо от моего детского велосипеда. Всё остальное сгорело в ноль. Это – страшно. Очень. Всё, что здесь оставалось, так или иначе продолжало связывать меня с мамой, с дедом, с детством. И внезапно насильно оборвали даже ту тонкую незримую нить… У меня на связке ключей тогда были и ключи от этого дома. И казалось, что после пожара их можно оставить здесь же. Но я ещё какое-то время не могла с ними расстаться.
Помню, как на терраске по вечерам «шкварчит» сковородка, а в ней – жареные опята с картошкой. Опята, которых мы набрали с дедом утром чуть ли не целый мешок. На терраске на верёвке вдоль стены подвешаны различные пучки целебных трав, которые собрал дед. В комнате пахнет керосиновой лампой. Бабушка гадает на картах. За окном – дождик и запах осени. А потом мы разводим костры. Туман и дым от костра. Опавшая листва. Осень. Слово «Нностальгия» для меня ассоциируется с этими кострами, туманом и осенью. Недавно мне прислали ссылку на статью в Интернете, где один критик даёт оценки всем поэтам, которые были номинированы на «Поэт года 2011» и попали в 1-ый том, среди них – я. Он поставил мне максимальные оценки 10/10, но обвинил в подражании Цветаевой, потому что в одном стихе из тех, попавших в 1-ый том, называется «Листопад», у меня горят костры, как и у Цветаевой – всё время костры, так и в моём стихе на сайте «Дань Листопаду», который он прочитал уже после, тоже горят костры. Это, по его мнению, я заимствовала у Цветаевой, и мне должно быть стыдно.
Нет, мне не стыдно. Я не воровала у Цветаевой её костры. Это – мои костры. Которые вместе с дедом мы разводили каждую осень на даче. У тогда ещё не сгоревшего дотла дома.
Там, за этим маленьким уцелевшим клочком земли, торчит огромный трёхэтажный коттедж, на стене которого развивается, как флаг, огромная надпись на красном фоне: «ПРОДАЁТСЯ!» и номер моб.тел. Нет, не всё в этой жизни продаётся. Память не продаётся. Её нельзя купить или продать. Она либо есть, либо её нет.
Я отступаю от ограды. Поворачиваюсь и иду вдаль. Вот – двухэтажное здание Почты России, на втором этаже здесь была библиотека. Я перечитала тогда всего Дюма взахлёб. Здесь слева от входа в «Почту» была телефонная будка, к которой выстраивалась огромная очередь звонящих в Москву «своим». Помню, как я звонила маме в её последнее лето. Ей стало здесь плохо, и она срочно уехала в Москву. Мы договорились, что я позвоню ей через пару часов. И когда я звонила, она сказала, что вызвала скорую, потому что ей стало ещё хуже, и её заберут сейчас в больницу.
Теперь телефон – справа от входа. И совсем не такой, как раньше. И очереди позвонить нет.
Левее – памятник героям Великой Отечественной. Напротив – старенький маленький кинотеатр. Здесь я познакомилась с подругой Сашей, благодаря тому, что её зовут так же, как и меня, мне было тогда 13, а ей 12. С тех пор и до сегодняшнего дня мы дружим.
За кинотеатром где-то должен быть колодец, из которого я всегда носила огромными вёдрами воду домой. Сначала колодца не видно. Потом он появляется на горизонте, и я облегчённо вздыхаю. Подхожу, открываю крышку – цепочка на месте. Вода «высокая». Я поглаживаю его рукой, мысленно произношу: «Здравствуй…»
Я иду дальше. Вдоль шоссе по направлению к монастырю. Меня встречает привычная табличка, лет ей, возможно, столько же, сколько и мне, а возможно и больше: «ТРАНЗИТНОЕ ДВИЖЕНИЕ ПО РУБЛЁВО-УСПЕНСКОМУ ШОССЕ ЗАПРЕЩЕНО!»
Кому-то, может быть, и запрещено. Но не мне. Это – моё место. И если вы отнимете у меня эту землю с деревьями по бокам дороги, самУ эту дорогу вдаль, вы никогда не отнимете у меня этой моей Памяти.
Я иду вдаль. Слева на другой стороне дороги тогда было что-то типа болота, где росли заросли малины. Мы с дедом ходили её собирать. Мне было там страшновато, почему-то это место чем-то напоминало мне топкие места из «Собаки Баскервилей». А справа раньше не было деревьев, только поросль. Теперь – берёзы выше меня ростом.
Вот я дохожу до канавы с ручейком. Да, я его помню. Тут летом цвели незабудки. Чуть дальше правее в деревьях росли лисички, грузди и свинушки. Я с ними сначала разговаривала, а потом уже собирала в корзинку. Слева – то место, откуда начинался еловый лес. Там всё время куковала кукушка, и росла заячья травка – кислица, которую мне разрешали кушать. Ещё именно там мы с мамой и папой играли в «стрелялку шишками». Чуть дальше левее за деревьями – поле для игры в футбол. Я его не вижу, возможно оно заросло. Иногда с дедом мы брали мячик и играли вдвоём на этом огромном поле в лесу.
Теперь справа – несколько домов. Сразу за ними – ограда монастыря. Когда-то это была маленькая церковь без ограды. Я всё время рисовала её в детстве. Потом появилась ограда и построили монастырские кельи. Между оградой и домами направо – тропинка, ведущая вглубь к пруду. Я поворачиваю и иду по ней.
Этот пруд – тот самый, на котором мы с Сашей катались на плоту, его смастерил её отец для нас. Однажды мы чуть не «утонули». Со всех сторон пруд окружён дачными участками, каждый из которых выходит прямо к воде. Единственное место, где можно подойти к нему просто так – это та самая тропинка вдоль ограды монастыря.
Я подхожу к воде. Прямо из воды – огромное дерево. Сначала его ствол идёт прямо вдоль поверхности, а потом уже – вверх. Монастырская ограда уходит в воду. Я сажусь на маленький пятачок земли между оградой, деревом и водой. Слушаю птиц. Вспоминаю…
Встаю, глажу только что распустившиеся светло-зелёные листочки дерева. Прощаюсь, иду обратно. Откуда ни возьмись, появляется огромная собака, которая оглушает меня своим лаем, подлетая сзади. Я оборачиваюсь – собака уже готова наброситься на меня, я кричу ей: «Да что это такое ты себе позволяешь?!» Она внезапно оторопела, замолчала и куда-то исчезла.
Я огибаю монастырскую ограду. Дверь в монастырские угодья открыта. Обычно, когда я приезжала сюда раньше, всегда было закрыто. Никого нет. Я вхожу в раскрытые двери, иду по длинной аллее к церкви. По бокам – деревья, травка, лавочки, пчелиные ульи, и ни души. Я подхожу к двери в церковь, но она заперта. Где-то вдали появляется монахиня и священник. Они видят меня, но делают вид, что не замечают. Я иду к лавочке. Сажусь. Они продолжают ходить по участку. Я думаю: подойти, спросить, как можно сюда попасть? Но потом решаю, что рано. И они удаляются и исчезают. Я сижу на лавочке и думаю, почему двери в эти угодья открыты, если сама церковь закрыта. И вообще, почему меня сюда впервые пустили – посидеть на лавочке?
Встаю, иду обратно. По ходу движения справа вижу «доску объявлений», где на одном из листочков красными крупными буквами написано то, что сразу же бросается мне в глаза:
«6 мая – день Святого Георгия… Литургия…»
Я останавливаюсь как вкопанная. Тяжело вздыхаю. Выхожу с территории монастыря. И иду вдаль. Я вдруг вспоминаю, как год назад летом, а точнее, в июле, ездила с сыном в Грецию, где целенаправленно купила тому самому человеку, которого я панически боюсь, икону Св.Георгия, ещё даже не зная о том, что… Мы договорились встретиться сразу после моего возвращения из Греции, и я решила преподнести ему такой вот маленький подарок. Я вернулась в пятницу вечером, мы договаривались, что я заеду к нему в понедельник. Но в понедельник произошло нечто странное, чьи это были проделки – Сил Света или Тьмы – история умалчивает, но мы тогда так и не встретились. А потом, когда я вернулась из Венгрии в сентябре, и мы всё-таки пересеклись, я почему-то так и не подарила ему эту икону. Она живёт у меня на полке в комнате.
Справа – липовая аллея. Чуть левее – лесничество. За ним – дорога в военный городок. Я сворачиваю на аллею. Теперь она асфальтирована. А раньше здесь росли белые грибы. Ровно до 17-й по счёту липы с этой стороны аллеи. Почему-то дальше росли только поганки. А вот у 17-ой всегда водились белые и много. У 16-ой могли вырасти, а могли и нет. У 17-ой мы находили их всегда.
Справа теперь какие-то высокие жилые здания. Я иду дальше. Поворачиваю ещё раз направо, чтобы по «моей» улице вернуться обратно. Я иду и ужасаюсь увиденным – слева все домики исчезли. Когда-то на этой улице мы играли с местными детьми (Леной, Любой, Настей и другими) и, конечно, с моей подругой Сашей, в разные детские игры. Теперь их дома снесены. Здесь какие-то гаражи, за ними – котлован и недостроенные высокие дома. Справа – всё, как прежде. Маленькие домики, среди которых и Сашин, выходящие к пруду.
Молча медленно возвращаюсь к тому месту, где был когда-то мой дом.
Единственное, кого мне хочется сейчас увидеть, это Валера и Вера. Валера – йог, о котором я писала в своей «Иной Реальности», Вера – его сестра. Несколько лет назад я приезжала к ним, но застала дома только Валеру. Мы долго говорили – я редко к ним захожу. Они мои четвероюродные дядя и тётя по маминой стороне. Они знали мою маму. И поэтому для меня они – тоже своего рода – ниточка…
Я перехожу дорогу и иду к их дому. Мне страшно. Страшно, что их дом исчез. Или что я не застану никого из них. Подхожу к калитке. Знаю, что даже, если она закрыта, её можно открыть так-то и так-то. Три замка открыты – захожу внутрь. Иду вдоль дома, поворачиваю направо – собака. Какая-то охотничья, породистая, привязана на цепь к двери. Значит, кто-то – дома. Собака виляет хвостом, одновременно лая и озираясь на дверь, – зовёт хозяев. Но никто не выходит.
Я возвращаюсь к калитке и обхожу дом с другой стороны. В одном из окон вижу силуэт – стучу в окно. Вера выглядывает, улыбается, бежит открывать дверь. Я судорожно думаю: я не видела её лет 10? 15?
Дом совсем старенький, по стенам – прошлогодний плющ, две почти прогнившие скамейки, много яблонь, и никаких грядок. Валера позволяет саду быть таким, каким тому хочется – почти диким.
Вера распахивает дверь, обнимает и целует собаку, тычет в неё пальцем, восклицая:
– Это всё – ОН!!! Он!!! Вы ведь – Саша?
Я киваю.
– Это он не захотел сейчас пойти гулять, и я осталась дома! Никогда с ним такого не было! А тут прямо ни в какую! Упирался… Он как Вас почувствовал, что Вы придёте!!! Проходите же, проходите!!!
Мы проходим в дом, садимся на кухне. Вера ставит чайник. По ходу разговора, чайник дважды выкипает полностью, и она снова его заливает…
Она – совсем седая. Вернее, настолько седая, что большая часть волос – белая, и только редкая седина, как пряди. У меня у деда были в старости белые-белые волосы. Я не знаю, сколько Вере лет. Я помню, она тогда была молодой. Наверно, и она запомнила меня шестнадцатилетней девочкой.
– А где Валера?
– Жалко как… Его вчера вызвали в Москву… Вот он расстроится, что Вы приехали, а он уехал!
Мне тоже очень жаль. Валера – йог, он понимал меня всегда даже без слов, и по духу он мне несколько ближе, чем Вера. Я рассказываю, что написала свою «Иную Реальность», где упоминаю и их с Валерой.
Вера взахлёб рассказывает обо всём. Она тоже училась – и астрологии, и хиромантии и йоге, но по чуть-чуть. Поэтому мы с ней тоже говорим на одном языке, но – говорим, а с Валерой можно НЕ говорить. Вера рассказывает про всякие чудеса чудесатые: как в день, когда Валера установил памятник отцу, ему попался тот самый пёс, который встречал меня у дверей. Он был совсем крошечным, привязанным какими-то плохими людьми к железяке. В общем, Валера освободил его и принёс домой. А в годовщину смерти их мамы, когда за окнами шёл снег, в комнате Веры внезапно материализовался огромный зелёный попугай. В Москве, наверное, сказали бы, что он прилетел от соседей через форточку. Но там у них почти никого из местных жителей не осталось, а кто живёт зимой – не держат попугаев.
Вера верит в знаки и чудесам не удивляется, впрочем, как и Валера.
Она долго-долго рассказывает мне про всё и вся, спрашивает, общаюсь ли я с Сашей, потому что недавно она встретилась с её отцом. Да, говорю, общаюсь, не далее, как вчера говорили по телефону. Я рассказываю ей о том, как меня вышвырнуло из одного потока и отправило в другой. И про то, что было со мной последние 5 лет после того, как я «вышла в стихотворный свет».
Она охает, ахает: «Саша-Саша, дорогая, да Вы из другого мира! Как же жаль, что нет Валеры!!!»
Внезапно Вера произносит какую-то фразу, которая оканчивается неожиданно: «как…господин Х», где Х – фамилия президента одной из стран, в названии которой есть те волшебные две буквы. Вера, по-моему, и сама удивилась такому внезапному окончанию фразы.
– Вер, а почему Вы сейчас произнесли эту фамилию?
– Не знаю… Сегодня слышала по телевизору…
Я киваю. И говорю, что, видимо, это ей сказали по ТВ, чтобы она сказала мне для продолжения некой таинственной цепочки... Я вспоминаю про последнее «явление мне Святого Георгия» и спрашиваю Веру про монастырь – чей он?
– Это женский монастырь, филиал Пюхтинского. Был под личным патронажем Алексия Второго, когда тот был жив, часто сюда приезжал, служил…
Мне кажется, что так не бывает. А Вам? Те, кто читал мою «Иную Реальность», знает, какую роль сыграл в моей жизни Алексей II. И тогда я рассказываю Вере про Венецию… Про тот давний сон. Про остров Св.Георгия. Про всё, что связано с…
Вера почти не задаёт мне вопросов. Она всё понимает, что и как в моей жизни. Я ей просто сказала, почему внезапно сегодня приехала сюда экспромтом... Потом говорит:
– Может, и в правду, это про прошлую жизнь? Интересно, тот мужчина ведь не знает про всю эту цепочку, так? Это только Вы видите и знаете о её существовании. Хотя, возможно, что и у него есть какая-то своя цепочка, которая так или иначе выводит его на Вас. Надо же, как сильно вы связаны, что-то не доделали вместе…
Внезапно она задаёт мне вопрос: «А Вы готовы…?» Я не знаю… Я вспоминаю ту последнюю медитацию у Р.А.М. Мне страшно.
– Будто одна жизнь где-то там, а другая ещё не началась. И я сейчас – где-то между… А ещё я панически боюсь этого человека. Будто моё Подсознание знает, что его появление в моей жизни вызовет какие-то трагические и не желаемые мной перемены, если не саму мою смерть. Поэтому на уровне Сознания меня к нему тянет, а Подсознание всячески меня от него отталкивает…
– Главное – не застрять в этом состоянии… Если вам нужно через что-то пройти вместе, пока не пройдёте, так и будете ходить по кругу. Вам надо встретиться и поговорить.
Да-да-да… Ага… Он предложил мне встретиться сам и чуть ли не в день Святого Георгия… Интересно, мы наконец-то встретимся? И смогу ли я с ним по-человечески просто поговорить? Вам кажется, что это – элементарно. А мне за почти два года нашего странного знакомства ни разу этого не удалось. Или мы опять будем говорить о какой-то ерунде, которая к нам не имеет никакого отношения? Может быть, уже пора начать обсуждение на тему – в мешке или в гробу или просто – прах по ветру? Но ведь он скажет (может, и не скажет, но точно подумает): чокнутая… Ну хорошо, допустим, тот сон про мои похороны в Венеции с остановкой на острове Св.Георгия (это я только в этом марте узнала, как он называется) – из прошлой жизни. Но тогда, что я должна ему, а он – мне – в этой? Ведь, когда он хоронил меня, я не чувствовала ничего, кроме спокойствия и радости? И что мне в этой теперешней жизни даст ответ на вопрос: в мешке, в гробу или просто прах – по ветру, если он даже и вспомнит, если это было тогда, в прошлом? Тогда на кой чёрт я связана с этим человеком энергетически так сильно, что периодически чувствую его на расстоянии вытянутой руки, когда он – далеко-далеко-далеко? Это какая-то страшно интересная головоломка, разгадать которую я пока не в состоянии.
Мы говорим про знаки. Я оставляю ей в записной книжке адрес своего сайта, телефон, почту… Вера говорит, что только что поняла, к чему это на днях один из соседей настоятельно предлагал обращаться к нему, если нужно посмотреть что-то в Интернете.
Я лезу в свою сумку, чтобы найти хоть что-нибудь на память для Веры, и понимаю, почему сегодня утром не вытащила перед поездкой около 50 страниц вёрстки моей книжки стихов – хоть какой-то подарок… Я протягиваю Вере смятые листочки.
– Вчера брала с собой – читала в одном творческом месте… Вот…
Она радостно подпрыгивает: «Спасибо! А можно я Вас провожу?»
Мы идём медленно, продолжая о чём-то говорить. Ей не нравится, что здесь настроили всяких палаток.
– А помните, там, у магазина, Ваша мама продавала цветы?
– И яблоки… – с грустью добавляет Вера.
Её родителей тут все знали, потому что они были учителями местной школы. А отец – ещё и директором.
Мы стоим напротив моего сгоревшего дома.
– Вер, а помните, там под яблоней стояла скамейка и столик?
Она кивает.
– А ещё там жил Белый Кролик… в сарае…
А ещё…
Вера тоже добавляет то, что помнит…
Я почти снова плачу. Мы стоим напротив. Я начинаю отрицательно мотать головой и делаю рукой такой жест, будто хочу открыть дверцу раздвижного шкафа-купе, чтобы эта картинка исчезла, и вместо неё появилась старая, добрая, родная…
Я почти кричу:
– Не хочу, не хочу видеть эту картинку! Эти магазины… Я хочу, как тогда! Я хочу видеть здесь тот дом!!!
Она останавливает мои руки.
– Я тоже хочу видеть другую картинку. Но под этой картинкой – не та, где Ваш дом, а сначала ещё – пепелище сгоревшего дома. Картинка с магазинами – лучше, чем картинка с пеплом.
Мы молчим. Потом она добавляет, что здесь уже не осталось ни одного дома из тех, с которыми меня что-то связывало, кроме дома моей подруги Саши. Ни того дома, где на старенькой чёрно-белой фотографии я с двоюродными сёстрами рядом с папиной мамой – моей французской бабушкой, ни того дома, оставшегося на ещё одной чёрно-белой фотке, где я на руках мамы плачу и не отпускаю папу, зная, что он сейчас уедет и больше никогда, никогда не вернётся живым…
– Нет больше этих домов, Саш…
Время безжалостно наступает на пятки моему прошлому…
Подходит электричка. Вера обнимает меня, что-то причитает.
Я прижимаю её сильно-сильно к себе, как почти последнее, что связывает меня с мамой, с этим местом… Мне хочется ей сказать: «Вера, ты и Валера – одни из немногих, кто знал и помнит мою маму… Пожалуйста, не умирайте, живите, пожалуйста…»
Но я просто говорю ей:
– До встречи… Берегите себя…
И захожу в вагон.
Она не уходит – стоит и машет мне в окно… Не прекращая улыбаться, машет рукой, как ребёнок, а я – ей из окна. Потом поезд трогается, она – всё дальше и дальше…
Я надеваю солнцезащитные очки, чтобы не видели, что я плачу. В окне мелькает маленький пруд, вечно заросший зеленью. Потом – дальний… Пошёл обратный отчёт. Каждая станция – как шаг по ступеням вверх из бездонного колодца Подсознания. Белорусский вокзал. Холодно, но светит солнце. Я ступаю на перрон, и двери закрываются…

Другие статьи в литературном дневнике:

• 17.05.2012. ***
• 09.05.2012. ***
• 01.05.2012. Побег в Память