***
Дух, Жаждой жизни окрыленный, Увлекается в полет На высоты отрицанья. Там в лучах его мечты Возникает мир волшебный Дивных образов и чувств. Дух играющий, Дух желающий, Дух, мечтою все созидающий, Отдается блаженству любви, Среди возникнувших творений Он томленьем пребывает, Высотою вдохновений Их к расцвету призывает… Это начальные строки из стихотворного варианта «Поэмы экстаза», одновременно с музыкальным созданного композитором. Можно ли говорить о похоти в приложении к миру невоплощённому, непроявлённому? Нет, ибо похоть хотя и является проекцией того же Духа играющего, но целиком и полностью принадлежит низшему астралу. Это Дух любви загрязнённый плотными, то бишь плотскими энергиями. ОсобенностьСкрябина «Поэмы экстаза» , в том, что изображаемые в ней образы неконкретны, Бурлескно-сниженным, содержанием Начнём с главного: Но, с праведных небес во время оно Всевышний бог склонил приветный взор На стройный стан, на девственное лоно Рабы своей – и, чувствуя задор, Он положил в премудрости глубокой Благословить достойный вертоград, Сей вертоград, забытый, одинокий, Щедротою таинственных наград. Кто это? Всевышний? Но какой, чей? Бог иудеев и христиан? Вроде бы и да, но, скорее всего, нет! Ибо автор демонстрирует совершенно иное – не иудейско-христианское – миропредставление, да ещё и собственноручно указывает на способ мышления, базирующийся не на библейской, а именно на античной традиции: Уж Гавриил с известием приятным По небесам летит путем обратным. Наперсника нетерпеливый бог Приветствием встречает благодатным: «Что нового?» – Я сделал все, что мог, Я ей открыл. – «Ну что ж она?» – Готова! – И царь небес, не говоря ни слова, С престола встал и манием бровей Всех удалил, как древле бог Гомера, Когда смирял бесчисленных детей; Но Греции навек угасла вера, Зевеса нет, мы сделались умней! Но хоть и сделались умней, а в то же время остались верны архетипическим делам давно минувших дней, преданьям старины глубокой – и представления античной мифологии переносим на новое заоблачное пространство, в иную для кого-то, но не для Пушкина, ситуацию. И в результате Всевышний – это не кто иной как старина Зевес, архангел же Гавриил, именем которого названа поэма, тоже наш старый знакомец по имени Меркурий, он же Гермес, посланник богов: Но говорит армянское преданье, Что царь небес, не пожалев похвал, В Меркурии архангела избрал, Заметя в нем и ум и дарованье, – И вечерком к Марии подослал. Так что с двумя этими персонажами всё просто до очевидности. Но, старый враг, не дремлет сатана! Сложнее с идентификацией третьего любовника – ведь в греческой мифологии нет точного ему соответствия. В греческой, может, и нет, зато есть во многих других – это, что называется, нота враг, принцип отрицания, трикстер, двойник – но не Всевышнего двойник (у Всевышнего не может быть двойника!), а того же Гермеса – его тёмная сущность, возникающая при ниспадении в материю (это как Бальдр и Локи у скандинавов или князь Мышкин и двойник его Рогожин у Фёдор Михалыча). Драчка же их, потасовка за право обладать Марией выглядит как перетекающее из одного в другое, но составляющее единое целое черное и белое – черный и белый клоуны – с заранее предрешённой победой основы над тенью: Уж ломит бес, уж ад в восторге плещет; Но, к счастию, проворный Гавриил Впился ему в то место роковое (Излишнее почти во всяком бое), В надменный член, которым бес грешил. Лукавый пал, пощады запросил И в темный ад едва нашел дорогу. Столь экстравагантным образом победа одержана, справедливость, как высший порядок вещей, восстановлена. Впрочем, как бы то ни было, а разделение уже произошло, стало быть, не одного, а всех троих принимает в себя благодатное лоно Марии. Кого? Всевышнего как изначальную данность, но вместе с тем флюид разъединения, несущий в себе жизнь и смерть как принципы необходимые для проявления феноменального мира. Или, как в поэме Пушкина, два раздельных сперматозоида – чёрный и белый – и напоследок – объединяющий интегральный – бомбардируют яйцеклетку, спрятанную в недрах природы. И вот: Упоена живым воспоминаньем В своем углу Мария в тишине Покоилась на смятой простыне. Хула на Пречистую Деву? Но почему хула?! Ведь даже если не учитывать теогонические и космогонические наши построения – Пушкин-де ничего подобного думать не мог – ведь не каббалист же он был и не теософ! – но и в этом случае… не забываем, что Богородица для Пушкина – то же, что и Венера-мать! Потому ещё раз вспомним: Исполнились мои желания. Творец Тебя мне ниспослал, тебя, моя Мадона, Чистейшей прелести чистейший образец. И ещё: Ты богоматерь, нет сомненья, Не та, которая красой Пленила только дух святой, Мила ты всем без исключенья; Не та, которая Христа Родила, не спросясь супруга. Есть бог другой земного круга – Ему послушна красота, Он бог Парни, Тибулла, Мура, Им мучусь, им утешен я. Он весь в тебя – ты мать Амура, Ты богородица моя! Таким образом, видим полное отождествление христианских символов с античными. И потому столь лёгкое к ним обращение не было для Пушкина умышленным оскорблением, насмешкой. Другое дело, что незнание уголовного кодекса не освобождает от ответственности, ибо в семитического корня религиях откровения не принято шутить над сакральными вещами. На это мы ответим, что Пушкин вообще был ВНЕ ЭТОЙ ТРАДИЦИИ – как мы наглядно показали, он язычник, пантеист, человек естественный, читавший и чтивший Апулея, Рабле, Сирано, любивший бурлескную поэзию начиная со Скаррона (а может даже и с пародировавшей Гомера античной поэмы «Война мышей и лягушек») и вплоть до наших Майкова, Богдановича, Осипова (ну и Баркова – как же без него?). Можно, конечно, припомнить, что и в античной традиции никак не приветствовалось вышучивание сакральных образов, но в нашем случае имеем дело с пантеистом ХIХ века, с материнским млеком впитавшим идеи Века просвещения и вполне допускавшим комическое (бурлескное) описание жизни богов, то есть высших принципов мироздания. И посему делаем промежуточный вывод: чтобы спокойно, без эмоций, воспринимать скандальную поэму 22-летнего Пушкина, в приложении к ней необходимо различать два взаимонепересекаемых подхода – негативный и позитивный. Первый – АЙ ДА ПУШКИН, АЙ ДА СУКИН СЫН! – говорит о том, что в данном случа Второй подход – позитивный – заключается в разумении основополагающего герметического принципа: ЧТО НАВЕРХУ, ТО И ВНИЗУ – и в том, что шутливая пушкинская поэма, находясь в русле традиции не христианский, но античной, по сути, полностью ему соответствует. И в этом смысле, то есть при таком подходе, «Гавриилиада» не только не заключает в себе богохульства, а напротив – объясняет природу божественного мироздания, нижнее с верхним, мир причин с миром явлений, различных формы и художественного уровня, но при этом сходного содержания. Так, при экстраполяции данной идеи на искусство высокое и низкое в верхних слоях наблюдаем «Поэму экстаза» Скрябина, ну а в самом низу – приснопамятного Баркова: Юпитер в смертных бросить гром С великим сердцем замахнулся, Погиб бы сей х..ев содом И в лютой смерти окунулся, Но в самый оный страшный час П..зда взвела на небо глас, Умильно секелем кивнула, Зевес, схвативши в руки плешь, Бежит с небес на землю пеш, Громовый огнь п..зда задула. Перун повержен там лежит, Пропал великий страх народа, Юпитер над п..здой дрожит, Забыта им уже природа. Пускай злодействуют везде, А он купается в п..зде. Алкмену ныне сарафанит, Еб..т и прёт, пендрячит, ржот, Храпит, сапит, разинув рот, И гром уже его не грянет. Таким вот чересчур приземлённым образом поэт-похабник выражаются похабным языком. крайне грязным, при этом хрестоматийном образце высокой поэзии – Биенье мощных крыльев, натиск пылкий, Скользят по бедрам перепонки лап, Широкий клюв сомкнулся на затылке: Не вырваться, не крикнуть, – слишком слаб Отпор девичьих рук, – бессильно тело Стряхнуть великолепный этот плен! Прислушайся, как бьется ошалело Чужая грудь у дрогнувших колен! Зачаты в судороге сладострастной Смерть Агамемнона, поход напрасный, Сожженный город, бесконечный бой… Но в этот миг, пьянея от победы, Открыл ли он предбудущие беды, Покуда не пресытился тобой? Конкретное различие заключается лишь в том, что в первом случае – Алкмена, а во втором – Леда. Была ещё, как помним, Даная с золотым дождём, равно как и другие объекты Зевесовой любви (или всё-таки – следуя Д. А. – похоти?), но для разумения высшего символического смысла вся эта конкретика не суть важна. В любом случае итоговый вывод может быть только один: ниспадение главного космического принципа – оплодотворение материи (матери) духом (отцом) с привнесением в зародыш дуального принципа белое-черное – рождение феноменального мира. ИТОГО Слово – Логос – это одновременно и Христос, и Люцифер. Вспомним стих 16 последней – 22-й – главы Откровения Иоанна Богослова: Я, Исус, послал Ангела Моего засвидетельствовать Я есмь корень и потомок Давида, Причём Люцифер – это природный Логос, а Христос – духовный. Христос – то, что преобразует природного человека и позволяет вернуться обратно – на небесную родину, преодолеть последствия разъединения. Т. о. Логос – это Путь туда и обратно. Люцифер – Логос исходящий, ниспадающий. Христос – Логос возврата, восстановления. Гавриилиада – это ведь и есть колесница Гермеса, ибо Гавриил – посланник Бога – он же Гермес, Меркурий. Но он же – и Люцифер (только не в банальном понимании, а в том, которое мы выявили в нашем исследовании, Люцифер как Логос, а в данном случае ещё и как являющаяся Марии Благая Весть). Но ниспадение Божественного Слова в Матерь Марию тут же порождает двойственность, и потому в тексте тут как тут появляется сатана – обратная сторона Логоса, его тень, его изнанка. Но тогда же по замыслу происходит и непорочное зачатие, то есть зачатие Христа – то, что предопределяет возможность возврата, восстановление Единства. Всё так. Высший смысл налицо. Однако вот этого зачатия в Пушкине так и не произошло, потому как бурлескность поэмы, низведение высших сакральных идей на уровень шутки, не позволяет этому зачатию обрести опору в высшей реальности. Это ведь только шутка – просто он ткнул пальцем в небо – и угодил в архетип, в Высший Небесный Принцип, в 7-й Аркан.
© Copyright: Тома Мин, 2025.
Другие статьи в литературном дневнике:
|
